На ферму Отченаш возвращался уже не с пустыми руками. За спиной у него была сенная корзинка, и из нее, тревожно крича, высовывали головы две здоровенные гусыни и гусак. Старуха Кривина, узнав, что гусей берут не под нож, а на потомство, обрадовалась:
— Да я всей душой, пожалуйста, сынок. Хорошие у меня гусочки. Красавцы.
Скоро ферма оглашалась уже не только тоненькими голосами гусят и утят, а и вполне сложившимся, солидным гоготаньем десятка арзамасских гусей и гусынь, купленных Иваном в близлежащих деревнях.
Иван теперь немного освободился от организационной суеты и ходил по ферме довольный, насвистывая мотивы из матросского репертуара. Он с нетерпением ждал весны. Хотелось устроить от фермы хороший спуск к реке, отгородить заводь для молодняка — без мамаш-то они растеряются на широкой глади Славянки. Иван прочел уже немало книг и про рыбу. Ездил он и в колхоз «Победа», что на Московском море. Хозяйство там большое, ведется умно, выгоду дает большую. Сами всегда со свежей рыбой и деньги получают немалые. У Ивана в связи с этим созрели кое-какие новые планы. Глядя на жидковатое пока мартовское солнце, Иван говорил ему мысленно:
— Ну давай, давай шевелись, старина. Что-то ты не очень торопишься нынче. Нельзя ли прибавить градусов, очень тебя прошу…
Глава 29БЫЛО ИЛЬ НЕ БЫЛО, А РАССКАЗЫВАЙ…
Озерова вызвали в Москву в партколлегию. Вызвали внезапно, неожиданно, и он терялся в догадках, что понадобилось товарищу Ширяеву от него. Озерова, председателя никому пока не известного березовского колхоза?
Николай, направляясь в столицу, заехал в райком, но работники орготдела не знали, в чем дело. Курганов и Гаранин были в области, и волей-неволей пришлось идти к Удачину.
Виктор Викторович молча выслушал Озерова и, как бы не видя его смятения, не без тайного злорадства, но внешне спокойно объяснил:
— Могу сказать лишь в общих чертах. Слышал, что партийная коллегия по чьему-то заявлению заинтересовалась твоим делом. Запросили все материалы. Курганова вызвали тоже.
— Что, и Михаила Сергеевича? По моему делу?
— Да. Представь себе.
— Вот чертовщина. Я думал, что все уже закончено. А что они от меня хотят? Не знаете?
— Ну, дорогой мой, откуда мне знать мысли работников КПК?
Озеров не был в Москве почти целый год. Чем ближе поезд подходил к столице, тем мрачнее становилось у него настроение. Мучал и пугал своей неизвестностью сам вызов, беспокоила и саднила сердце предстоящая встреча с Надей. Однако, когда он вышел на площадь Курского вокзала, увидел, как всегда, деловито спешащих москвичей, серую стаю таксомоторов, ожидающих пассажиров, услышал какую-то мелодичную песенку из уличного репродуктора, у него отлегло от сердца. Он решил пройтись до Чистых прудов пешком. Помахивая в такт шагам легким чемоданчиком, Николай вышел на Кировскую. Его обгоняли незнакомые люди, раз или два даже не очень-то вежливо толкнули, но Николай испытывал удивительное чувство — ему казалось, что всех этих прохожих он знает и они его тоже знают, а не вступают в разговор просто потому, что заняты, некогда. Вот эти два паренька, что обогнали его, они, видимо, торопятся на интересную встречу, а этот толстяк с авоськой — конечно же, выполняет поручение своей второй половины, а вот та элегантная симпатичная женщина со связкой тетрадей, наверное, учительница и спешит к своим питомцам.
Озеров шел домой и не знал, как его там встретят и встретят ли вообще. Завтра ему предстояло идти к Ширяеву, и тоже совсем неизвестно было, чем это кончится. Хотя вины за собой Николай и не чувствовал, но понимал, что в партийную коллегию вызывают не для объявления благодарностей. И все же вопреки всему встреча с любимым городом глубоко радовала его.
Нади дома не оказалось. Соседи объяснили, что она в командировке. Как ни соскучился он по жене, как ни хотелось ему внести, наконец, полную ясность в их отношения, он почему-то обрадовался ее отсутствию. Чувствовал, что не хватило бы у него сил на такой разговор накануне визита к Ширяеву.
В партколлегии его принимал партследователь — подтянутый седовласый мужчина в полувоенной синей гимнастерке. Он усадил Озерова против себя, подвинул пачку «Казбека». Озеров поблагодарил.
— Что, не курите?
— Курил. Пришлось бросить. Сердце не в ладу с никотином.
— Тогда надо беречься. — И, помолчав, следователь значительно проговорил: — Товарищ Ширяев поручил мне разобраться с вашим делом. И доложить лично… Расскажите все самым подробным образом.
— А о чем? Что я должен рассказать?
— Ну как это о чем? Все ваше дело. За что вас обсуждали на бюро райкома? За что сняли с газеты? И так далее…
Озеров посмотрел на своего собеседника. Тот сидел, положив руки на подлокотники кресла, глаза сквозь прищур глядели холодно, неприязненно, колюче. Белое, пухловатое лицо было сумрачно-непроницаемым. Почему-то создавалось впечатление, что он копировал кого-то, — и эту манеру сидеть, и цедить слова, и класть руки на подлокотники.
