Скромный, несколько застенчивый во всем, что касалось его лично, он и о людях судил по себе. Не видя причин для разрыва, он был уверен, что Надя просто капризничает и скоро приедет к нему. Не может не приехать. Она очень ему нужна. Даже больше, чем в Приозерске. Он скучал по ней, ждал ее постоянно. Но там были товарищи, знакомая работа в редакции. И, самое главное, было ожидание ее приезда. Сейчас он нуждался в ее присутствии еще больше, но веры в ее приезд оставалось все меньше.
Как бы ему хотелось сейчас поговорить с Надюшей, поспорить, посмеяться вместе. Они когда-то очень любили вместе читать, грустить и смеяться над печалями и радостями героев книг. Да и вообще, какой же это дом, если в нем нет ее, если комнаты не наполнены ее шумной суетой, сварливой, но веселой воркотней?
Через несколько дней после приезда в Березовку он написал жене письмо. Подробное, большое. Сообщал, как доехал, устроился, как приняли в колхозе. Писал так, словно между ними ничего не произошло. После отправки письма прошла неделя, потом вторая, третья — ответа все не было. Николай написал второе письмо. Может, первое не дошло? Но ответа не пришло ни на второе, ни на третье. Четвертое было короче, а после пятого он понял, что писать бесполезно. Эта мысль, хотя и не новая, впервые так отчетливо и беспощадно ясно вошла в сознание Озерова и потрясла его. Он похудел, осунулся. Ввалившиеся глаза в темных орбитах глядели сумрачно, с затаенным страданием. Как мог, Николай крепился, чтобы люди не замечали его состояния, но скрыть это было совсем не просто.
Глава 23КАК ВЕРЕВОЧКЕ НЕ ВИТЬСЯ…
Как и ожидал Пухов, выход газеты с материалами комсомольского рейда вызвал и в Приозерске и во всем районе самый живой отклик. Уж очень распустились некоторые торговые работники за последнее время, очень свободно и безнаказанно себя чувствовали. За что бы их ни ругали, ответы всегда были одни и те же: на это нет фондов, это не выделила область, это не поставляет промышленность… Комсомольцы и газета несколько приоткрыли завесу, сотканную из этих отговорок. Оказалось, что дело не только в малых фондах, а и в том, куда эти фонды идут. Пухову и его сподвижникам после выхода газеты пришлось пережить немало неприятных дней. На улицах, на заводах, в колхозах, в учреждениях только и было разговоров об их делах. Пухов целую неделю выходил из дома затемно, возвращался только вечером. Но вот чьим-то старанием по району пошли разговоры о том, что материалы в газете не подтверждаются… Пухов начал успокаиваться и стал показываться на людях. Когда же отстранили от работы Озерова и в райкоме стали подробно интересоваться его, Пухова, заявлением, Пух Пухыч, как звали его друзья, почти успокоился. «Кажется, этому щелкоперу улепетывать придется из Приозерья, — думал Пухов об Озерове. — И правильно. Чем дальше такие от нашего города, тем лучше…» Как-то он встретил бывшего редактора около райкома. Николай возвращался после очередного разговора с Удачиным и почти ничего и никого не видел перед собой. Пухов остановил его и сухо, покровительственно проговорил:
— Ну как, товарищ Озеров? Сладка она, жизнь-то? Не скучаете?
— Что вам надо? — зло спросил тот.
— Я говорю, как живется-можется? Поди, каетесь теперь, что так нахамили мне. А ведь я тогда с добром к вам пришел, по-человечески… Просил как порядочного человека. Эх, вы… Дело ваше, скажу вам, прямо неважнецкое. Очень даже. Уж я знаю.
Как ни плохо был настроен Озеров, как ни тяжело было у него на душе, но уйти так, не ответив Пухову, он не мог.
— Это все, что ты хотел мне сказать?
— Да, все. А что же еще?
— Ну а теперь меня послушай. На чистую воду тебя еще выведут, обязательно выведут. Тюрьма по тебе, Пухов, давно плачет. И ты там будешь, помяни мое слово.
Проговорив это, Озеров повернулся и пошел от Пухова прочь.
Вскоре после бюро райкома, обсуждавшего дело Озерова, на квартиру к Удачину пришел Никодимов. Был он хмур и зол, глаза обеспокоенно и тревожно бегали с предмета на предмет, говорил нервно, взбудораженно.
— Посоветоваться зашел. Обдумать надо, что делать, как быть. Дела нешуточные.
Удачин сидел за столом. Он не спеша отрезал хлеб, взял с тарелки кусок сыра и стал лениво есть. Так же вяло, не спеша налил чай. Никодимов нетерпеливо ерзал на стуле, вставал с него и вновь садился. Удачин видел, что прокурор нервничает, но успокаивать его не спешил. Подвинув к Никодимову тарелку с сыром, предложил:
— Закуси. А то нервничаешь очень.
— Выпить бы, — пробасил Никодимов.
— В буфете, кажется, есть. Возьми. Мне не хочется.
Долго ели молча. Потом Никодимов заговорил вновь:
— Так как же, Виктор Викторович? Что делать-то будем?
— Что делать? — Удачин, переспросив Никодимова, опять замолчал. И потом протяжно, в задумчивости вымолвил: — Вопрос не простой.
