— Счастливого пути, Надя. Желаю, чтобы у тебя все было хорошо. — И отошел чуть в сторону, освобождая ей дорогу к двери.
Надежда застегнула пальто, поправила какую-то замысловатую шапочку на голове и уже у двери проговорила:
— Ауфвидерзейн. Полюбопытствуй, что в конверте-то. Очень советую!
Дверь захлопнулась. Николай видел в окно, как она, не обернувшись на его дом, села в подошедший автобус и уехала.
Озеров взял лежащий на столе конверт, из него выскользнула фотография. Яркое, контрастное фото беспощадно засвидетельствовало факт: на скамейке сидели двое. Сидели близко друг к другу. Загорелая рука мужчины, оттененная белизной тенниски, свободно и уверенно лежала на плечах соседки. Это были Олег Звонов и Нина.
Озеров сначала не поверил в то, что увидел, поднес снимок ближе к свету. Изображение стало еще явственнее. Возникла мысль взять машину и догнать автобус, расспросить Надежду. Но он тут же раздумал. О чем расспрашивать? Что могла и хотела, бывшая супружница уже сделала. Добавит детали? Что это изменит? Нина и Звонов! Невероятно! И вдруг мысль, острая и жгучая, как змеиное жало, пронзила его мозг: ведь у нее было что-то и раньше с кем-то, кажется с Удачиным… Она сама пыталась рассказать ему это «что-то», но он тогда решительно не захотел слушать…
— И правильно, что не захотел, — проговорил вслух самому себе Николай. — Тогда почему ты беснуешься сейчас? Знакомые люди случайно встретились и сфотографировались. Что в этом особенного? Почему тебя ревность вдруг обуяла? А не стыдно тебе, Озеров?
Однако снимок, лежавший на столе, невольно притягивал его взгляд, парализовал любые другие мысли, тушил их.
Николай достал из стола письма, полученные от Нины с юга, стал перечитывать их. Но если раньше восторженное описание крымских пейзажей, прелестей моря, интересных прогулок радовало Николая, а ее многочисленные советы, касающиеся Алешки и дел домашних и колхозных, умиляли его, то теперь все это воспринималось им как торопливая отписка в промежутках между курортными увеселениями. Да. Ясности и спокойствия эти письма Озерову не принесли.
Он, сгорбившись, долго бездумно сидел за столом и опустошенно глядел перед собой. Мысли вихрились в голове, как пыль на ветру, и не было ни одной, которая бы облегчила его, ободрила, сняла с плеч непомерно давящую тяжесть. Пожалел Озеров, что отпустил Алешку в Бугры. Так ему захотелось прижать сейчас к себе сына, почувствовать его родную теплоту. Пожалуй, только он — Алешка — мог бы утихомирить сейчас его мятущуюся душу.
…Совсем поздно, ближе к полуночи, заявился Макар Фомич.
— Добрый вечер, а вернее, добрая ночь, Семеныч. Не помешаю? Чай в этом доме есть?
— Проходи, Макар Фомич! — без особого подъема ответил Николай. — Сейчас чего-нибудь организуем.
— Вот и хорошо. А перед ним, чайком-то, мы изничтожим вот эту заразу. — И Фомич поставил на стол поллитровку. — Закусь, полагаю, какой-нибудь найдется?
— Повода для выпивки не вижу, Фомич.
— Зато я вижу. Доставай снедь.
Когда выпили по лафитнику, Фомич, не любивший темнить, начал разговор сразу.
— Рассказывай, что хотела от тебя эта ведьма?
— Приехала, чтобы сообщить интересную новость.
— Какую же?
— Знаешь, Фомич, даже говорить не хочется.
— Чую, наплела что-то твоя бывшая грымза, а ты поверил. Выбрось все из головы. Верить такой, прости господи, стерве может только круглый дурак вроде тебя.
Николай тяжело вздохнул.
— Еще ничего не скажешь?
— Думаю, изъяснился понятно и ясно.
— Тогда посмотри вот это.
Озеров положил перед ним фотографию. Макар Фомич вооружился очками, долго вертел фото в руках, глядел на него то с одного края, то с другого, и надолго замолчал. Потом мрачновато проговорил:
— Да, история. Поторопился я, пожалуй, с выводами. Извини старика. После такой пилюли я бы и то своей старухе ноги повыдергивал.
Поразмыслив, однако, уточнил:
— И все-таки Нине Семеновне я верю. Бзик, чертовщинка какая-то завелась в ней последнее время, это верно. Этакой задирой стала. И может, она того, поозорничать, подшутить решила, чтобы расшевелить тебя, увальня?.. А может, просто случайно оказались рядом, ну, с этим… Что из этого? Возьми-ка эти соображения в расчет. Иначе, если по-другому думать будешь, — неизвестно, чем кончишь. Я ведь знаю, что она для тебя значит.
— Я старался думать так же, как советуешь. Только что-то не легчает.
— Гони, гони от себя дурные мысли. Нет у тебя причин плохо думать о Нине. Ведь если такие, как она, начнут хвостом крутить, куда мы подадимся?
Озеров вымученно улыбнулся. Фомич же продолжал:
— Но, конечно, когда вернется, слюни не распускай, мужиком будь. Разговор должен быть крутой, без всяких там извините да пожалуйста. Виновата — пусть повинится, не виновата — пусть объяснит. Мало я знаю этого хлыща, Звонова-то, но помню его, когда в районе-то вирши плел. Пустышка был. А теперь видишь как поднялся. Будто на дрожжах. Ну, а бабы, они все падкие на мишуру.
