Домой Виктор Викторович приходил поздно, в самом мрачном расположении духа, то и дело жаловался жене на беспокойный нрав и характер Курганова, на его беспощадность к людям, нежелание считаться с его, Удачина, мнением. Снятие Пухова, мягкое обсуждение дела Озерова, осуждение Корягина и исключение его из партии ожесточили Удачина, он все чаще думал, что надо принимать какое-то решение. «Может, уйти? Поехать в обком и попроситься в другой район или на какую-то другую работу? Да, но поддержат ли? Какие мотивы выставить?»
Перед поездкой на семинар он пришел особенно расстроенным и основательно под хмельком. Людмила обеспокоенно спросила:
— Что с тобой? Что-нибудь случилось?
— Да нет, ничего особенного, если не считать очередной баталии с шефом. Мне это надоело. Не могу я больше. Понимаешь, не могу.
— Но это не причина для того, чтобы приходить домой в таком виде.
— В каком таком? Чего тебе во мне не нравится?
— Многое. Например, что часто пьешь.
— Я часто пью? Да ты с ума сошла. Если я с товарищами выпью рюмку-другую, так это что, пьянство?
— С какими товарищами? Где?
— Ну это уж позволь мне знать.
— Витя, что с тобой происходит? Ну чего тебе надо? Работа большая, интересная, люди тебя знают и уважают. Работай. Так нет, чем-то ты вечно недоволен, всегда обозлен и взвинчен.
Удачин болезненно поморщился.
— Знаешь, Людмила, я хочу хоть дома не слышать этих проповедей и прописных истин. Ей-богу, я давно вышел из детского возраста и в твоих «мудрых» советах не нуждаюсь.
— Судя по тому, как ты себя ведешь, советы тебе явно нужны.
Удачин вспылил.
— Слушай, я категорически требую — не трави мою душу, не терзай меня своими дурацкими разговорами. Все это я не раз и не два слышал. Я просто удивляюсь, как ты, вроде бы умная женщина, не поймешь мое состояние? Я задыхаюсь, понимаешь, задыхаюсь. Не могу больше, понимаешь, не могу!
Людмила подошла к мужу, прижалась к его плечу щекой и тепло, взволнованно проговорила:
— Ну успокойся, Витя, успокойся. Может, я и не права. Но объясни, что с тобой делается? Ну неужели счастье в том, чтобы должность побольше?
Виктор Викторович отстранился от Людмилы и, отойдя к окну, холодно бросил:
— Ты просто дура.
— Спасибо. Но раз ты так злишься, значит, не прав.
— Плевать я хотел и на твое мнение, и на твою правоту. Осточертели вы мне все, и ты в том числе…
Людмила вспыхнула, затем побледнела и встала с дивана. Прижав руки к пылающим щекам, прерывающимся от слез голосом она проговорила:
— Ты ужасный человек, Виктор, ужасный, — и, заплакав, вышла из комнаты.
Семья была главным и единственным, чем жила Людмила вот уже почти десять лет. Она очень сокрушалась, что у них нет детей, и потому всю свою любовь, всю душевную теплоту и нежность перенесла на мужа. Видимо, это не в малой мере повредило и ему и ей. Виктор становился все более капризным и обидчивым, уверовав в беспредельное чувство Людмилы, стал беззастенчиво пренебрегать им. Отношение к жене у него, особенно на людях, стало снисходительно-ироническим.
Людмила видела это, но переживала обиду молча, редко вступая в споры. Она любила Виктора и прощала ему все. Однако в последнее время стала все чаще и чаще задумываться над своей жизнью. Что будет дальше?
Часто она вспоминала разговор с Кургановым в первые дни его пребывания в Приозерске. Узнав, что Удачины не имеют детей и что Людмила не работает, он удивленно переспросил:
— Совсем не работаете?
Она несколько смущенно ответила:
— Дом, хозяйство, о муже надо заботиться…
Курганов замолчал. В глазах его вдруг промелькнула холодная, колючая отчужденность.
