— Ты все-таки удивительно умный и тонкий чертяка, — удовлетворенно воскликнула Надежда.
Вскоре она отнесла в народный суд заявление о разводе с Озеровым.
Чувствовала она себя превосходно, настроение было лучше некуда, а в такие моменты не каждое сердце может быть отзывчивым к чужой боли. Тем более такое сердце. Сорокина не обратила внимания на письмо, что прислали правленцы Березовского колхоза, когда Озерова подкосила болезнь. Прочла мельком, с пятого на десятое. Поняла по-своему: решили припугнуть. Ну нет, дорогие товарищи, не выйдет! И потом — что я, врач? Медицинская сиделка?
Однако из-за своей болезни Озеров тогда не приехал на рассмотрение ее заявления о разводе и только после двух или трех повесток прислал суду официальное согласие. Вскоре суд состоялся, и с брачными узами Озеровых было покончено. Можно было оформлять новые. Но… с кем? У Крупицына вдруг изменились обстоятельства, и он отбыл в длительную командировку.
Сорокина запаниковала было. Но ведь, как известно, ищущий находит. Появился у нее еще более обещающий вариант — закрутился роман со своим сослуживцем — заведующим соседним отделом.
Длился этот альянс долгонько, но как-то в самый неподходящий момент заявилась на Чистые пруды супруга ее поклонника. Кончился этот визит изрядным битьем посуды, гибелью любимой хрустальной люстры и здоровым синяком под глазом у соблазнительницы. Нападающая сторона тоже пострадала, но умеренно, ее спас добротный фиолетовый парик.
После этого прискорбного происшествия мысль, давняя и постоянная — кого же более или менее фундаментально приковать к своей домашней колеснице? — не покидала Сорокину. И тут опять неожиданно позвонил Крупицын. Он вернулся, оказывается, из своей длительной отлучки. Вечер прошел в торопливых воспоминаниях, в уничтожении разных диковинных яств, что притащил гость. Да еще хватающая за сердце музыка. Надежда буквально таяла от ее бурных каскадов и какофоний и все допрашивала, где Виталий умудряется доставать такие радости — от ананасов и консервированных шампиньонов до этих вот, в золотую фольгу упрятанных магнитофонных чудес?
— Милая, где мы живем? В Москве. А в ней, белокаменной, все должно быть. И все есть.
Жизнь снова пошла по проторенным тропам — веселая и беззаботная, а Крупицын еще и поездку на юг затеял. Весна — лучшее время в Крыму.
— У меня отпуск будет только в октябре. У нас график.
— Графики для того и составляются, чтобы их нарушать. Убеди, докажи, пусти слезу, наконец. Начальство и не устоит.
И действительно оно не устояло.
Ялта встретила их солнечным, почти летним теплом, бирюзой неба и ласково мурлыкающим морем.
Санаторий расположился на самом берегу, но почти в центре города. Виталий стал было сокрушаться по этому поводу. Надежде же, наоборот, понравилось. Даже в эту пору уже шумная, веселая толпа на набережной, сияние неоновых реклам и вывесок, белоснежные пароходы с золотом сияющих огней в порту — все это будоражило нервы.
— А я очень довольна. Терпеть не могу сидеть в уединенных санаториях. Ни людей не увидишь, ни себя не покажешь. Очень хорошо, Виталик, что ты выбрал именно это гнездо…
И снова пошла веселая, беспечная карусель. Днем пляж и море, вечером парк, кафе, танцы.
Как-то Надежде пришла в голову мысль поехать в Мисхор.
— Мисхор так Мисхор… Там на какой-то горе, кажется, есть очень неплохой ресторан…
Море в Мисхоре было, кажется, еще лучше, чем в Ялте. Спокойное и неподвижное, оно мелко рябило под легким ласковым ветром.
Когда бродили по парку, Крупицын обратил внимание на сидевшую на скамейке пару:
— Этого товарища я, кажется, знаю.
Он снял с плеча фотоаппарат, смело подошел к сидевшим и, быстро определив экспозицию, сфотографировал их. Заметив недоумение на лицах мужчины и женщины, извинился и с обескураживающей улыбкой попросил:
— А теперь вы нас щелкните, пожалуйста, — и подал аппарат мужчине.
— Нажмите белую кнопку на верхней панели, — пояснил он.
— Это мы знаем. «Канон»! Классный у вас аппарат.
— Если бы фирма знала, что ее продукцию высоко оценивает выдающийся советский журналист! Вы ведь товарищ. Звонов? Завтра вы получите и негатив, и два-три позитива. За качество снимков ручаюсь.
Звонов и Крупицын с улыбками распрощались. Когда отошли от скамейки, Сорокина, озабоченно наморщив лоб, проговорила:
— А ведь спутницу этого хмыря я где-то видела. Только вот где? Дай бог памяти. Ага. Вспомнила. Это же суженая моего бывшего муженька, агроном из Березовки…
Крупицын нахмурился:
— Ну, я вовсе не хотел вторгаться в чужие тайны. И от своих деваться некуда. Надо не забыть отдать им негатив.
— Отдашь, отдашь. Но один снимочек этой парочки мне сделай обязательно.
— Зачем?
— Да просто на память.
…Весело и беззаботно шла жизнь у Сорокиной и Крупицына в теплых крымских краях. Но ведь далеко не каждая сказка завершается счастливым концом.