Беседа продолжалась долго, часа четыре. Потом их позвали к Ширяеву.
В приемной Озеров встретился с Кургановым. Михаил Сергеевич приветливо поздоровался с ним, крепко пожал обе руки, пытливо поглядел в глаза. Николай почувствовал в этом подчеркнуто-внимательном отношении секретаря райкома надвигающуюся беду, но, стараясь говорить спокойно, спросил:
— Михаил Сергеевич, что случилось? Я же думал, все закончилось. А тут опять — Алешино, Пухов, Звонов. И вызов-то к самому Ширяеву.
Курганов вздохнул.
— Кому-то понадобилось вернуться ко всему этому. Но ты не робей, держись.
Кабинет Ширяева был большой, светлый, отделанный голубоватым линкрустом с дубовыми раскладками. За массивным полированным столом с зеленым сукном сидел хозяин кабинета. Озеров десятки раз видел его фотографию в газетах, но никогда не думал, что он такой невзрачный, с желтовато-бледным, бугристым лицом.
По обеим сторонам стола сидело еще четыре-пять человек. Все они молчали, сосредоточенно изучая какие-то бумаги, лежавшие перед ними.
Ширяев снял очки в тонкой металлической оправе (такие очки раньше носили сельские учителя) и дребезжащим тенорком проговорил:
— Докладывай, милок.
Из-за стола поднялся партследователь, что беседовал с Озеровым, и, раскрыв пухлую папку, начал говорить.
Озеров был уже не молодым человеком, в жизни он кое-что видел. Работа газетчика не раз сталкивала его с неожиданными фактами, событиями и людьми. Немалую школу он прошел и за этот год в Приозерье и Березовке.
И все же, когда слушал, как о нем докладывали Ширяеву, — растерялся. Удивительно, как по-разному можно расценивать одни и те же факты, какое различное толкование могут придать люди, одним и тем же обстоятельствам.
Была слабой, не острой газета? Да, Озерова критиковали за это. Но здесь звучали другие слова. Озеров, оказывается, уводил газету от нужных тем, снижал ее боеспособность, мешал мобилизации масс… Поездка в Алешино? Да, был опрометчивый поступок в чайной, когда Николай купил для своих собеседников по рюмке водки. Но, оказывается, это были методы «желтой прессы», разложение и скатывание по наклонной плоскости. Семейная неувязка? Какая же неувязка, если Озеров просто-напросто ловелас, бросил жену в Москве, а сам вьется вокруг молодых агрономш и колхозниц…
Озеров несколько раз вставал, хотел вмешаться в этот поток обидных и злых слов, но Ширяев каждый раз сдерживал его.
— Сиди, сиди, милок, объяснишь потом.
Но главное докладывающий оставил напоследок. Оказывается, у Озерова гнилое нутро, и даже с антисоветским душком. Разве не об этом свидетельствует заявление Пухова?
— Но сам-то Пухов исключен из партии, — не выдержав, проговорил Озеров.
Докладчик невозмутимо ответил:
— Знаем. Но это ничуть не умаляет вашей вины. Наоборот. Свои сомнения по поводу колхозного строя вы ему высказали? Высказали. Это факт и это главное. Ну, а по поводу связей Озерова с неким Звоновым, которым занимаются сейчас соответствующие органы, докладывать не буду, псе материалы, товарищ Ширяев, у вас.
— Да, да. Мы это знаем, — проскрипел Ширяев.
Устремив на Озерова белесоватые старческие глаза, он бросил ему:
— Ну, милок, рассказывай, все рассказывай…
— Что рассказывать, товарищ Ширяев? О чем?
— Как это о чем? По существу.
— А по существу ничего не было.
Ширяев поднял голову, глаза его вспыхнули гневом:
— Было — не было, а рассказывай. И не забывай, где находишься…
Через полчаса Николай вышел, а Курганова оставили. Постукивая сухими, желтоватыми костяшками пальцев по пряжке широкого армейского ремня, Ширяев долго сверлил Михаила Сергеевича подозрительным взглядом.
— Ну, а что скажет секретарь райкома? Как же вы могли его в партии оставить?
— Я считаю, что мы решили вопрос правильно. Озеров хороший, честный коммунист.
— Так, так. Очень ты занятно рассуждаешь, милок. Очень занятно. Газету он вам угробил, пьяница, с антисоветчиками валандается, а по-вашему — хороший? Откуда у тебя эта беспринципщина?
— Я не вижу здесь никакой беспринципщины.
— Вот как? А защищать таких молодчиков, брать их под райкомовское крылышко? Ведь вы даже представителям госбезопасности от ворот поворот дали. Шум подняли такой, что в Москве и то было слышно.
— И оказались правы. Скажу больше. Со Звоновым тоже, по всей вероятности, произошла ошибка. И уверен — в ней тоже разберутся. Иначе зря бы сидел человек.
— Как знать, как знать.
— Что касается Озерова, я лично разбирался во всех его грехах. Это честный, вполне проверенный работник.
Ширяев долго молча смотрел перед собой и, вздохнув, протянул:
— Эх, милок, милок. — Потом сухо бросил: — Заседание окончено. Вы можете быть свободны…
Из здания партколлегии Озеров и Курганов вышли поздно вечером. Москва искрилась вечерними огнями. По тротуарам шли редкие прохожие. Только поток машин от площади Дзержинского к проспекту Маркса двигался почти непрерывно, бортовые фонари машин алели на магистрали беспрерывными движущимися гирляндами.