— Это верно. Но я вижу — хозяин устал.
Пухов повернулся к Озерову и, глядя своими, маслянистыми глазами прямо ему в лицо, начал говорить проникновенно и вкрадчиво:
— У меня закон — никогда не делать вреда хорошим людям.
Озерова покоробило.
— Знаете, Пухов, я тоже стараюсь придерживаться этого правила. Но ведь бывает, что, не делая зла одному, мы приносим вред многим. Вот пример. Завтра в газете вы прочтете материал о ваших делах — итоги рейда по торговым точкам. Вам это будет малоприятным подарком, а покупателям, делу — польза.
Пухов побледнел. То, чего он боялся пуще огня, что всеми силами отодвигал, старался обезвредить, из-за чего, собственно, и пришел сюда — статья в газете, — появится завтра. Он представил, как люди, прочтя ее, будут злословить, как начнутся комиссии, вызовы в райком, в исполком, туда-сюда…
— Но там ведь не все правильно. Проверяли комсомольцы — молодо-зелено. Неужели вы допустите, чтобы оклеветали честных людей?
— Материал проверен. Честных людей никто не трогает. И обсуждать это сейчас бесполезно.
— Николай Семенович. — В голосе Пухова, кроме просительно-умоляющих ноток, появилась неизвестно откуда взявшаяся твердость. — Очень вас прошу приостановить… Обяжете на всю жизнь.
— Сними ты его к черту, этот злополучный загон. От греха… — вступился Звонов.
Озеров хмуро глянул на него, пожал плечами.
— Что ты бормочешь? Газетчик! Номер уже печатается.
Пухов просительно зачастил:
— Ну так что? Вы же ответственный редактор? И если вы не можете, то кто же может?
— Никто.
— А райком?
— И райком не может. Да и нужды нет снимать.
— Значит, не хотите? Так я вас понял?
Озеров перестал себя сдерживать. Его прорвало. «С какой стати я должен миндальничать с этим прохвостом?» — подумал он и вслух сказал, повышая голос:
— Да, вы правильно поняли. Почему я должен это сделать? Чтобы угодить вам? Вы жульничаете, воруете, обираете, обманываете людей, а я должен вас оберегать? Нет, Пухов, не по адресу явились.
Пухов стоял около стола, обтирал салфеткой багровое, вспотевшее лицо. Звонов торопливо старался их успокоить.
— Старики, старики. Что за шум? Будьте джентльменами. Призываю к немедленному перемирию. Ну что ты так разошелся, мсье Озеров? Зачем, куда и почему мечешь стрелы? Подумаешь — событие, какая-то заметка. Ну, сними, черт с ней, задержи, а там видно будет.
Резко повернувшись к Звонову, Николай, прищуря в гневе глаза, бросил:
— Вы, Звонов, оставьте эти советы при себе. Если вас привлекают и не дают спать лавры стяжателей, то вам надо подаваться из редакции, и как можно скорее.
— Значит, у нас в советской торговле работают одни жулики? — фальцетом завизжал Пухов.
Озеров, даже не повернувшись к нему, вдруг успокоился и с холодной вежливостью сказал, как бы кончая разговор:
— Я этого не думаю. А вообще, товарищ Пухов, переговоры наши окончены — соглашение не состоялось. Спокойной ночи.
Он подошел к двери и открыл ее.
Пухов, ни слова не говоря, опрометью ринулся из столовой. Звонов, сторонкой обходя Николая, тоже вышел вслед. Они с Пуховым о чем-то приглушенно, шепотом поговорили в передней, и скоро их шаги простучали по лестнице.
Когда они ушли, Николай долго стоял посреди комнаты. «Вот подлец, — думал он, — хотел купить меня, умаслить. Ворюга проклятый. Правильно я его выгнал, правильно… Ну, а этот наш пустозвон? Он-то что? Какого черта путается с этими пуховыми?»
Через полчаса раздался телефонный звонок. Николай взял трубку. В ней зазвучал басовито-воркующий голос Удачина:
— Озеров? Здорово. Удачин говорит. Как живешь-можешь? Как съездил? Замерз, поди? Знаю, знаю, доложено. Смотри, не заболей. Значит, завтра торговцев громим?
— Идут материалы по райторгу.
— И сильно драконим?
— Материал резкий.
— Кого же, так сказать, препарируем?
— Пухова и его компанию.
— Что, и колхозные дела фигурируют?
— Что вы имеете в виду?
— Ну… взаимоотношения с колхозами — телятки там, поросятки?
— Нет. Завтра идут материалы комсомольского рейда — те, что снимались с номера.
— Но теперь-то они проверены?
— Да, Виктор Викторович. Проверены.
— И все-таки не мешало бы их показать.
— Но вы же их знаете.
— В первом варианте. А каковы они сейчас? Надо посмотреть.
— Ну, теперь уже поздно.
— Почему поздно?
— Номер печатается. А может, даже напечатан.
— Эта трудность преодолимая. Есть вещи поважнее.
— Например?
— Например, авторитет людей, которые могут быть скомпрометированы.
— Виктор Викторович, факты проверены, номер в печати, материал снять не могу.
Наступила пауза. Затем Удачин чуть замедленно, как бы в раздумье проговорил:
— Видишь ли, Озеров, если работать вместе, то надо понимать друг друга. Нам с тобой давно пора найти общий язык. Ты меня слышишь?
Озеров вздохнул.
— Да, слышу. Но снять материалы невозможно.
