Отченаш знал, что различные курсы, семинары, слеты в районах проводятся глубокой осенью, когда завершены все работы на полях, а чаще зимой. Но вот и зима уже подходит к концу, а письма все нет и нет.
Не раз и не два он хотел написать сам, и писал даже, но отправить свои послания так и не решился, чтобы не подвести Настю. Да и трезвые размышления брали верх. Раз не пишет, значит, все, не нужен я ей, забыла незадачливого моряка.
Время, как известно, сглаживает горечь неудач, лечит многие беды. Мало-помалу стал смиряться со своим лихом и Иван Отченаш. Да и хлопоты помогали. После письма окрестных с Крутояровскими плавнями колхозов в Москву дело с организацией межколхозного рыбхоза и птицефермы начало вроде проясняться, и Ивану приходилось мотаться по этим делам то в Приозерье, то в Ветлужск, а то и в Москву.
Но как-то на ферму заявился Морозов. Он долго и дотошно присматривался председательским оком к состоянию птичьего хозяйства, а потом со вздохом вручил Ивану конверт.
— Откуда? — чуть дрогнувшим голосом спросил Отченаш.
— Из Рязани. Откуда же еще? Всесоюзную известность ты пока не приобрел. Вот когда освоим плавни…
— Чего же ты полдня меня мурыжил? Не мог сразу отдать? Эх, Василий Васильевич, бока бы тебе намять за такую издевку.
— Да ты прочти сначала. Может, вообще не надо бы вручать тебе это послание.
В тот же день Отченаш решил наведаться к Озеровым.
…Нина Семеновна все дни перед отъездом на курорт проводила в бригадах, подробно переговорила с бригадирами и звеньевыми по предстоящим посевным делам, еще раз уточнила график сева по культурам. Все было как будто в порядке, и, несколько успокоившись, она решила посвятить вечер семейным делам. Надо было показать мужикам и что где лежит, что из продуктов расходовать в первую очередь, и как собрать Алешку в межколхозный пионерский лагерь.
Разговор был подробным и длительным. Алешка зевал, Николай же слушал внимательно, хотя Нина не сомневалась, что завтра же все ее советы они забудут. Хотела даже построже высказаться по этому поводу, но по окнам полоснул яркий свет автомобильных фар.
— Кто-то, кажется, к нам, посмотри, Николай, — проговорила она. — А ты, Алексей, в кровать. Пойдем, я тебя уложу.
Озеров подошел к окну и узнал «Москвич» Ивана Отченаша. Иван недавно обзавелся им, и как истинный любитель-фанатик оснастил машину дополнительными фарами, сигналами и прочими атрибутами. В Приозерске не раз уже принимали его желтые огни за машину какого-нибудь начальства, штрафовали даже, но он твердо держался своего увлечения.
— Что случилось, Иван? — встретил его Озеров вопросом, когда Отченаш появился в дверях.
— Дело, Николай, неотложное. Посоветоваться надо. Зови и Нину Семеновну.
Скоро все сидели за столом, и Отченаш как нечто драгоценное бережно положил на стол два конверта.
— Это письма от Насти. Первое, — обратился он к Озерову, — ты можешь не читать, уже знаком с ним. А второе я только что получил. Его прочти обязательно, Нина же Семеновна должна ознакомиться с обоими. Совет ваш нужен, друзья мои, прямой и откровенный.
Николай и Нина переглянулись и углубились в послания Насти Уфимцевой.
Нина прочла первое письмо быстро, но потом стала перечитывать его вновь.
«…Пишет вам Настя Уфимцева-Степина. Не забыли еще такую? А я вот, как видите, помню и даже пишу вам. Давно собиралась это сделать, а вчера ночью окончательно решила — напишу.
Приозерье наше стоит все там же. Стало еще краше, потому что все оделось в осеннее убранство. На озере около фермы день и ночь шумят птичьи базары — его очень любят разные перелетные гости. Такой гам стоит, что хоть уши затыкай. Уборка идет у нас неплохо, хотя погода и не балует. Даже и нам пришлось подключиться к обмолоту хлеба. Я жива и здорова. Работаю там же. Недавно ферма опять получила переходящее знамя нашего производственного управления. Но на сердце у меня, уважаемый Иван Андреевич, довольно-таки тяжко. Дело в том, что я недавно похоронила маму и до сих пор не приду в себя от этого горя.
Правду говорит народная пословица: что имеем — не храним, потерявши — плачем. Только когда мамы не стало, я поняла, что она значила для меня. То, что она вырастила, воспитала, выучила меня без отца — он погиб в войну, — ладно, это дело обычное. Но она была и моей советчицей, и наставницей, и другом самым близким. Вот это я поняла только теперь. Тихая, ровная, ласковая и какая-то мудрая — такой она осталась у меня в памяти. Бывало, спросишь чего — скажет всего два-три слова, а ясность полная, и понимаешь — поступать надо именно так.
Что меня особенно гнетет сейчас, так это то, что была не очень-то внимательна к ней. Корю себя за это, только ведь уж поздно. Была я как-то в Серебряных Прудах и купила себе резиновые сапожки. Приезжаю, показываю ей. Хорошая, говорит, обувка, очень нужная в деревне. Мне бы тоже надо, дочка, купить, а то галоши-то мои совсем прохудились. Как вспомню сейчас этот случай да еще и другие похожие — краска лицо заливает, совестно. Все-таки эгоистами мы часто бываем. Что толку теперь, что я каюсь. В общем, муторно, тоскливо у меня на душе, потому и письмо получается какое-то тусклое, слезливое, как дождливый день. Вы уж извините меня за это.
