— Ну-ну, ты, дорогой, полегче. С этим Корягиным справиться не так-то просто. Он не одному нервы изматывал. Да и дочь ведь она ему.
— Я поеду, Михаил Сергеевич. Потолкую с этим самым Корягиным, основательно потолкую.
— Хорошо. Так и решим. Но ты имей в виду — дело деликатное.
И Михаил Сергеевич подробно проинструктировал Толю, как лучше, по его мнению, выполнить это сложное поручение.
Через день Толя был уже в Алешине. Василий, увидя входившего к нему в избу секретаря райкома комсомола, удивился.
— Рощин? Что случилось?
Не отвечая на его вопрос, Толя спросил:
— Расскажи-ка мне, комсорг, как у тебя личная ситуация? Не изменилась?
— Какая ситуация?
— Ну не мудри, не мудри. Говори все как есть. Как у тебя с Зиной?
— Что это райкомовцы так моими делами заинтересовались? Позавчера Курганов допрашивал, сегодня ты.
Но Толя был настроен решительно и суховато оборвал Василия.
— Ты отвечай на мой вопрос. Как у вас?
— Ну что у нас? Замкнулась она, отца ей жалко. А тот во всех своих бедах меня винит. Какая тут может быть ситуация?
Толя еще больше нахмурил брови и нетерпеливо встал.
— Ну вот что. Тебе быть наготове. — Он посмотрел на Василия и сурово продолжал: — Небритый, лохматый, рубашка не застегнута. Так не годится, приведи себя в порядок, чтобы блестел как стеклышко. И неотлучно быть здесь или на подступах к Корягиным. Когда надо будет — позову.
Василий мрачновато посмотрел на Рощина.
— Сватом заделался? Ничего у тебя не выйдет.
— Не загадывай. Спорь до слез, а об заклад не бейся. Помни, что я тебе сказал.
…Дом Корягиных стоял в конце деревни и своими высокими окнами смотрел прямо на излучину Славянки. Дом был старый, оставшийся еще от деда, но Степан Кириллович держал его в полном порядке. Сквозь легкую порошу зеленела железная крыша, наличники голубели свежо, стекла — ни одной трещинки, а в палисаднике ни одной сломанной доски.
— Здравствуйте, Степан Кириллович. Можно к вам?
Корягин удивленно посмотрел на Рощина:
— Комсомол районный? Если с добром, заходи.
Анатолий снял ушанку, полушубок, не спеша повесил их на крюк, пригладил волосы и подошел к столу, за которым сидел Корягин. На столе стояло несколько оловянных наперстков, с десяток блестящих ружейных патронов, мешочек с дробью.
— К охоте готовимся? — спросил Толя.
— Весна не за горами, а я теперь человек свободный. Когда пригреет, на Крутояровские озера подамся. Птицы там бывает видимо-невидимо.
— А вы, видимо, охотник настоящий, — доброжелательно заметил Толя, показывая на разложенные на столе охотничьи принадлежности.
— Ну какой там настоящий. Во мне вообще ничего настоящего нет.
— Ну-ну, что это вы так? А я ведь к вам по важному делу, Степан Кириллович.
— А что ко мне могут быть за дела? Никаких важных дел к Корягину теперь быть не может. Был Корягин и кончился, нет Корягина. Беспартийный и притом же уголовно наказанный элемент.
— И опять вы, между прочим, зря так. Корягин еще не кончился, и Корягин докажет, что и кто он есть. Если, конечно, захочет этого… А дело у нас к вам, Степан Кириллович, вот какое…
Корягин вдруг прервал его:
— Подожди малость. Раз разговор о важном, то и вести его надо серьезно. Не на голодный желудок. Давай перекусим чего-нибудь.
— Спасибо, я обедал.
— Зато я не обедал. Погоди, я дочь покличу, она нам живо соберет.
И Корягин тяжелой, шаркающей походкой вышел в сени. Было слышно, как он окликнул Зину. Она, видимо, делала что-то во дворе по хозяйству и ответила издалека:
— Сейчас приду.
— Вот теперь я тебя слушаю, — проговорил Корягин, входя обратно в избу.
…Корягин переживал свое падение молча. Когда его нещадно ругал Курганов, обещая отдать под суд, он в эту угрозу не очень верил. Однако, когда в Алешино приехал следователь, Корягин понял, что слова Курганова — не простая угроза.
Он метнулся в Приозерск к Никодимову.
Прокурор, отведя глаза в сторону, мрачно процедил:
— Знаешь, Корягин, ты не обижайся, но я вынужден… Курганов на меня и так сентябрем смотрит… Что могу — помогу, но не очень-то надейся, подключай всех, кого можешь…
Подключай… Ведь все хороши, когда у тебя хорошо. А как тучи над Корягиным сгустились, так никого не сыщешь. Когда он позвонил Удачину, тот ничего другого не нашел, как посоветовать:
— Знаешь, уезжал бы ты куда-нибудь. Давай я приятелям в область позвоню, пусть тебе помогут устроиться.
«Уехать? Сказал тоже. А дом? А дочь? Да и вообще, почему я должен уехать?»
А Мякотин еще больше удивил Корягина. Иван Петрович долго слушал его сбивчивый, невнятный разговор и вдруг довольно резко остановил:
— Знаешь, Корягин, хватит. Всему приходит конец. Пришел он и для твоих художеств. Ничего я сделать для тебя не могу, да и не буду. Возьмись сам за ум. Пора уж.