— А ты узнай. Невозможного для коммунистов не бывает.
— Виктор Викторович, снимать материал не буду.
— Это что, окончательно?
— Да.
— Ну что ж. Всего доброго.
— До свидания.
В трубке щелкнуло, послышались гудки.
Озеров долго смотрел на нее, затем медленно, механическим движением повесил на рычаг. Этот разговор был куда труднее, чем шумная перепалка с Пуховым. Он задумался. «Чего, собственно, хочет Удачин? С Кургановым публично не спорит, даже вроде подтверждает: «правильно сказал», «точно подметил», а на собраниях, заседаниях бюро частенько прячет в подбородок ухмылку. Зачем ему, второму секретарю райкома, этот самый Пухов? Ведь деляга же, прохвост, невооруженным глазом видно. И еще вопрос. Почему Курганов так доверяет Удачину? Но, позволь, а кому же тогда он должен доверять, как не второму секретарю? Ведь это же ясно, как божий день. Должен разобраться. Верно. А ты? Разобрался?» — Николай встал, прошелся по комнате, подошел к окну и долго стоял, прислонясь горячим лбом к холодному, глянцевитому стеклу. Не хотелось ни спать, ни есть, ни работать. Вышел в переднюю, набросил пиджак, шапку и вышел на улицу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Значит, ни в какую?
— Ничего слушать не хочет. Говорю же вам — выгнал.
— Да, редактор у нас с заскоком.
— Ну, против вас-то не устоит. В конце концов ведь вы и приказать ему можете.
— Э, нет. Приказать, к сожалению, не могу. Он волен печатать те материалы, которые считает необходимыми. Свобода слова — это, брат, не шутка.
— Думаю, что с вами ссориться он не захочет?
— Я тоже так думаю… Однако…
Этот разговор происходил между Пуховым и Удачиным вскоре после того, как Озеров так невежливо выпроводил незваного гостя.
Удачин, выслушав торопливый, сбивчивый рассказ Пухова, оставил его в столовой и прошел в кабинет. Пухов много бы отдал, чтобы слышать его разговор с Озеровым, но Удачин его с собой не позвал. Через несколько минут Виктор Викторович вернулся в столовую злой, озабоченный. Увидев выражение его лица, Пухов понял все.
Лошадка закусила удила…
Значит, завтра все прочтут эту клевету?
— Завтра все равно наступит. Это уже, так сказать, необратимый процесс…
— Что же делать, Виктор Викторович? Что делать?
— Пока не знаю. Надо обдумать.
— И что за порядки повелись, что за карусель завертелась у нас в Приозерске? Какие-то щелкоперы могут походя угробить честного, незапятнанного человека. И некому тебя защитить. Некому приструнить этих борзописцев. Хоть бы люди-то были настоящие, а то так, сопляки. Им до района-то, до наших бед да нужд и дела нет. Я ему про колхозы, про укрупнение, а он и слушать не хочет, не интересно это ему. Приятель же его, ну этот, Трезвонов, кажется, так этот вообще тип подозрительный. Мне, говорит, наплевать на всех и на все. Укрупняетесь, говорит, вы там, разукрупняетесь. Я выше всего этого…
— Ты что? Что ты тут наговорил? А ну-ка повтори, да поподробней, и не тарабань, по-людски говори.
Пухов повторил сказанное.
— Да. Очень интересно. Вот что, Пухов. Напиши обо всем этом Курганову. Срочно. Его такая информация наверняка заинтересует. А если кто-то еще был при этом…
Даже Пухов не сразу сообразил, куда клонит Виктор Викторович. А когда понял, сказал, задохнувшись от восторга:
— Виктор Викторович! Понял вас. Умно и дельно. Упредить надо, упредить. Ну спасибо…
Поостыв немного, Пухов вздохнул.
— Но материал-то в газете все-таки появится. Все равно завтра все будут ухмыляться и глумиться надо мной.
— Знаешь, Пух Пухович, бывают вещи и хуже. Это еще не самое страшное.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Идя по морозным улицам Приозерска, Николай думал о том, как все неладно, через пень колоду у него получается. Вот полгода, как он здесь, а ясности — никакой. Дела идут неважно. Никак не привыкнет к людям, к району. И тоска, тоска по дому, по Надежде не оставляет его ни на минуту. Помнит он поминутно все — ее лицо, голос, походку, манеру щурить глаза, когда смеется. В суете дней, за работой он не давал себе погружаться в эти воспоминания. А сейчас они окружили его со всех сторон.
…Мысль о переезде в район приходила Озерову не раз. Особенно настойчиво она стала беспокоить его, когда на партийном собрании курсов повышения квалификации газетных работников, где он учился, обсуждалось решение Центрального Комитета партии об отборе коммунистов для работы на селе.
Он родился и рос в деревне, любил ее, всегда с волнением и трепетом вспоминал детство. В деревне ему нравилось все — и нелегкий, но такой ощутимо предметный труд на полях, и бесхитростное непосредственное веселье деревенской молодежи, неторопливые, чуть хитроватые, с лукавинкой во взгляде люди, и задумчивый шелест берез на деревенских улицах.
Вышло, однако, так, что из деревни он ушел надолго, за плечами уже и техникум, и работа в газетах. Женитьба тоже еще крепче привязала его к городской жизни. Надя работала нормировщицей фабрики имени 1 Мая, родилась и выросла в Москве, деревенской жизни не знала и не любила.