— Ну, умные головы, что скажете? Что будете решать?
Озеров пожал плечами.
— Ехать ему надо. К ней.
Отченаш отреагировал на эти слова нервно:
— А если приеду, и от ворот — поворот? Ведь конкретного она ничего такого не пишет…
Нину возмутили его слова:
— А ты что хотел? Чтобы она тебе руку и сердце предложила: приезжай, мол, рыцарь, забирай. Жду.
Нина встала со стула, отошла к окну. И, с трудом справившись с охватившим ее волнением, нервно проговорила:
— Какой вы все-таки глупый народ, мужики. Любит она тебя, Иван. Любит. Пойми это. И делай что-то, делай. Решайся. Не будь кретином.
…Зима в Приозерских краях хоть и дрогнула, но держалась еще крепко, колкие морозцы особенно по ночам еще давали о себе знать. Вьюжные ветры наметали сугробы на дорогах, пышные снежные шапки крепко держались на разлапистых соснах и елях в Приозерских лесах. Однако на Рязанщине, куда мчался Отченаш, приближение весны чувствовалось явственнее. Солнце пригревало уже основательно, снег рыхлел под его лучами. Лесные опушки шумели под порывами ветра тихо, но умиротворенно, с надеждой на скорое пробуждение.
Весь путь от Крутоярова до рязанского Приозерья Иван на правленческой «Победе» проделал почти без остановок. У околицы села остановил машину, заглушил мотор. Мысли, одна смятеннее другой, вихрились в голове. А что, если Настя обидится, оскорбится? В сущности, она ведь ничего ему не обещала и ничем не обнадежила. Ну, написала два коротких письма. Что из того? Да и скандал тоже может быть. Умыкать чужих жен у нас как-то не принято. Усилием воли Иван решительно пресек эти сомнения. Чего нюни-то распустил? Зачем тогда несся сюда как угорелый? Коль кишка тонка, так нечего было браться за такое дело. Ты же все время канючил, что жизнь твоя без Насти — не жизнь. Ну так вот и действуй.
На малом ходу Отченаш двинулся по улице. Поворот на ферму помнил точно и через минуту-две остановил машину у забора. Ворота оказались закрытыми. Слышалось только посапывание и чавканье жующих коров. Видимо, доярки были на обеде.
Отченаш все же постучал в ворота, обошел кругом здания, набрав в ботинки изрядное количество снега, и, окончательно убедившись, что здесь никого нет, подался в село.
Дом Насти он приметил еще в первый свой приезд и направился прямо к нему. Развернул машину, задним ходом подал ее к самой калитке, затем по протоптанной тропе подошел к крыльцу и постучал в окно. Через минуту в нем появилось лицо Насти.
Сначала она непонимающе глядела на Ивана, затем глаза ее расширились в немом изумлении: она даже тряхнула головой, будто отгоняя от себя появившееся за окном видение. Иван жестами звал ее выйти или открыть дверь.
Набросив на плечи шаль, Настя все с тем же изумленным выражением торопливо вышла на крыльцо. Она все еще не верила себе, не верила в случившееся и испуганно вопрошала:
— Вы? Здесь? Каким образом?
Хрипло, одеревеневшим голосом Иван проговорил:
— Я за вами, Настя. Собирайтесь.
Настя стояла растерянная, словно пригвожденная к месту:
— Да как же это? Что вы надумали? Да вы с ума сошли.
— Но в письмах же… как будто все ясно… что и как…
— Сумасшедший вы, ну просто сумасшедший.
Да, она помнила свои письма. Но почему надо было сломя голову мчаться сюда? Разве она дала для этого повод? Ну, написала, пожаловалась на судьбу. Примерно это она и сказала Ивану. Сказала и поразилась тому, что с ним произошло.
То он стоял нервно-напряженный, но решительный, глаза горели задором. После же ее слов моряк сник, весь как-то сгорбился, сжался. Мешковато опустился на ступеньки крыльца.
