Журавлиная излучина — это крутой, вздыбленный берег Славянки, как бы сторожащий противоположную, луговую пойму, через которую к Славянке мчится не менее своенравная Ваза и с ходу врезается в ее широкий поток. Между ними идет извечный спор: кто главнее. И спор этот, шумный, бурливый, далеко слышен окрест, ему чутко внимает раскинувшаяся на берегу дубовая роща. Ее густой темно-зеленый шатер летом, янтарно-золотой осенью виден отовсюду.
Любил это место Макар Фомич, с давних детских годов любил. Да и не только он. Все, или почти все, березовцы приходили сюда, чтобы полюбоваться видами родного края, послушать сварливый спор Вазы и Славянки, приходили и в радостные, и в горестные минуты.
Хоть и с трудом, но Фомич все же добрался до рощи и, стоя теперь у самого края берега и трудно и хрипло дыша, смотрел на родную округу.
Как на ладони виднелись близлежащие села и деревни — Кромы, Абросово, Шешино, Зарубино. А за ними угадывалась темная линия лесов, которые тянутся к Ракитинской гряде и, наверное, еще дальше — к Муромским и Нижегородским лесам и таежным урочищам.
Невольно вспомнились и замелькали в памяти Макара Фомича его жизненные дороги и стежки. Вспомнились далекие-далекие дни юности, незатейливые молодежные сборища в этой роще, первые робкие уединенные прогулки с Пашей, тепло ее рук и губ. А потом… окопы и теплушки гражданской войны, продотряд, рейды по Харьковщине в составе одного из эскадронов Первой Конной. А по возвращении в Березовку бурный водоворот тогдашней жизни.
Шумные, крикливые сходки в комитете бедноты, продразверстка, раздел земельных наделов березовских и окрестных богатеев и выстрелы кулацких обрезов из-за угла. Затем первый колхоз в Приозерье, первые тракторы на его полях и первые колхозные урожаи. Год от года они становились весомее, достаток и радость все ощутимее входили в дома березовцев.
Потом нагрянуло лихо войны; тяжкие мучительные месяцы немецкой оккупации. Отчаянные схватки с врагом отряда Макара Беды в окрестных лесах, потом длинный путь Макара Фомича до Берлина. А после Великой Победы надо было поднимать порушенное хозяйство Березовки, возрождать землю, с бабами, ребятишками да с несколькими израненными мужиками при чудом уцелевших пяти лошадях и одном тракторе растить хлеб. Но и это осилили. Вновь ожила Березовка, год от года набирая силы.
И во все это, в большие и малые дела Березовки были вложены кропотливый, незаметный труд Фомича, его каждодневные усилия и заботы, вся страсть его беспокойной души.
Макар Фомич недомогал уже давно, врачи сбились с ног, ремонтируя его вконец износившееся сердце. Оно то шло на поправку, начинало работать как будто исправнее, то начинало сбиваться, западать, еле-еле двигая кровь по усталым, ослабевшим сосудам.
Сегодня ночью сердце вдруг остановилось, Макар Фомич почувствовал, что задыхается. Казалось, еще одна секунда — и все будет кончено. Но вот, словно преодолев какой-то невидимый мучительный рубеж, оно медленно, с трудом осилило свою немощь, заработало вновь. Испарина покрыла лоб старика, и он, осторожно, с опаской вздохнув, подумал: «Ну, вроде пока пронесло… Только чувствую — ненадолго. Надо кончить все земное, иначе не успею…»
Приход на Журавлиную излучину было первым делом, которое он наметил из оставшихся земных забот. И был доволен, что добрался сюда, что удалось увидеть до боли родные места, поля с пожухлой стерней, на которой сверкают мириады капель холодной утренней росы, что еще раз послушал сварливый спор Вазы со Славянкой.
У него захватило дыхание, когда взгляд остановился на раскинувшейся неподалеку Березовке. Над деревней курились утренние дымки, блеклые лучи осеннего солнца серебрили влажные крыши домов, прихотливую путаницу голых ветвей на старых березах. Резвый порывистый ветер разгонял сероватые языки ночного тумана с лугов, что подступали к деревне, теребил алый флаг над зданием правления. «Вот и меня скоро не будет, а Славянка и Ваза все так же будут спорить, и все так же будет стоять Березовка», — подумалось Фомичу. От этой мысли комок подступил к горлу, и две непрошеные слезы скатились по его морщинистым щекам. «Ну-ну, чего это расхлюпался, старый», — одернул себя Фомич и стал осторожно спускаться тропой к большаку.
Дорога делила березовские поля на два обширных клина. Левый зеленел шелковистой изумрудной озимью, соседний темнел поднятой недавно зябью. Фомич остановился, долго придирчиво всматривался в густую зелень осенних всходов. Потом подошел к краю соседнего поля с поднятой зябью и взял горсть влажной земли. Ком был мягким, податливым, приятно холодил руку. «И озимь хорошая, и зябь подняли старательно, по-хозяйски. Молодец, Семеныч, следит за делом».
Ему вспомнилось, как несколько лет назад, когда Озеров только что приехал в Березовку, он настойчиво выспрашивал и Беду, и других хлеборобов о первых признаках готовности земли к пахоте, севу, о том, как определить зрелость хлебов. «Теперь он, конечно, подучен, и все же скажу ему, напомню, чтоб не запоздали со снегозадержанием, подготовки-то не вижу. Опять по снегу, по сугробам щиты-то возить будут…» — говорил сам с собой Макар Фомич, шагая по скользкой осенней дороге к Березовке. От деревни навстречу ему поспешала Прасковья.