Между прочим, хочу сообщить вам, что ваш приезд вызвал на нашей ферме целый переполох. Девчонки меня целый месяц донимали вопросами: кто вы? зачем приезжали? к кому?
Как вы-то поживаете? Как ваша гусино-утиная братия?
Ну вот, кажется, и все. Скоро уезжаю на месячные курсы повышения квалификации. Они у нас в области каждый год проводятся, и по-моему, неплохо. Узнаешь много нового и от ученых, и от опытных, знающих людей.
Желаю вам всего доброго. Может, с курсов я еще напишу вам».
Нина Семеновна отодвинула в сторонку письмо, задумалась. Письмо как письмо. Никаких особых мыслей оно не вызвало. Случилось горе у женщины, видимо, не с кем было поделиться им, вот и написала Ивану. Что ж тут такого? Может, содержит что-то более существенное второе письмо?
«…Как и обещала вам, пишу из Рязани. За прошлое мое письмо прошу великодушно извинить. Поди, нагнала на вас тоску безысходную. Но думаю, вы поймете меня — мать есть мать. И хотя я гоню от себя унылые мысли, все равно нет-нет да и поплачу. Но, как говорится, нет радости вечной, как и печали бесконечной. Этой мудростью я убеждаю себя, чтобы не очень киснуть, не очень терзать нервы. Когда я собралась писать вам первое письмо, то спрашивала себя: зачем? Сейчас задаю себе этот же вопрос и все-таки, как видите, пишу.
Курсы наши закончились, подучили нас неплохо, узнали кое-что новое и интересное. Например, мне очень приглянулся проект, животноводческого комплекса. Стерильная чистота, автоматика, электроника. Вот бы поработать на такой чудо-ферме. Только ведь это пока лишь проекты. Их, я думаю, обязательно начнут строить, хотелось бы только, чтобы поскорее. Проект действительно отличный и будет осуществляться в одной из областей — может, у нас, а может, у вас.
На курсах была хорошо продуманная культурно-познавательная программа. Концерты, спектакли, фильмы, поездки в музеи — все это было организовано просто здорово.
В театре мы посмотрели «Собаку на сене» Лопе де Вега. И знаете, чем я была удивлена? Злободневностью пьесы, она ведь написана четыреста лет тому назад. Вы помните, конечно, как там безнадежно влюбленный герой советуется со своим слугой, как сделать, чтобы не так сильно болело сердце от любви, и как забыть возлюбленную? И слуга ему советует: «А ты думай про нее что-нибудь самое скверное, вспоминай все самое плохое, что у нее есть». Слуге-то и невдомек, что подумать так о любимом человеке просто невозможно. Выходит, и четыреста лет назад люди так же горевали и мучились, как и мы.
Необыкновенно мне понравился фильм «Председатель». По-моему, это одна из лучших наших картин. Вот уж где показана настоящая правда жизни. Актеры не просто играли, а жили этой жизнью. Ульянов же просто потряс меня. По-моему, это лучшая его роль.
А после фильма «Земляничная поляна» Бергмана я даже поплакала. Вы, вероятно, видели его. Помните, там речь идет о старом человеке, у которого все, все есть. Имя, деньги, слава, почет и т. д. И вот приходит день, когда ему должны вручить самое высокое научное звание, какое только существует в мире. И как вы думаете, чем в эту ночь заняты его мысли? Он вспоминает, как он целовался с молодой девушкой на полянке, где росла земляника. И высокие титулы, и богатство он отдал бы за то, чтобы очутиться снова на той полянке, увидеть ту девушку. Подумайте, какая правдивая история, как много она вызывает мыслей и чувств. Я не спала почти всю ночь. И думала: где же моя земляничная поляна?
Я вспоминаю порой ваш приезд в наше Приозерье и думаю: эх, моряк, моряк. Что же ты так долго и неусердно искал Настю Уфимцеву!
Видите, Иван Андреевич, какие игривые мысли вы навеяли своим визитом. Но это так… будем считать шуткой. Мы же с вами люди взрослые и обязаны трезво смотреть на вещи. Факт остается фактом, что мы с вами уже знакомы. Приятелями, друзьями тоже можем быть. Вот встретимся как-нибудь в Рязани, Ветлужске или Москве, выпьем по бокалу шампанского в честь нашей несостоявшейся романтической любви и поставим точку. Правда, надо еще познакомить вас с Борисом, и спросить его согласия на дружеские-то отношения. Мужики — народ, как правило, прозаический, в женско-мужскую бескорыстную дружбу не верят, и Борис мой такой же. Пишу это вовсе не для того, чтобы собственного мужа опорочить, а для того, чтобы вы знали, что я думаю о вашем мужском сословии.
Ну вот, кажется, и все. Желаю вам всего того, что сами хотите. Писать мне не надо. Может, опять напишу, коль решусь, — не знаю. Не хочется душу тревожить…»
Нина Семеновна закончила чтение, долго смотрела на лежавшие перед ней убористым почерком написанные странички и затем, подняв голову, чуть затуманенным взором посмотрела на мужчин: