Постепенно познакомился кое с кем из всезнающих «стаферов» (экспертов, готовящих материалы для своих боссов), а затем и с самими сенаторами и конгрессменами. С удивлением узнал, что термин «исследовательский институт» в Америке может означать совсем не то, что у нас. Директор «института по проблемам космоса» оказался просто отставным полковником ВВС, работавшим на дому, не обременяя себя каким-либо дополнительным «аппаратом».
К удаче можно было отнести то обстоятельство, что мне как второму секретарю, да ещё и живущему за городом, полагалась личная служебная автомашина. Достались видавшие виды жёлтые «Жигули» с широкой красной полосой на капоте (говорили, что так пришлось закрасить нацарапанное кем-то «нехорошее» слово). Во время одного из выездов на океан автомобиль «заработал» штрафную квитанцию за неправильную парковку. На ней явно озадаченный подобным чудом американский полицейский обозначил его марку как «золотистый Вольво». Трудно было придумать более комплиментарное определение.
И без того весьма напряжённые отношения между СССР и США начала 80-х годов предельно обострились после 1 сентября 1983 года, когда на Дальнем Востоке советский истребитель сбил корейский авиалайнер. В своих заявлениях американские официальные лица срывались на открытую брань. Американцы, проезжавшие мимо нашего посольства, делали неприличные жесты. По совпадению в середине сентября в Вашингтонском национальном соборе, в том самом, где в американской столице происходят все самые важные траурные церемонии, должно было состояться публичное выступление одного из руководителей нашего посольства. Поручение выступить спустили мне. Зал собора оказался переполнен (тысячи полторы народа). При этом атмосфера кардинально отличалась от церковной. Присутствовали все «протестные направления», которые только можно придумать. От афганцев до каких-то возбуждённых людей с иконами, выкрикивавших антисоветские лозунги. По формату я должен был выступать полчаса (попросили говорить без бумажки, потому что мою речь записывали на видео для последующего распространения в Соединённых Штатах) и час отвечать на вопросы. Излишне говорить, что после такого опыта выступления практически в любой аудитории казались мне вполне комфортными.
Постепенно началось общение с американскими СМИ. Где-то в 1983 году на меня вышел ведущий одной из крупных флоридских радиостанций Ал Рантел и попросил дать интервью по телефону, ответить на вопросы слушателей. Сначала я общался с Флоридой, сидя в телефонной будке в посольстве, но поскольку такие интервью продолжались и час, и полтора, мне стали устанавливать телефон в приёмной комнате, где, по крайней мере, был воздух. В какой-то момент я намекнул Рантелу, что неплохо бы ему пригласить меня в Майами, что он и сделал. Мой приезд в середине мая 1984 года совпал с объявлением Советским Союзом бойкота лос-анджелесской Олимпиады, что и вызвало к персоне советского дипломата ажиотажный интерес флоридских СМИ.
Началось всё с сюрприза. Так получилось, что за время всех наших многочасовых разговоров Рантел ни разу не задавал мне личных вопросов, я не посылал ему ни своей биографии, ни фотографии. Во Флориде живёт много пенсионеров, поэтому, выйдя из самолёта в Майами, я шёл в толпе людей преклонного возраста. Встречавший меня сотрудник радиостанции обращался к ним, одному за другим, с вопросом: «Мистер Чуркин? Мистер Чуркин?» В те годы главная «картинка», которую американцы видели из Советского Союза, — члены Политбюро возрастом за семьдесят, стоящие на Мавзолее Ленина. Сложился соответствующий стереотип. Мой контрастировавший с этим облик (буйная шевелюра на 32-летней голове), казалось, вызвал ещё больший интерес к происходящему. Два дня, практически не закрывая рта, я что-то рассказывал то по радио, то по телевидению.
На 1984 год пришлось и моё первое выступление на вашингтонском Пятом канале, который впоследствии превратился в Fox News. Серьёзное ток-шоу вёл на нём Мори Пович, затем поменявший амплуа, став знаменитым ведущим шумных скандальных шоу. К данному приглашению со вниманием отнеслись не только в посольстве, но и в Государственном департаменте США, американские телевизионщики сочли необходимым уведомить его о возможности появления на канале советского дипломата. В итоге была выработана формула, когда сначала Пович интервьюировал меня, а затем представителя госдепа. Опыт в нашем посольстве признали удачным. Мне удалось ненавязчиво вставить американцам пару-тройку «шпилек», например, напомнить о том, что в Соединённых Штатах укрываются убийцы советской стюардессы, угнавшие самолёт.