Еще не доходя доброй сотни шагов до мужа, она набросилась на него:
— Ты чего удумал, по полям да лугам шастать? Гляди-ко, не сидится ему дома. Скоро врач из району приедет, а он прогуливаться отправился!
Макар Фомич не обратил на нападки Прасковьи ни малейшего внимания и, легонько отстранив ее с дороги, прошел вперед. Через некоторое время остановился и, уняв одышку, проговорил:
— Зайдешь сейчас к Озерову, скажешь, что прошу заглянуть. Дочерям передай, чтобы пришли. Сегодня же! Брательнику в Зубатово тоже дай знать, и чтобы поспешил…
— Да что ты затеял-то? Зачем это всю родню кличешь? Что за радость у нас? Сам в могилу смотришь, а тоже, гляди, удумал гостей созывать!
— Потому и созываю, Паша.
Прасковья Никитична пристально посмотрела на своего старика.
— Да что ты, Фомич, в уме ли?
— Нет, нет, Прасковья, в уме и памяти я. Но конец чую. Потому и хочу проститься со всеми. По-людски проститься.
— Придет время — простишься, туда не к спеху.
— Вот оно и пришло. — И, видя, что Прасковья все еще недоверчиво отмахивается от него, раздраженно проговорил: — Ты что, старая? Понимать меня разучилась? Разве я любитель шутейничать?
Прасковья подняла глаза на мужа, увидела предельно серьезное выражение бледного лица и поняла вдруг с пронзительной ясностью, что Фомич и впрямь не шутит.
…Макар Фомич не спеша завернул на ферму, на молокозавод, прошел к мельнице. Недавно прошедшие дожди подняли уровень воды и снесли здесь часть насыпи под плотиной. Макар Фомич, подняв с переходных мостков какую-то брошенную планку, замерил снос.
— Надо сказать, чтобы не тянули с укреплением и досыпкой, — проворчал он, недовольный. — Иначе беды не оберешься.
Потом он из конца в конец прошел всю Березовку. То и дело снимал свой бараний треух, кланялся людям. На неизменные вопросы о самочувствии Фомич отвечал:
— Спасибо, скрипим пока…
Невдомек было березовцам, что прощается с ними Макар Фомич, прощается навсегда.
Придя домой, он разделся, нашел свою фронтовую металлическую расческу и привел в порядок все еще густые, но сплошь белые с желтизной волосы. Довольный тем, что удалось-таки сходить на Бугры и обойти хозяйство, с трудом улегся в постель.
В сенях послышался шум, завыли два женских пронзительных голоса, и в избу вошли обе дочери Макара Фомича со своими детьми.
Макар Фомич, крайне недовольный, выговорил им:
— Что это вы до срока голосить-то удумали? Живой я пока, живой.
На белом полотне подушки четко выделялось его восковое лицо, безжизненные пряди волос.
Слабым движением руки он подозвал дочерей и с трудом, часто останавливаясь, чтобы передохнуть, проговорил:
— Посоветовать кое-что хочу на прощанье. Тебе, Манятка, пора кончать молодиться, четвертый десяток пошел. Слышал я кое-что, да и сам замечал. Смотри, мужик твой терпеливый, но и его можно до беды довести.
Манятка вытирала платком глаза и молчала. Старшей, Груне, Фомич сказал другое:
— За Петром гляди, приложиться любит. Золотой, работящий мужик, а это зелье далеко завести может. И о меньшенькой, о Катерине, побольше заботься. Слабенькая она у вас.
Макар Фомич как-то удивительно ловко, незаметно каждой из дочерей вложил в руку по конверту.
— Ребятишкам от деда, — хмурясь, односложно объяснил он и предостерегающе поднял руку, упреждая выражение благодарности.
По деревне скоро разнесся слух, что Макар Фомич собрался умирать и прощается с односельчанами. К избе Беды гуськом пошли люди. Макар Фомич позвал Прасковью:
— Ты растрезвонила?
— Да что ты, Фомич! Передала только, кому велел.
— Передала. Видно, как передала. Где Озеров? Нина Семеновна? Бригадиров тоже не вижу.
— Забот у них, сам знаешь, сколько. Вот-вот появятся.
Пока же Макар Фомич принимал односельчан. Кое-кто пытался пошутить: что, мол, ты удумал, Фомич, — но, увидев его восковое, без кровинки лицо, сухие, узловатые руки, почти недвижно лежавшие на одеяле, умолкал.
Вскоре пришли Озеров и Нина.
— Что происходит, Макар Фомич? — обеспокоенно спросил Озеров. — Почему режим нарушаете и даже в поход ударились? А вам даже вставать категорически запрещено… И что это за разговоры в Березовке: Фомич умирает, Фомич прощается…
Макар Фомич болезненно поморщился, закашлялся. Справившись, наконец, с удушьем, ответил на упрек:
— Жить, Коля, мне действительно осталось всего ничего.
— Макар Фомич, ну что вы такое говорите! — Нина Семеновна подвинулась со стулом ближе к кровати. — Вот уж не ожидала этого от вас.
Беда закрыл глаза, долго лежал молча. Затем проговорил:
— Что же тут такого, Нина Семеновна? Все мы смертны. Поэтому послушайте, что скажу. Лен надо восстанавливать у нас. Очень хорошо родился он на наших землях. И гречку. Золотые это культуры, выгодные. Курганов с Гараниным поддержат, толковал я с ними. И еще. Намедни Морозов Василий ко мне приезжал. Коль выгорит это дело с рыбхозом на Крутояровских плавнях — вступайте в долю. Выгода будет немалая.