В этот момент у Корягина появилась мысль, что, пожалуй, действительно он, Корягин, многое делал не то и не так. Но мысль эта держалась у него очень недолго. Обида, оскорбленное самолюбие были сильнее здравого смысла. Ею, этой обидой, он был полон до сих пор. Да и как было не обижаться? Совсем недавно в колхозе ничего не делалось без его согласия или одобрения. В районе его тоже уважали. Многие даже заискивали. Председатель крупного колхоза, у руководства в почете. А сейчас все, решительно все изменилось. И почему? Неужели два-три каких-то паршивых бычка или десяток гусей дороже Степана Корягина? На работу он не ходил, с людьми не встречался. Лишь немногословный разговор с дочерью да мысли, тяжелые, мрачные, — вот и все, чем жил он все это время.
О дочери Корягин думал сейчас особенно много. Она была очень внимательна к нему, понимая его состояние. Но поставила твердое условие — не пить. «Иначе уйду». И сказала это так твердо, так решительно, что Корягин понял — дочь не шутит. Ее бледное лицо с синими полукружиями под глазами, апатичность и вялость в разговоре, в движениях все больше и больше беспокоили Степана Кирилловича. Он понимал, что причин для такого состояния у Зины достаточно. «Переживает за меня, сохнет по своему Крылову…» В глубине души Корягин постепенно приходил к выводу, что ему уже не переломить характера Зины и, пожалуй, не следует так упорно мешать ей строить свою жизнь. Но все это было только в мыслях и пока где-то очень глубоко.
Приход Толи Рощина сначала удивил и озадачил Корягина, а потом обрадовал. В душе робким огоньком затеплилась далекая, неясная надежда.
— Так какое же у тебя, Рощин, дело ко мне? — усевшись за стол и широко расставив локти, спросил Корягин.
— Дело, Степан Кириллович, вот какое. Снаряжаем мы комсомольский отряд в Шарью, в Костромскую область, на заготовку леса. Большую лесосеку району дали. Триста человек едет. Нужен нам в этот отряд начальник, человек, хорошо знающий лес, работу в лесу, ну, хозяин настоящий. А вы ведь на лесозаготовках-то работали, и немало.
— Пришлось, пришлось. Это верно. И Шарью знаем, и Мантурово, и многие другие места.
Зина, хозяйничая, расспрашивала Толю о районных новостях, а он в свою очередь интересовался, как дела в Алешине. Степан Кириллович слушал их разговор молча. Потом, натянуто улыбнувшись, проговорил:
— Ты расскажи, секретарь, кто надоумил-то тебя, чтобы меня, значит, в лес загнать?
— Почему загнать? Странно вы говорите.
— В лес? В какой лес? Зачем? — Зина насторожилась. Анатолий рассказал ей об отряде и об их предложении Степану Кирилловичу.
— Это же очень хорошо, папа. Честное слово, хорошо.
— В лес-то? Да уж чего лучше. Природа, воздух, снега…
Толя говорил возбужденно, громко, усиленно жестикулируя:
— А знаете, кто нам вас посоветовал? Вася Крылов. Степан Кириллович, говорит, лес знает, как никто. Если он согласится, лучшей кандидатуры не найти. Поговорил я с Кургановым Михаилом Сергеевичем, он тоже поддерживает. «У меня, — говорит, — возражений нет. Мы никому не мстим, у нас каждый, если захочет исправиться, — может. Передай, — говорит, — товарищу Корягину мой совет: пусть всесторонне обдумает это предложение…»
Степан Кириллович внимательно слушал оживленный торопливый говорок Толи и думал над его словами. «Поработать пару-тройку месяцев в лесу, конечно, можно. А если как следует подготовиться, то можно нос кое-кому утереть, показать, что умеет Корягин».
Он спросил глуховато:
— Так, значит, Крылов предложил?
— Крылов, Крылов.
— А сам не пришел уговаривать. Гайка, выходит, слаба. А тоже, в зятья собирается.
Толя только этого и ждал. Он зачастил:
— Хорошо, что вы вспомнили об этом, Степан Кириллович. Правда, я не собирался говорить на эту сугубо личную тему, но раз мы с вами беседуем тэт-а-тэт, то есть сугубо откровенно и доверительно, то скажу вам прямо: надо вам пересмотреть этот вопрос.
— Какой вопрос?
— Ну, о товарище Крылове. В смысле, так сказать, вступления в родственные отношения с вами.
— Почему же пересмотреть?
— Ну как это — почему? Парень он хороший — раз. Любят с Зиной друг друга — два. Тянули вы этот вопрос достаточно — три. И четвертое — многие из-за этого обстоятельства считают вас, ну… не будем произносить резкостей. Я-то, конечно, понимаю, что все это не так. Но знаете, на каждый роток не накинешь платок. Говорят об этом в районе? Говорят. И скажем прямо, плохо говорят. Товарищ Курганов наказал мне — скажи, говорит, Корягину, хватит ему за худой славой гоняться. Мужик вроде умный, так пусть по-умному и поступает…
Корягин жадно ловил каждое слово Толи, от них спокойнее и теплее становилось на сердце. Сознание, что там, в Приозерске, помнят о нем, не забыли, утешало, в голове нет-нет да и мелькали мысли, что, может, не все потеряно.
Толя спросил:
— Так как же, Степан Кириллович, вняли вы моим сигналам? Уяснили?
— Внял и уяснил.
— Ну, а конкретнее?
— А что — конкретнее? Насчет лесу — подумаю. Ну, а что до Крылова, то не сват же ты, а секретарь комсомола.