Этапным для меня было знакомство в том же 1984 году с Чарли Роузом. Впоследствии он переехал в Нью-Йорк и стал одним из наиболее уважаемых столпов серьёзной американской тележурналистики. В те годы Роуз вёл программу Nightwatch («Ночной дозор») на канале CBS, офис которого располагался в нескольких кварталах от нашего посольства. Двухчасовой эфир повторялся дважды: с 2 ночи до 4 утра и с 4 до 6. Несмотря на неурочный час, по подсчётам CBS, у него была чуть ли не пятимиллионная аудитория в Северной Америке. К ней относились и люди, дежурившие по службе ночью, и те, кто просто интересовался политикой, записывал программу (видеомагнитофоны тогда уже широко использовались) и смотрел её в удобное для себя время. Но два часа чем-то нужно было заполнять. Тут и подвернулся советский дипломат, к тому же специализировавшийся на горячей тогда теме ограничения вооружений. В общем, Роуз стал приглашать меня на свою программу регулярно. Практика для меня была отличной, не говоря уже о возможности знакомства с интересными людьми. Одни из дебатов, например, прошли с сенатором Дэном Куэйлом, который впоследствии стал вице-президентом США. В Америке он имел репутацию простака, но тогда в сенате курировал тему тактической ПРО и в военных вопросах разбирался вполне профессионально.
Волею судеб в очередной раз в эфире у Чарли Роуза я оказался на следующий день после того, как Генеральным секретарём ЦК КПСС стал Михаил Сергеевич Горбачёв. Роуз спросил: «Как вы думаете, теперь вы пойдёте лишь на небольшие изменения во внутренней и внешней политике или, может быть, попробуете нечто кардинально новое?» Я ответил, что думаю: следует ожидать чего-то существенно нового. Однако, признаюсь, я не мог и представить, насколько действительно фундаментальными будут изменения.
С Роузом мы общались ещё не одно десятилетие, в том числе и когда я стал Постоянным представителем России при ООН.
Посольство СССР в Вашингтоне тогда искало новые формы пропагандистской работы. По случаю очередного съезда КПСС в феврале 1986 года решили сделать то, чего не бывало никогда ранее — организовать в посольстве большую пресс-конференцию. Проводить её в торжественной обстановке в Золотом зале поручили первому секретарю группы прессы Владимиру Кулагину и мне. В посольство пригласили немало журналистов. Сама по себе пресс-конференция ничем не была примечательна. Мы не могли отвлекаться от партийных текстов. Любопытным стало продолжение. На следующий день в газетах, в том числе и в New York Times, появились сообщения об этом необычном явлении с фотографиями. Подпись под фото в New York Times именовала меня заместителем директора Института США Виталием Журкиным. Между нами была «небольшая» разница как в положении, так и возрасте. Уважаемый профессор закончил институт в год моего рождения.
Особняком стоит выступление в американском конгрессе после Чернобыльской катастрофы, случившейся 26 апреля 1986 года.
1 мая по причине праздника Посольство СССР в Вашингтоне не работало. Большинство его сотрудников, включая временного поверенного (посла в стране в это время не было), отдыхало на посольской даче. Я остался дома и утром вышел с женой и родившейся в Вашингтоне дочкой Настей на теннисный корт. Когда мы вернулись домой, раздался звонок от дежурного дипломата: руководство посольства поручало мне дать «неформальный брифинг» группе американских конгрессменов по их просьбе. Я заехал в посольство, забрал листочки с обрывочной информацией, главным образом тассовской, которая поступала к нам из Москвы, по поводу чернобыльской трагедии, и направился в конгресс. Зайдя в тот зал, номер которого мне указали, я понял: что-то тут не так. Я насчитал двенадцать телекамер. Вспомнил, как мне объясняли, что восемь телекамер уже означают сенсацию. Но отступать некуда. Последовавший почти полуторачасовой разговор с конгрессменами напрямую транслировался CNN и вызвал ажиотажный интерес американского телевидения и других СМИ. По определению телекомпании CBS, появление советского дипломата в конгрессе было «почти таким же экстраординарным, как и сама чернобыльская авария». На следующий день почти все газеты (Washington Post, New York Times, Chicago Tribune и т. д. и т. п.) вышли со статьями и фотографиями на первой полосе. По определению одной из них, конгрессмены так удивились, как будто перед ними в зале слушаний появился жираф.
Своеобразно реагировала русскоязычная эмигрантская пресса. Одна такая забавная публикация, озаглавленная «Плейбой на Потомаке», заслуживает пространного цитирования — она хорошо отражает дух времени.
«Формально В. Чуркин числится секретарём советского посольства в Вашингтоне. В списке московской дипломатической знати он всего лишь на тридцать пятом месте. Но никто не сомневается, что в ближайшее же время молодой дипсекретарь расправит орлиные крылья и воспарит. Видимо, не случайно именно он был направлен советским посольством в Вашингтоне на слушание в подкомитет конгресса по поводу атомной катастрофы в Чернобыле.
Разумеется, Виталий Чуркин строго придерживался буквы кремлёвских официальных сообщений. Но его реплики в конгрессе будучи социалистическими по содержанию звучали капиталистическими по своей форме.
Когда представитель подкомитета спросил, отразится ли катастрофа на Украине на американских поставках зерна в СССР, Виталий Чуркин ответил:
— Я понимаю: этот вопрос продиктован не только гуманистическими соображениями.