Несчастье, что обрушилось на семью Курганова, обсуждалось в Приозерске широко. О происшедшем говорили везде — в деревнях, в бригадах, на фермах. Говорили и те, кто знал Курганова-старшего лично, и те, кто знал понаслышке. И было закономерно, что люди к его беде относились по-разному: кто с болью, сочувствием, сожалением, а кто и со злорадством. Правда, таких было немного, но они все же были.
Днем, в бесконечной суете дел, Михаил Сергеевич несколько забывался, постоянно жившее в сердце горе несколько стушевывалось. Однако ночью, как и Елена Павловна, он не находил себе места.
Для Елены Павловны светом в окне была ее семья — муж, дочь и сын. Ими она жила, они составляли ее мир. И случившееся она переживала глубоко, до отчаяния. Михаил Сергеевич не без оснований опасался за рассудок жены.
Курганов знал неистовую преданность Елены Павловны семейному очагу. Но, видя, как близко, до боли принимает она к сердцу любой, пусть малый факт бытия их детей, как часто терзается о них, в сущности, без особых причин, ругал ее за это, стыдил, советовал не терять меры в своих родительских радениях.
— Черствые вы люди, мужики. Ты вот попробуй — роди, тогда будешь знать, что значит материнские чувства.
После выхода дочери замуж и отъезда ее семьи за рубеж вся сила любви и материнской ласки сосредоточилась на Мише. Провожая его в школу, она всегда смотрела на него с тревогой и беспокойством, словно отправляя в какой-то далекий путь.
Миша, смеясь, спрашивал:
— Ты что, мама? Смотришь так, будто на фронт или в космос меня провожаешь.
— Дурной ты, Мишка. Сын же ты мой! Как же не смотреть на тебя? Боюсь, как бы с тобой чего-нибудь не случилось.
— Ну что может со мной случиться?
Живым, общительным парнем рос Михаил. Служебное положение отца ничуть не влияло ни на его характер, ни на привычки, ни на поведение. Он быстро и легко сходился с ребятами, вечно торчал в каких-нибудь кружках.
С отцом у них была скупая, но глубокая дружба. Парень донимал Михаила Сергеевича бесчисленными и самыми невероятными вопросами и нередко ставил в затруднительное положение. Ну, не каждый же, в самом деле, знает, насколько увеличивается человечество в течение одного часа? Или мог же не знать Курганов, что слово «кибернетика» — наука об управляющих системах — впервые появилось в сочинениях Платона за четыре столетия до нашей эры… У младшего Курганова была редкая память, и он сыпал датами, историческими событиями и именами без всяких затруднений. Но более, чем это, Михаила Сергеевича радовало вдумчивое, серьезное отношение сына ко всему, что делается в стране, в мире. Настораживала, правда, излишняя категоричность в суждениях, игнорирование полутонов, каких-либо серединных точек зрения. Но в общем-то парень правильно понимал и воспринимал жизнь.
Особенно подкупал Михаила Сергеевича в сыне его неподдельный интерес к делам земледельческим. Он охотно и с удовольствием ковырялся в огороде, неоднократно увязывался с отцом в его поездки в села и вовсе не чувствовал себя там стесненно. Жарил с ребятами картошку, удил рыбу. Бывало, и к молотилке встанет, и за косу возьмется. Это казалось странным для городского парня. И тем не менее было у него какое-то постоянное тяготение к деревне.
Порой Елена Павловна слушала разговоры отца и сына и диву давалась:
— Да ты что, отец, крестьянствовать его, что ли, готовишь? Как заправский мужик рассуждает.
Курганов усмехался:
— А что ты думаешь? Я из крестьян, ты тоже. Вот гены и сказываются. Может, он и в самом деле земледельцем станет, в Тимирязевскую академию надумает?
— А я уже надумал, — раздался голос сына. — После армии — Тимирязевка.
Но сейчас Мише Курганову предстояли пока совсем иные пути-дороги.
В день, когда было закончено следствие и прокурором Никодимовым утверждено обвинительное заключение, Михаил Сергеевич поехал на встречу с сыном. Встреча эта была предельно тяжелой для обоих. Из уравновешенного, спокойно-рассудительного парня Михаил превратился в неврастеника, в сплошной комок нервов. Он ничего не хотел слушать; слова отца, звавшие его к разумности, сдержанности, мужеству, прерывал, высмеивал. Наконец, не выдержав, уронил на руки голову, разрыдался:
— Но я же не виноват, отец, не виноват! Ну почему, почему такое?! Почему не разобралось следствие? Почему молчат эти девчонки, ребята, что были с Черняком? Что же это делается, отец?
Что мог сказать на это Михаил Сергеевич? Эти же вопросы возникали и у него. С трудом проглотив подступивший к горлу комок, он глухо заговорил:
— Послушай, сын. Я верю, что ты не виноват! Верю. Но постарайся рассудить разумно, исходя из фактов. Драка была. Вы участники. Последствия оказались неожиданными, страшными. Ты знаешь, уверен, что ножом Черняка не ударял. Значит, надо собрать весь разум и доказать это суду. Но не горячностью, не криком, не истерикой, а фактами.
Миша опустошенно посмотрел на отца и безнадежно махнул рукой:
— Засудят, чего уж там!
О несчастье, свалившемся на Курганова, узнал и Заградин. Он позвонил Михаилу Сергеевичу.