Настя стояла около.
— Извините, конечно, если я как-то обнадежила вас. Но сами подумайте, как же я могу так сразу…
Отченаш поднял голову, взял Настины руки в свои.
— Настя, поймите! Если я не увезу вас сейчас, немедленно, то все рухнет. Годы я искал вас, годы!
— Да что вы такое говорите? Что люди скажут? Я же не девчонка-несмышленыш. Муж у меня, семья. И ферма. Я же не перекати-поле какое-нибудь. Стыд же и срам.
— Если бы вы поверили мне, если бы поверили… Ну как объяснить, что я чувствую, что у меня на сердце… Я не уеду без вас, не уеду. — И Иван, обняв ее колени, глухо, с надрывом выдохнул: — Не могу я без тебя, Настя, не могу!
Словно электрическим током прожгла Настю слеза, что упала из глаз моряка на ее чуть дрожащую руку. Какое-то не изведанное доселе чувство щемящей и тревожной радости всколыхнуло ее сердце. И она, прислонившись к перилам крыльца, заплакала тоже.
Отченаш поднялся со ступенек, улыбнулся пересохшими губами и хрипловато проговорил:
— Ну что нам сырость-то разводить. Собирайся. Возьми пока самое необходимое. Я жду.
Настя медленно, ничего не ответив ему, пошла в дом.
Бывают в жизни человека минуты, когда решается его судьба. Такие минуты или часы определяют если не всю, то почти всю будущую жизнь.
Настя Уфимцева поняла сейчас, что для нее наступил именно такой момент. И, повинуясь этому ощущению более, чем рассудку, она решилась на то, что всего несколько минут назад казалось ей верхом безрассудства. Вернувшись в избу, она стремительно стала собирать вещи. Не разбирая, смахнула в чемодан нехитрые принадлежности со своего маленького трельяжа, положила туда кое-какое бельишко, аккуратно положила сверху портрет матери, что висел в простенке меж окон. Застегнув чемодан, надев полушубок, села к столу и задумалась.
Настя не кривила душой, когда писала Ивану о своем одиночестве после смерти матери. Потеряв кого-то из родных, человек стремится быть ближе к оставшимся. Этого, однако, в семье Степиных не случилось. Борис оставался прежним. Увлеченный своими делами, он не замечал все возрастающей отчужденности Насти, не почувствовал, как медленно, но неуклонно, она отходила, отдалялась от него, как холодное равнодушие все больше проникало в их отношения.
Раздумывая над своей семейной жизнью, Настя все чаще приходила к выводу, что с Борисом они оказались слишком разными людьми. Близость с ним не радовала, не вызывала ни страсти, ни волнения.
Уже давно не было той жизненной, органической скрепы, что держит двух людей рядом, вместе, под одной крышей. Скрепа эта — духовная общность, единство дум, мыслей, стремлений. Ничего этого не было. Тонкая нить, соединяющая их лишь формальным союзом, готова была порваться, как осенняя паутина под порывом ветра. Рано или поздно — это должно было произойти.
Приезд Ивана Отченаша, беседа с ним, его рассказ о длительных поисках ее — Насти, взгляд моряка, полный тоски и муки, не мог не тронуть ее чувствительного сердца. И хотя она противилась, гнала от себя его образ, он независимо от этого постоянно жил в ее сознании.
И все же сейчас, посмотрев на собранные вещи, она ужаснулась своему решению. «Что я делаю, дура, что делаю», — сквозь слезы проговорила она себе и, обхватив руками голову, навзрыд заплакала.
Иван терпеливо ждал, стоя у крыльца. Затем подошел к окну. Увидел ее плачущую, хотел ринуться в дом, однако решительный жест Насти остановил его.