Через несколько дней после поездки в Мисхор дежурный по холлу санатория передал Крупицыну телеграмму. Прочтя ее, Виталий побледнел, крупные капли пота выступили на лбу, и он, даже не поднявшись в номер, помчался на городской узел связи. Вернулся поздно, в смятенном, взволнованном состоянии. Сорокина, обеспокоенная его долгим отсутствием и странным видом, стала расспрашивать, что случилось. Но Виталий ответил коротко:
— Служебные неприятности. Придется лететь в Москву. Остановлюсь у тебя.
— А что все-таки стряслось?
Крупицын попытался ее успокоить:
— Без паники! Через два-три дня вернусь!
Рано утром он уезжал на аэродром. Прощаясь, посмотрел на Сорокину как-то странно, пожалуй, даже виновато. А она, подчиняясь возникшему предчувствию, лихорадочно стала собираться.
— Я тоже поеду! Я не останусь!
Виталий, досадливо морщась, остановил ее:
— Ты останешься здесь. Билет куплен один. Я же сказал, что скоро вернусь… Денег тебе оставлю.
Прошло три, пять дней, неделя. Виталий не появлялся и молчал. Сорокина не выдержала и уехала в Москву.
…У нее в квартире на столе, прижатая пепельницей, лежала записка. Сорокина, не раздеваясь, быстро пробежала запылившийся листок.
«Осложнились некоторые дела, и потому экстренно уехал в Ригу. Позвоню. Не беспокойся. Все будет о’кей».
Но что-то не верилось Сорокиной в эти успокоительные слова. Она встала, бездумно прошлась по комнате. На серванте в беспорядке валялись две пачки сигарет, блокнот. Здесь же лежала, видно, забытая почтовая открытка, написанная крупным, неровным почерком. Сначала Надежда ничего не поняла. Мелькнула мысль: это чья-то чужая… Но, посмотрев на адрес, убедилась: послание было адресовано именно Крупицыну. Бесхитростные строчки тянули к себе, завораживали:
«Дорогой папочка, у нас очень плохо. На днях к нам приходили дяди и все описали, даже мой велосипед. Мама говорит, что я тебя больше не увижу. А я не верю. Ведь ты приедешь, правда, папочка? Мы боимся за тебя. Все плачем, плачем вместе с мамой. Твой сын Борис».
Твой сын Борис… Твой сын Борис… Значит, Виталий врал, что не имеет семьи? Врал, конечно же, врал. Теперь Сорокиной со всей беспощадной очевидностью стало ясно: все, что было связано с Крупицыным, было ложью. И его чувства к ней, и его обещания, его рассказы о важной и особой работе — все было обманом. Какая же я дура, что не распознала его, какая непроходимая дура…
Долго сидела Сорокина на своей мягкой софе, всхлипывая и злясь, придумывая кары, которые обрушит на Виталия, когда тот появится.
— Но, кажется, теперь он не появится долго, — проговорила она вслух. И ей стало невмоготу от сознания того, что теперь-то уж с беспечной и такой веселой жизнью, что умел устраивать Крупицын, придется проститься наверняка.
В этот момент появилась Рита-Ритуля, одна из самых близких приятельниц Сорокиной Она впорхнула — беззаботная, шумная, говорливая. Однако, заметив угнетенное состояние подруги, насторожилась, стала расспрашивать, что с ней? В ответ Сорокина молча подала записку Виталия и открытку, что нашла на серванте.
— Скажи, каков гусь! — прочитав, возмущенно изрекла Рита. — Это же надо. Раз у тебя рыло в пуху, не лезь к порядочной женщине.
Она еще несколько минут сотрясала воздух своим гневом, не жалея самых сильных эпитетов по адресу Крупицына. Но скоро заметила, что подругу это еще больше удручает. И Ритуле показалось, что именно сейчас вполне уместно рассказать Надежде ту новость, из-за которой, собственно, она и заявилась сюда.
— Послушай-ка, что я тебе расскажу. Ты знаешь, что с Озеровым-то?
Сорокина подняла голову в немом удивлении. Вот уж о ком она думала сейчас меньше всего! С полным безразличием спросила:
— А что с ним?
— Опять орденом наградили!
Сорокина не нашлась, как отнестись к этой новости, и промолчала. А Ритуля продолжала:
— Гляди, еще в Герои выйдет!
— Пусть выходит, мне-то что?
— В общем, извини, конечно, но промахнулась ты с ним, Надька, ой как промахнулась!
Сорокина подошла к окну. Прислонившись к холодному стеклу разгоряченным лбом, закрыла глаза и долго стояла молча, кусая губы. Мысль несуразная, не осознанная еще в полную меру метнулась у нее в голове.
— Откуда ты знаешь о нем?
— Да видела я его. Ездила в Ветлужск и случайно встретила. Про тебя спрашивал: как, мол, себя чувствует, как живет? Значит, все еще помнит… Сказала я ему про Виталия… Поморщился, словно горечь в рот попала, да и говорит: «Зря она вяжется с этим проходимцем. Ненадежный он человек». И ведь прав он оказался. Прав.
Надежда вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха. Лавина гнетущей, безысходной тоски обрушилась на нее, и она зло выкрикнула:
— Да ни с кем я не вяжусь, ни с кем! Ну их всех к черту!
Этой бессонной ночью Надежде Сорокиной пришла и уже не уходила мысль, невольно навеянная Ритой-Ритулей, — мысль об Озерове. Она пыталась убедить себя, что думает о нем зря. После стольких лет, после всего, что было? Да он и говорить-то со мной не захочет! Как спасительный островок, вспомнился рассказ Риты о том, что Николай с интересом расспрашивал о ее жизни. А может, у него осталось и тлеет еще прежнее чувство? Ведь он очень любил меня. Очень. Ну, ошиблась я, не поняла его… Интересно, как у них сложилось с этой агроно