— Что, песку в Приозерских краях не стало?
— Славянка и Ваза на сто лет нас этим песком обеспечат, — заметил Артамонов.
— Возможно. Только береговые террасы разрушим. А это пагубно отразится на всей пойме.
— Что-то многовато у нас развелось охранителей природы. Нельзя, мол, ее трогать, невозможно и прочее. И можно, и нужно, только с умом все надо делать. И террасы, если их вовремя укрепить да засадить кустарниковыми, не разрушатся. Руки только приложить надо.
На домостроительном комбинате и агрегатном заводе задержались до конца дня. Садясь в машину, Хрущев с усмешкой спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Кормить-то нас собираетесь, хозяева?
Артамонов встрепенулся:
— Все готово, Никита Сергеевич… Мы… ждали, когда скажете.
— А инициатива где, товарищ Артамонов? По любому поводу указания нужны…
— Тут недалеко расположен дом отдыха архитекторов. Там мы обед заказали.
— Архитекторов, говорите? Это хорошо. Есть у меня к ним вопросы, есть.
— Там пересменка, Никита Сергеевич. Новый заезд будет лишь на следующей неделе. Так что…
— Жаль. А то надо бы с зодчими потолковать…
И, помолчав немного, объяснил:
— Никак от излишеств не отучу. Вот Лагутенко пятиэтажки спроектировал — неплохие ведь дома, — а внедряют эти проекты со скрипом.
Скоро машины свернули с шоссе на неширокую лесную дорогу, покрытую свежим асфальтом и обрамленную белыми столбиками по краям.
…Здание дома отдыха внешне выглядело довольно внушительно. Двухэтажное строение, с террасами, балкончиками, крылечками. Но все как-то обветшало, потускнело, выглядело обшарпанным — нежилым.
Высокому гостю оно явно не понравилось.
Видя это, Артамонов сказал, что уже есть проект строительства нового корпуса.
Хрущев, выслушав его, хмуро проговорил:
— Идея неплохая. Только не очень размахивайтесь. Городить хоромы ни к чему. Я вообще противник излишеств. Нам не дворцы пока надо, а жилье, жилье строить. Сталин вон увлекался высотными зданиями. А зачем? Лучше бы сотню-другую пятиэтажных домов поставил.
— Извините, Никита Сергеевич, но очень уж неважные дома эти пятиэтажки. Жить в них неудобно. Да и города уродуют.
Все посмотрели на Гаранина с удивлением. Даже Заградин с Кургановым. Это, однако, Гаранина не смутило. Говорил он спокойно, без робких интонаций в голосе.
Заградин знал, что пятиэтажные дома Лагутенко — любимое детище Хрущева, и решил хоть немного прикрыть Гаранина от его гнева:
— Гаранин говорит это под впечатлением нашего Ветлужского микрорайона. Дома у нас получились действительно не очень удачные. И внешний вид, и планировка. Но это и понятно — панели пришлось на полигоне делать.
Хрущев его, однако, не слушал и, пристально посмотрев на Гаранина, с трудом сдерживая раздражение, проговорил:
— Если бы вы сами, товарищ Гаранин, жили в общежитии да в нужник по морозу бегали, то пели бы несколько иначе. Конечно, во дворце или вот в такой, хоть и старой, резиденции, жить лучше, хотя это тоже спорный вопрос. Так что насчет пятиэтажек вы не правы, Гаранин. — И, повернувшись к Артамонову, он ворчливо спросил:
— Ну, куда идти, хозяин? А то тут ваши соратники совсем аппетит испортят, того гляди, и от обеда откажусь. Или вы на это и рассчитываете?
— Ну что вы, Никита Сергеевич! Такого и в мыслях не держим. Вот сюда, пожалуйста, обед будет скромный, так что не взыщите.
— А я на лукуллов пир и не рассчитывал.
Хрущев не был лишен чувства юмора, знал немало народных поговорок, прибауток. И шутки его, порой, правда, грубоватые, вносили в застолье, в котором он участвовал, оживление и простоту.
Сегодня за столом чувствовалась напряженность, гость к шуткам был явно не расположен.
Ели все молча. Долго молчал и Хрущев. Наконец он заговорил:
— На днях я получил докладную записку товарища Заградина. Целый трактат. Долго думал, что делать с ней. Пригласить автора в ЦК и объяснить ему, что к чему? Или, может, на свою дачу пригласить? Беседовать с начальством ему не впервой. Сталин незадолго до смерти рассказывал мне, как Заградин, приехав к нему в Волынское, активно агитировал всерьез заняться селом. Понравился он Сталину-то… Толковый, говорит, секретарь в Ветлужске… И село знает, и мыслит широко и конструктивно. Товарищу Заградину эта похвала, видимо, крепко в голову засела, и возомнил он себя истинным аграрником. Даже решил своими мудрыми мыслями Центральный Комитет партии обогатить. Прочел я его записку и решил: а дай-ка посмотрю, как сам товарищ Заградин хозяйничает. Раз других учить взялся, значит, есть что показать, есть чем похвалиться.
Все молчали… А Хрущев продолжал:
— Так вот, товарищ Заградин, хозяйничаете вы плохо. Да, да, очень плохо. По зерновым-то — пятнадцать — семнадцать центнеров, по пропашным — еле сто перешагиваете. С новыми культурами явно не справляетесь. Да и с животноводством не лучше — полторы-две тысячи литров на корову. Что это за удои? Плачевные итоги-то. Вам не кажется?