— Курганов? Как ты там? Хоть позвонил бы или заехал. Сочувствую, понимаю, как тяжело тебе и Елене. Только не впадайте в панику. — И через паузу спросил: — Слушай, неужели Мишка мог такое?
— Нет, Павел Васильевич, не виноват он, я убежден в этом.
— А тогда какого черта молчишь? Почему в колокола не бьешь?
— Была мысль позвонить вам, да постеснялся.
— Ну это уж ты зря. Освободить твоего парня от ответственности, если он виноват, я не могу, но попросить наших служителей Фемиды внимательнее разобраться — вправе.
— Спасибо, Павел Васильевич. И извини. Докучать своими личными делами, ты знаешь, не в моих правилах.
Хоть и не обещал ничего Заградин, да Курганов и не просил его, однако разговор этот подбодрил его, прибавил уверенности в конечном исходе дела с сыном.
Глава 13НА КРИВЫХ ТРОПАХ
Письмо, врученное почтальоном Озерову, было столь неожиданным, так его удивило, что он долго раздумывал, не вскрывая конверт, пытаясь догадаться, понять, что понадобилось его бывшей супруге? Удивительным было и то, что Надежда, указывая обратный адрес, обозначила себя Озеровой. С чего бы это? Ведь столько лет прошло, как она отвергла и его самого, и его фамилию, и носила свою прежнюю — Сорокина.
Письмо было написано торопливо, сбивчиво, с обилием вопросительных и восклицательных знаков. С трудом Озеров уяснил из него, что Надежда хочет повидать его и в ближайшие дни приедет в Березовку… Послание это вызвало досаду, напомнило давние уже события, связанные с их разрывом. Но особого значения Николай письму бывшей супруги не придал и отвечать не стал.
Однако совсем иначе смотрела на все это Надежда Сорокина.
Немало воды утекло за эти годы в Москве-реке, да и в Славянке тоже, немало событий прошумело над Чистыми прудами, где обитала Сорокина, немало жизненных передряг она пережила.
Из подвижной и стройной москвички Надежда превратилась в дородную, крепко сбитую женщину, с твердым набором современных вкусов, запросов, привычек, с умением создать себе нравящийся образ и уровень жизни. В служебных делах она тоже прочно стала на ноги. Из рядового нормировщика превратилась в руководителя планово-финансового отдела одного из крупных трестов.
Нельзя сказать, что Сорокина все эти годы не вспоминала своей первой семьи, бывшего супруга. Вспоминала, но редко и довольно спокойно, как случайность на жизненном пути, давно ушедшую в прошлое.
После той давней поездки в Березовку жизнь ее давно уже вошла в свое прежнее русло. Подруги и друзья, что избегали когда-то Надежду из-за сурового, неразговорчивого муженька, вновь обрели на Чистых прудах свое гнездо, гостеприимное и удобное для беззаботного и веселого коротания свободных вечеров.
Веселье же хозяйка любила всегда. При этом никогда особенно не задумывалась о причинах и поводах для него. Собственно, эта ее склонность и привела в конце концов к разрыву с Озеровым.
Надежда вновь жила по-своему. День проходил в ожидании вечера. А вечером — веселые люди, томная музыка, блистающий паркет ресторанных залов, аромат дорогих духов. Поздно вечером она возвращалась домой, опьяненная вином, усталостью, обилием впечатлений.
Но мысль о какой-то постоянной, более прочной опоре в жизни приходила нередко.
Что-то через месяц после ее возвращения из Березовки и фактического разрыва с Озеровым Сорокиной позвонил Виталий Крупицын, ее давний приятель. Говорил он весело, беззаботно, забросал Надежду вопросами: как живешь, не обзавелась ли новым законным супругом? Услышав ответ, еще более вдохновился и безапелляционно заявил:
— Тогда скоротаем вечерок вместе.
Надежда решила не спешить:
— Не могу сегодня, занята.
— И слушать ничего не хочу! Как это занята? Крупицын не будет лишним ни в одной компании.
— Но у меня холодильник пустой. Даже разморожен. Никаких запасов.
— О чем вы говорите, Надежда Михайловна!
Крупицын ей нравился давно. По душе был его веселый характер, удивительная практичность в жизни, готовность угождать ее капризам, умение найти выход из любого, казалось бы, безвыходного положения. Он, пожалуй, мог бы явиться новым, более надежным якорем для ее жизненного корабля. Так что звонок был кстати. В тот же вечер Сорокина исподволь подняла эту волновавшую ее тему.
— Оказывается, не свойственно мне одиночество-то. Надо, чтобы родная душа была рядом, чтобы нужно было заботиться о ком-то.
— Ну, а с Озеровым-то окончательно? Игрушки врозь?
— Пишет он. Только я молчу. Все переговорено и все выяснено. Он в Березовке, я в Москве, менять адрес ни тот, ни другой не собирается. Значит, не по пути…
Виталий поддержал ее решимость.
— Правильно поступаешь. Зачем тебе эта тмутаракань? А он — Озеров-то — идейный до макушки. Свой «передний край» — Осиповку или там Березовку — он не бросит. Выход очень простой — развод. И мы тут же оформим наши с тобой отношения. Закатим бал в «Арагви» или в «Метрополе», и история придет к своему логическому завершению.