С трудом поднявшись из-за стола, она подошла к двери. И когда перешагнула порог передней, опять та же мысль, острая, как лезвие ножа, вновь обожгла ее: «Что я делаю? Зачем? Что со мной?» Остановилась и с минуту или две стояла, не решаясь взяться за ручку входной двери. Ей представилось, какой переполох ее отъезд вызовет у односельчан, какие пойдут разговоры в деревне, на ферме, в каждой избе. Она прислонилась к косяку, пытаясь унять дрожь и холодный озноб во всем теле.
А около крыльца нетерпеливо переминался Отченаш. Он был бледен, не знал, куда себя деть, чем занять эти минуты ожидания. Каким-то шестым чувством он понял, что Настя сейчас мучительно борется с собой и от этого ее сиюминутного решения будет зависеть все. И Иван решительно вошел в дом. Настя увидела его взгляд, полный мучительной тревоги, трепетного ожидания и надежды, и первой пошла к выходу.
— Ну, вези, моряк! — с какой-то отчаянной решимостью в голосе и со скупой натянутой улыбкой проговорила она.
Иван взял у нее чемодан, положил в багажник и открыл дверь переднего салона. Сказал тихо:
— Садись рядом, удобнее.
Усадив Настю, обежал кругом машины, сел за руль.
— Сначала вон к тому высокому дому. В правление зайду. И объяснюсь, и попрощаюсь.
Отченаш стал было отговаривать:
— Не надо этого делать, Настя. Напишете письмо, объяснитесь. А то ведь, неровен час, отговаривать начнут, задержать попытаются.
Настя скупо усмехнулась:
— Отговаривать будут. Это верно. А вот задержать… Ты пока плохо меня знаешь, Иван Андреевич.
Отченаш только пожал плечами и повернул к правлению.
Иван Сидорович Лабутенко — председатель колхоза — сидел в правлении один, озабоченный до крайности: завтра ему предстояло отчитываться на парткоме управления по поводу неудач с выращиванием сорго. Не шла эта культура в колхозе, хоть плачь. Правда, не шла она и в других колхозах их зоны, но от этого Лабутенко было не легче. Отложив в сторону свои тезисы, Иван Сидорович со вздохом спросил:
— Что тебе, Настасья? Завтра на ковер вызван, мерекаю вот, как сухим из воды выбраться.
Настя, не глядя председателю в глаза, будто бросаясь в ледяную воду, проговорила глухо:
— Иван Сидорович, вы… в любовь с первого взгляда… верите?
Лабутенко встал из-за стола, подошел к Насте, приложил руку ко лбу.
— Температура вроде нормальная, — озадаченно констатировал он. — Тогда в чем же дело? Не до шуток мне сегодня, Настасья. — Он вернулся в свое кресло и продолжал: — Наверняка завтра выговор схвачу, а то и строгача запишут. А ты тут со своими загадками.
Лабутенко можно было понять. Колхоз «Приозерье» был далеко не отстающим хозяйством. Урожаи по ржи, пшенице, гречке были вполне хорошими; по многим другим делам тоже в грязь лицом не ударяли, ферма колхоза — лучшая во всей зоне, удои — выше среднеобластных. А вот сорго — нелегкая его возьми — не идет. На поля жалко смотреть — то ли это сорняк, то ли что? Пробовали сеять в другие сроки, применяли все, что положено, из удобрений — и все коту под хвост. Да, настроение Ивана Сидоровича, если учесть предстоящий разговор в парткоме, можно было понять. Но от Насти Уфимцевой этого сегодня требовать было нельзя. Пока Лабутенко развивал горестные мысли о своих грядущих неприятностях, она, взяв со стола лист бумаги и карандаш, написала что-то и положила на стол перед Лабутенко. Иван Сидорович водрузил на нос очки и впился в Настину бумагу. Прочел раз, потом еще раз и тяжело вздохнул. Плечи его опустились. Эта его растерянность больно ударила по сердцу Насти. Она вдруг разревелась.