— Что-то ты, Фомич, не в ладу с логикой. То так, то эдак.
— А ты с ней в ладу? Ребус-то не из легких. — И, помолчав, добавил: — Только не бей в колокола, не посмотрев в святцы. Нина Семеновна кривить душой да лгать не будет. Спроси напрямки. И не давайте пищу для пересудов. Деревенская молва, сам знаешь, из мухи слона сделает. Уж на что я увалень по этой части, думаю, святее римского папы, а и то мою старуху сплетни раза два из равновесия выводили. Однажды коромыслом меня отходила, другой раз кипятком чуть не ошпарила. А и грех-то мой весь заключался в том, что захаживал на молокозавод сливок попить. Любил, грешным делом, ими побаловаться. А на заводе Лидка Бекасова из Бугров работала. Ну кто-то и шушукнул, что, мол, Фомич не зря на молокозавод зачастил. Что было — всего и не расскажешь. В общем и целом, отбила у меня моя ведьма весь аппетит к этому напитку. Теперь в рот не беру.
Вообще, скажу тебе по секрету: сдает мой организм, сердце, чувствую, из последних сил топорщится. Недолго, видимо, скрипеть осталось. Так что вы улаживайте свои конфликты побыстрее, чтобы я хоть умереть мог спокойно.
Николай, как ни трудно ему было отойти от своих мыслей, отчитал его:
— Ты, Фомич, брось эти разговоры. А то, ей-богу, на партбюро вопрос поставлю. Всыплем тебе за упаднические настроения.
— Да я готов на любое взыскание, если бы оно прибавило хоть годок-другой. Только чему быть, того не миновать.
Сидели долго, говорили не спеша, с раздумьями, не торопя друг друга. Собравшись уходить, Фомич спросил:
— Когда ее домой-то ждешь?
— Через неделю.
— Ты, Коля, вот что, не мучайся до срока-то. И если что, сразу дай мне знать. Любая беда для одного беда, а на двоих уже полбеды. Ты меня понимаешь? Ну, бывай, пойду.
Озеров, провожая его, растроганно проговорил:
— Спасибо тебе, Фомич. Горе-то не ушло. Боюсь, впереди будет горше. Но на душе действительно как-то потеплее стало. Это ты, старый, отогрел ее.
— Ну, ну, давай не будем создавать культ личности. Бывай здоров, — пробурчал Макар Фомич и поковылял по улице.
Озеров долго смотрел ему вслед. Чувство какой-то удивительной родственной близости к этому старику ощутил он в своем сердце и вернулся в дом несколько взбодрившимся. Прав Фомич-то, рассуждал он сам с собой, не надо распускать нюни раньше времени, нагорюемся, когда оно, горе-то, воочию на пороге встанет.
Николай прибрал посуду, не глядя убрал в стол фотографию, что оставила его бывшая супруга, и направился в свой угол на кухню. Там и в эту ночь почти до рассвета горела лампа под маленьким зеленым абажуром.
Нина Семеновна вернулась в Березовку рейсовым автобусом. Выйдя из него, остановилась на какое-то мгновение, словно в раздумье, затем встряхнулась, переложила из одной руки в другую свой легонький чемоданчик и направилась к своему дому.
Вот и родное крыльцо. Свет в окне — значит, мои дома, — подумала Нина.
Войдя в комнату, она увидела картину так хорошо знакомую, такую до боли родную и близкую, что не выдержала и в изнеможении опустилась на рундучок для обуви.
Николай и Алешка сидели за столом, каждый уткнувшись в свои книги, и их русо-рыжие головы почти касались друг друга. Оба были так увлечены своими делами, что только когда хлопнула дверь, оторвались от них.
— Мамка! — завизжал Алешка и бросился к Нине. Поднялся и Николай.
— Выходит, проморгали мы автобус, Алеха, — проговорил он, не подходя к жене.
Нина встала, сбросила пальто, прижала к себе Алешку и долго молча наслаждалась родным теплом маленького тела, целовала его непослушные вихры. Потом торопливо достала из чемодана большую морскую раковину, вручила сыну. Только после того шагнула к Николаю, обняла его, поцеловала. Радость встречи не позволила ей увидеть отчужденный холод в глазах Николая. Она снова стала обнимать и тискать Алешку. Тот смеялся, брыкался и, не выпуская из рук отливающую перламутром раковину, старался то одним, то другим ухом услышать в ней шум морских волн.
Нина внимательно оглядывала комнаты, придирчиво проверяла порядок на кухне, заглянула в холодильник. Обойдя квартиру, села за стол.
— Рассказывайте, как живы…
Алешка был здоров и весел. Впечатление было такое, что он тоже приехал откуда-то с отдыха. Загорелый, упитанный, крепкий. Николай выглядел хуже, мрачный, озабоченный, набухшие мешки под глазами.
Нина исподволь разглядывала мужа, и, удивительное дело, его невзрачный, озабоченный вид, насупленные брови, скупая немногословность — вызывали у нее сейчас совсем обратные чувства, чем те, которые она испытывала в периоды их размолвок. Ей вдруг остро, до боли захотелось сделать что-то такое, что согрело бы его душу, разгладило эти скорбные морщинки на лбу, чтобы потеплел, просветлел его взгляд.
Николай не торопил события. Но нервная напряженность чувствовалась в каждом его жесте, в каждой сказанной фразе. Он пытался скрыть это, даже шутил порой, рассказывая какие-то истории, случившиеся за это время в Березовке. Но скрыть свое состояние ему не удавалось. Выдавали глаза. В них была боль и решимость.