— По-деловому товарищи подходят, — тихо сказал Мякотин Курганову, чуть нагнувшись к нему.
— Далеко не все, — ответил Курганов и показал глазами на Озерова.
Николай сидел в самом дальнем углу кабинета. Приспособившись на подоконнике, он что-то писал в блокноте и, казалось, совсем не слушал, о чем говорят вокруг. Вот он оторвался от бумаг и рассеянно смотрел куда-то в одну точку. Впечатление было такое, что Озеров ждет не дождется, когда кончится заседание, когда отпустят людей заниматься своими делами.
Курганов вспомнил разговор с Удачиным, его слова: «Вялый, сонный, с какой-то ущербинкой…»
«А ведь, пожалуй, прав Удачин-то». — Михаил Сергеевич поймал себя на мысли, что думает о редакторе с раздражением.
К концу заседания, когда Курганов выступал, Озеров снова попался ему на глаза, и снова у него была все та же мина. «Витает в облаках, его мало интересует, над чем мы тут бьемся», — подумал Михаил Сергеевич и повел речь о характере коммуниста, о том, какими качествами он должен сейчас обладать.
Голос его зазвучал взволнованно:
— Мне хотелось бы обратить внимание на необходимость большей инициативы и энергии в работе. Почему мы не углядели за школами раньше? Понадобились письма, жалобы колхозников, чтобы исполком, районо занялись делом, которое, собственно, обязаны постоянно держать в поле своего зрения. У некоторых наших работников нет чувства беспокойства, чувства ответственности за порученный участок. Надо понять, что от коммуниста требуется самая действенная политическая активность, настоящая партийная страстность. Грош цена коммунисту, который работает от сих до сих, без тревоги и равнодушно взирает на происходящие в жизни явления, на окружающие его факты. Вот недавно толковали мы с редактором нашей газеты, товарищем Озеровым. Критиковали его за серость газеты, за ее беззубость. И что же? Изменилось что-нибудь? Нет. Пока нет. А ведь газета и в этом вопросе, что мы обсуждаем, могла бы куда более ощутимо нам помочь. Могла бы, а не сделала этого. Редактор же спокоен, он добру и злу внимает равнодушно. Так можно вести себя, когда не любишь порученное тебе дело, не веришь в него. Тогда надо сказать честно…
Курганов говорил с гневом. Он думал о тысячах колхозников, готовящихся сейчас к весне, в мороз и слякоть сортирующих семена, работающих на вывозке навоза, удобрений, в холодных сараях латающих машины… И разве мог он, Курганов, спокойно мириться с тем, что кто-то из актива, из руководителей не делает всего того, что обязан делать, чтобы облегчить труд этих людей? Разве мог он согласиться пусть с малейшим неверием в дело, которому коммунисты района, тысячи и тысячи людей отдавали свои силы, разум, энергию?
Судьба Озерова? Да, она занимала его. Он не раз спрашивал Удачина, не ошибается ли он в своем мнении о редакторе, верны ли материалы о нем? Удачин уверенно убеждал Курганова, что Озеров, безусловно, неподходящая фигура в газете. Да и странное поведение Озерова, его стремление уйти в тень, не быть на переднем плане, некоторая робость и молчаливость — все вместе создавало у Михаила Сергеевича убеждение, что, видимо, действительно Озеров человек случайный в активе, человек с «червоточинкой».
Вот почему сейчас в словах Курганова слышалось столько недовольства и осуждения. Критикуя Озерова, он объявлял беспощадную войну всем, кто любил отсидеться в дальнем углу, старался смотреть на события со стороны, кто думал прожить, не беспокоя и не утруждая себя.
…После заседания исполкома многие активисты подходили к Озерову и спрашивали об одном и том же: «Что случилось? За что тебя так?» Озеров только удивленно пожимал плечами. Он не знал, что ответить. Вышел на улицу. Холодная, звездная ночь охватила его стужей, неуютной гнетущей тишиной.
Озеров, однако, не знал, что все это было не концом, а началом. Не знал многого и Курганов, когда выступал на заседании исполкома.
Поздно вечером к нему пришел Овсянин.
— Что стряслось? Опять оперативники из области прибыли? — невесело пошутил Курганов.
Овсянин хмуро посмотрел на него и удивленно спросил:
— А вы уже знаете?
— Ничего я не знаю, просто догадался по вашему виду. Так кто их интересует?
— Озеров.
— Ну, знаете ли, это уж того, слишком. — Курганов, как всегда в минуты волнения, встал и прошелся от стола к окну. — Да, да. Слишком. Что они к нему имеют? Что предъявляют?
— Точно не знаю. Но полагаю, по делу Звонова, а тот, как вырисовывается ситуация, связан с какой-то группой отщепенцев.
— Звонова я почти не знаю. Но не верится, чтобы на него кто-нибудь имел серьезные виды. Не того полета птица. А что же касается Озерова, тут уже совсем непонятно.
Курганов замолчал, задумался. Он зрительно представил себе Озерова, открытый, спокойный взгляд, припомнил, что сегодня, когда на исполкоме зашла речь о нем, Озеров слушал удивленно, но без испуга. «А вдруг я чего-то не знаю или не понимаю? Вот ведь и семейные дела у него не в порядке, и выпивка в Алешине была, и заявление опять же… Может, потому он и неактивный, что гнетет его что-то? И все-таки — нет, не может быть». Михаил Сергеевич в раздумье спросил Овсянина:
— А если мы не дадим санкции? Что тогда?