Заградин, посылая свою записку, предполагал разные варианты реакции на нее: и вызов в ЦК, и нагоняй на каком-нибудь широком совещании — все могло быть… Но если он когда-то не побоялся пойти на прием к Сталину и высказать ему свои мысли и тревогу за село, то не обратиться со своими соображениями в Центральный Комитет партии сейчас, когда село стало всеобщей заботой партии и государства, считал себя не вправе.
Слушая резкие слова по поводу дел в области, Заградин не мог не отметить про себя, что Хрущев оперирует цифрами и данными, приводившимися в его записке. Но важны ведь причины… Вот читал ли Никита Сергеевич эту часть записки?
К Хрущеву подошла официантка и поставила перед ним большую тарелку с распростертым поджаренным кроликом. Никита Сергеевич расплылся в довольной улыбке и взялся за вилку и нож. И в этот момент Гаранин тихо попросил официантку:
— Нет ли чего другого? Кролика я, понимаете ли, не могу кушать. Может, курочка есть или рыба?
— Да, конечно, есть. Сейчас принесу, — ответила женщина.
Их разговор шел вполголоса, но Хрущев услышал его:
— А вы знаете, Гаранин, что курица — это самое прожорливое существо на свете? И не просто прожорливое, а с выбором. Ей, видите ли, зерно подавай. Руки вот только не доходят, доберусь я до этой куриной братии. А не любимый вами кролик — самое выгодное животное. Готовое, в сущности, мясо. — Хрущев с досадой вздохнул: — Вот, даже до кроликов доходить самому надо. — Повернувшись в сторону своего помощника, бросил: — Запиши, Карпенко: «Кролики». В Москве напомнишь.
Тот поднял над столом толстую записную книжку.
— Занесено, Никита Сергеевич.
Гаранин, повернувшись к Мыловарову, проговорил вполголоса:
— Я сам не знаю почему, но ни кроличье, ни заячье мясо есть не могу. Прочел я где-то, как кролики целую страну в бедствие ввели. Может, поэтому у меня антипатия к ним?
Хрущев, однако, уловил, что разговор о кроликах продолжается, и с усмешкой предложил:
— Чего же шептаться-то? Говорите вслух. Чем это вам лопоухие не угодили?
Деваться было некуда, и Гаранин продолжил уже громче:
— Никита Сергеевич. Когда-то обитатели Балеарских островов были вынуждены просить императора Августа прислать им военную силу для борьбы с этими самыми кроликами. Те пожирали урожаи, перерывали землю, губили сады. Да и в нашем веке «кроличья опасность» кое-где имеется. В Австралии, например, недавно была создана «Великая кроличья стена» — изгородь, перегородившая всю страну с одной-единственной целью — ограничить бесчинства этих безобидных стрекачей. Но вы не подумайте, что я против их разведения. Раз это выгодно — займемся и кроликами.
Курганов подтвердил:
— Займемся этой проблемой, Никита Сергеевич. А то, что начальник управления не любит кроличье мясо, даже к лучшему — поголовье целее будет.
Хрущев махнул рукой.
— Не верю я вам. Судя по тому, как идут дела в вашей, зоне, да и в области, у вас и кролики передохнут. И даже император Август не поможет. — И тут же спросил: — Вы сколько уже лет здесь сидите, Заградин?
— С пятьдесят первого, Никита Сергеевич.
— Не новичок! Пора бы глубже разбираться в делах. Записка же ваша свидетельствует как раз об обратном. — И уже ко всем: — Есть у нас немало таких деятелей. Он вам скажет и как собак стричь, и как кур доить. Он по любому вопросу может речь толкнуть или бумагу настрочить. А по-настоящему вести дело, которое ему поручено, — кишка тонка. Таким героям надо поспешать с ярмарки. Иначе дело у нас не пойдет. — И снова к Заградину: — В чем идея разделения обкомов? Чтобы конкретнее, со знанием дела руководить хозяйством. Прочел я стенограмму вашего выступления на областном активе. Как явствует из него, вы вроде понимаете это. В записке же в ЦК выступаете против. Как вас прикажете понимать? Что-то многовато загадок нам задаете. Вот — даже ратуете против преобразования хилых колхозов в совхозы. Вам же хотим помочь. Неужели это не ясно? Элементарных вещей усечь не можете, а замахиваетесь на государственные масштабы. И организационная структура вас не устраивает, и система капиталовложений, и прочее, и прочее.
Заградин поднялся было:
— Никита Сергеевич, я ведь хотел…
Но Хрущев, однако, остановил его:
— Я тоже за то, чтобы селу давать больше. Но где взять? Выше головы не прыгнешь. Мы делаем все, что можем, товарищ Заградин, и даже больше, чем можем. Мы не баснями, а колбасой и салом хотим кормить людей. Некоторые не в меру прыткие критики вроде вас шпыняют меня. Что, мол, приземляю… вульга… ри… зирую, — это слово он нарочито растянул, — идею коммунизма. Ничего подобного. Я говорил и говорить буду: какое же коммунистическое общество без, допустим, колбасы? Коммунизм — это изобилие. Изобилие всего, что нужно человеку. Это всем известно. Какая же тут вульгаризация?
Откинувшись в кресле, Хрущев обвел все застолье нахмуренным взглядом и со скупой усмешкой произнес:
— Но товарищ Заградин с нами не согласен не только по этим вопросам. Он не согласен и с разоблачением культа личности Сталина.