Виктор Викторович ответил так не зря. Вопрос был действительно не простой. На бюро по делу Озерова Удачин шел довольно уверенно — все было продумано, все взвешено и уточнено. Он, конечно, хорошо знал, что было и чего не было за редактором. Но давняя взаимная неприязнь, независимое поведение Озерова, его стремление разворошить дело Корягина и очернить Пухова, а главное — возрастающий интерес к Озерову со стороны Курганова были главными побудительными причинами, озлобившими второго секретаря райкома. Виктор Викторович очень старательно и рьяно готовил дело Озерова, был убежден, что бюро райкома поддержит предлагавшееся им решение вопроса, о других возможных вариантах даже не помышлял. Однако бюро не вняло имеющимся фактам, не прислушалось к доводам и выводам комиссии.
Осадок от этого заседания у Виктора Викторовича и его друзей остался очень нехороший. Удачин чувствовал, что многие работники к нему стали относиться иначе, с холодком, с настороженностью. Да, обстоятельства изменились и изменились основательно. И что ответить на вопросы Никодимова, Виктор Викторович просто-напросто не знал.
— Я понял Курганова так, что торговцев надо брать за бока, — озабоченно проговорил прокурор, опять вызывая Удачина на разговор. Виктор Викторович согласился:
— Да, я тоже так понял.
— Ну а как же быть?
— А что ты меня к стенке припираешь? Как быть, что делать? Думайте вы с Пуховым. Головы-то есть.
Никодимов удивленно посмотрел на Удачина и с досадой проговорил:
— Голова-то у меня есть, и что предпринимать я, конечно, знаю. Только… как это говорится? Не пили сук, коль сидишь на оном…
Удачин с некоторым удивлением посмотрел на Никодимова. Такого злого разговора от него он, кажется, не слышал ни разу. Он прекрасно понимал, на что намекает Никодимов, и спросил:
— А что, дела у него, у Пухова-то, каковы? Взысканием не отделается?
— Если затеют документальную ревизию его точек, то двух-трех статей не миновать.
— Малоприятная перспектива.
— Да. Завидовать нечему. Надо что-то предпринимать. А то и сам увязнет и других очернит.
— Ну я лично этого не боюсь.
— Уверяю вас, Виктор Викторович.
— А в чем ты меня хочешь уверить? В кассы я не лазил, за товары и продукты платил собственным рублем, о чем может быть разговор? Надеюсь, и другие делали так же.
— Знаете, Виктор Викторович, молва-то, она вроде сажи, не липнет, а чернит… Нет, Пухова в обиду давать нельзя.
Удачин недовольно проворчал:
— Ну, я кажется, делаю все, что могу.
— Да, конечно. Если бы не ваша помощь, он давно бы испекся. Уж это точно. А вот как сейчас его вытащить?
— Ты прокурор, законник — советуй.
Никодимов пристально посмотрел на Удачина, будто проверяя, искренне ли он говорил эти слова, и не спеша, со значением проговорил:
— Есть одна идея, не знаю, правда, как удастся осуществить, но, кажется, это единственный выход.
— Ты о чем? Что придумал? Говори яснее.
— Надо Пухову временно исчезнуть… Ну уехать, заболеть… последнее даже лучше.
— Как это — заболеть? Болеют ведь не по указанию прокуроров.
— Бывает, что болеют и так…
…Рассмотрения вопроса об Озерове Пухов ждал с лихорадочным нетерпением. Каждый раз, когда в номере гостиницы начинал звонить телефон, он сразу же, не дожидаясь повторного сигнала, снимал трубку. Вплоть до последних дней он и сам готовился к этому бюро, но в самый последний день Удачин сказал ему, что присутствовать на бюро ему, пожалуй, не следует. Говоря по совести, Пухов не жалел об этом, он не без основания боялся заседания. Пришлось бы встречаться с Озеровым, отвечать на вопросы. Да и с Кургановым встречаться Пухов не очень стремился. Он чувствовал, что первый секретарь райкома явно не жалует его своими симпатиями. В Ветлужске в это время «горели» какие-то фонды. Пухов уехал выбивать их и задержался, к заседанию бюро приехать не смог.
Курганов, когда услышал, что Пухова не будет на бюро, сначала возмутился, а потом махнул рукой:
— Ладно, разберемся без него.
…Никодимов позвонил совсем ночью, когда вернулся к себе от Удачина. Его сообщение о том, что Озерова не тронули, повергло Пухова в уныние. Прокурор, почувствовав это, поспешил его успокоить:
— Ты, старик, не куксись, а делай выводы, мотай на ус. Надо не охать и ахать, а дело делать.
— Но что, что делать-то? Ты скажи, посоветуй. Ведь раз так повернулось дело, от комиссий да проверок житья не будет.
— Курганов потребовал провести документальную ревизию всей сети.
— Ну вот. А ты говоришь: не паникуй. Тут и не так еще запаникуешь. Ты ведь знаешь, я для друзей делал все…
— Совет такой — ложись в больницу. Завтра же. Ты болен, понимаешь? Болен.
— А что это даст? Что тут умного? Ревизии да проверки все равно нагрянут, да еще без меня. Ревизорам-то даже легче будет.
— Пусть проверяют, пусть ревизуют. Но раз это будет без тебя, то ты всегда можешь не согласиться, опротестовать. Ты же знаешь, заочно такие дела не решаются. Значит, ждать тебя будут. А время и не такие беды лечит… Вот так, старина. Значит, болеем…