— Это, конечно, осложнит задачу приехавших товарищей. Но они могут и обойтись.
— Что, могут взять и увезти коммуниста в тюрьму? Если даже райком против?
— Могут, Михаил Сергеевич.
— Так тогда и меня забрать могут? Так, что ли?
— Ну, с вами, конечно, посложнее, — ответил Овсянин.
Курганов вспылил:
— Ну вот, тогда пусть и берут меня, раз у них такие широкие полномочия. А Озерова я им не дам. Нет, не дам. — Курганов свирепо нажал кнопку звонка. Вошедшей Вере сказал глухо: — Ветлужск закажите. Обком. Срочно. И Озерова ко мне.
— Хорошо, Михаил Сергеевич. — Невозмутимая Вера закрыла дверь. Таким взвинченным она Курганова еще не видала.
Овсянин тоже удивленно посмотрел на него.
— Михаил Сергеевич, а вы не ошибаетесь? Ведь у вас на Озерова тоже есть материалы. И как я слышал — довольно серьезные.
— Какие материалы?
— Ну, что товарищ Удачин собирает.
— Райком ничего ни на кого не собирает. Он просто проверяет поступившие сигналы.
— И вы сами тоже не верите Озерову. Сегодня-то как его разделали.
— Это, однако, вовсе не означает, что его надо сажать в кутузку. Придется вашим товарищам оперативникам подождать. Сначала мы сами во всем разберемся.
— Так что не приходить к вам моим гостям?
— Ну, приходить-то пусть приходят. С ними шутить нельзя, а то и впрямь до моих седин доберутся. Вдруг обнаружится, что я потомок персидского шаха.
Овсянин скупо улыбнулся на эту невеселую шутку и стал прощаться.
Глава 19ГУСЬ — ПТИЦА СЕРЬЕЗНАЯ
Ивана Отченаша судьба забросила в Приозерье совершенно случайно.
Как-то еще на действительной службе он увидел в журнале «Огонек» цветной фотопортрет девушки. «Настя Уфимцева из Приозерья» — так гласила подпись под снимком. Что за Приозерье, Отченаш не знал, а портрет произвел на него неизгладимое впечатление. Иван решил во что бы то ни стало разыскать девушку.
Написал письмо в журнал. Ответа нет. Другое, третье, четвертое, наконец, предупредил редакцию, что будет писать до тех пор, пока не получит ответ на свои вопросы: где находится Приозерье, кто такая Настя Уфимцева и как ее найти?
То ли подействовала эта угроза, то ли у кого из работников отдела писем дрогнуло сердце, но скоро Отченаш получил из редакции письмо. Оказалось, что Приозерье не очень далеко от Москвы. А Настя Уфимцева — одна из героинь района. Демобилизовавшись, Отченаш приехал сюда. Однако разыскать Приозерье оказалось куда более легким делом, чем симпатичную Настю Уфимцеву. То ли это была ошибка фоторепортера, то ли его фантазия, но никто в Приозерье Насти Уфимцевой не знал.
Разыскивая объект своего увлечения, Иван Отченаш не забыл, что в кармане у него комсомольский билет и нельзя ему, словно странствующему рыцарю, бесконечно путешествовать по городам и весям.
Ему было в общем все равно, где бросать якорь. Родных у него не было — отняла война. «А почему бы не остаться здесь, в этом самом Приозерске? — думал он. — Люди как люди, места красивые, городок вполне подходящий, девчата очень даже интересные».
На знаменитом экзамене у Курганова Отченаш понял, что тот не верит в него, в невесть откуда взявшегося парня с черным упрямым ежиком на крупной голове, залихватскими усиками и с черными смешливыми глазами. «Раз так, то это вопрос принципиальный, — решил про себя моряк. — Раз так — задача заключается в том, чтобы некоторые товарищи поняли, как они ошибаются в Иване Отченаше. И зря вы, товарищ Курганов, усомнились в нем, зря думаете, что какая-то там птица, пусть даже гусь, нам не под силу». Встреча, произошедшая у него с Василием Васильевичем Морозовым, была как нельзя кстати.
Когда отобранные для работы на селе комсомольцы проходили семинар, Василий Васильевич заметил в Доме колхозника молодого моряка, который ни на минуту не расставался с книжками, он и в кино шел с ними, и, сидя за обедом, что-то читал, и ночью, к неудовольствию соседей, жег свет до зари. Все эти книги были по птицеводству. Василий Васильевич познакомился со странным моряком и стал уговаривать его поехать работать не куда-нибудь, а именно к нему, то есть в «Луч».
Морозов давно вынашивал план организации птицеводческой фермы в Крутоярове. Стоит оно в излучине Славянки. За деревней, словно по цепочке, тянутся несколько небольших озер. Летом они густо зарастают ряской, речной осокой, пестреют нежными кувшинками. В озерах много рыбы, любят здесь отдыхать стаи перелетных уток. Когда Василий Васильевич проезжал мимо озер, всегда вздыхал: «Эх, добраться бы до вас!»
Но не доходили руки, не было средств, людей. А теперь, кажется, можно подумать и об этом.
— Ты, парень, и не планируй куда-то там ехать. Раз тебе эти самые гуси покоя не дают, значит, это перст судьбы, значит, ты специально предназначен для наших краев, а говоря конкретно, для нашего колхоза.