После отъезда Удачина в Ветлужск Людмила бездумно просидела целый день за раскрытой книгой, но не прочла ни строчки. Решила пойти к Курганову. Эта мысль, внезапно возникшая в сознании, ободрила ее. Людмила не знала, что скажет секретарю райкома, о чем будет говорить с ним, не знала даже, как объяснит цель своего прихода, но решение идти к нему почему-то казалось ей именно тем шагом, который надо было сделать. И она пошла…
— Ну так я слушаю вас, Людмила Петровна.
Курганов приветливо поглядывал на Удачину и ждал. Он кое-что слышал о неладах в семье второго секретаря. И сейчас чувствовал, что ее приход в райком прямо или косвенно связан именно с этим.
Людмила, сидя против Курганова, долго не могла начать разговор. Михаил Сергеевич не торопил ее, помешивая чай в стакане, краем уха вслушиваясь в приглушенные звуки музыки, лившиеся из радиоприемника.
— С просьбой к вам, Михаил Сергеевич.
— Слушаю вас.
— Родилась я в деревне, росла тоже там. В сельской школе, хоть и немного, но работала. А сижу дома. Надоело. Потому и прошу вас мне помочь.
Михаил Сергеевич замялся.
— Видите ли, Людмила Петровна, в Приозерске у нас с педагогическими кадрами перебор, а вот на селе…
— Это даже лучше.
— Хорошо, подумаем.
— Только… не советуйтесь об этом с Удачиным.
— Почему? Хотите сделать мужу сюрприз?
— Нет… Просто он не поймет.
Людмила сидела за столом, нервно перебирая пальцами бахрому зеленой скатерти. Она подумала о том, что эти слова могут быть восприняты как упрек, наговор на мужа. Она понимала, что осложнит домашние дела своим приходом сюда, но иначе поступить не могла. А сейчас ей сделалось до боли жаль мужа, она почувствовала себя виноватой перед ним. Ведь ему действительно, наверно, тяжело, не зря же он так переживает… «Наверно, не так я делаю, не так…» Людмила начинала упрекать себя за то, что пришла в райком. Но встать и уйти тоже было нельзя. Курганов понял ее состояние, понял, что сказано не все и, видимо, не самое главное.
Он мягко спросил:
— Вы что-то хотели еще сказать, Людмила Петровна?
— Я? Нет, спасибо. А впрочем, да.
— Слушаю вас.
— Мучается Виктор очень. Переживает.
— Мучается? Почему же?
— Да я и не знаю толком почему. Говорит, что с вами у него нелады. Тяжко ему под вашим началом ходить, делать не то, что хочется. Придет домой и мечется, как зверь в клетке. А если выпивши, то и совсем из нормы выходит. Я, конечно, не судья вашим делам. И не могу в них вмешиваться. Только очень хочу попросить вас, Михаил Сергеевич, поаккуратнее с Виктором Викторовичем. Он ведь гордый, очень гордый.
— Да, самолюбия и гордости у него достаточно. Это вы верно говорите. Но что Виктор Викторович так переживает наши споры… Понимаете, Людмила Петровна, ведь мы не в жмурки играем. Дело делаем. Трудная у нас работа, ох трудная. Ну, все бывает — и споры, и резкое слово. Учту, конечно, что возможно. Но думаю, тут не только в наших спорах дело, — Михаил Сергеевич замолчал, задумался.
Людмила Петровна продолжала свою мысль:
— Я ему не раз говорила: ну, что так переживать? Поспорили, пошумели — какая беда? Нет, не может успокоиться. Я, говорит, в районе каждый кустик да каждый овраг знаю. Почти пятнадцать лет командовал. И верно, каждое его слово у нас — что закон было. А теперь, говорит, на подхвате, на побегушках… Очень прошу вас, Михаил Сергеевич, поаккуратнее с ним, ну, чтобы, значит, не очень раны его бередить. Пока не обвыкнет…
Курганов молча смотрел на Удачину, а затем в задумчивости проговорил:
— Несколько странный разговор мы ведем, Людмила Петровна. Его надо было затевать скорей самому Виктору Викторовичу.
Удачина встала, смущенная.
— Вы извините меня, ради бога. Я, конечно, не в свои дела влезла. Но понимаете… Виктора я знаю лучше, чем кто-либо. За последнее время будто надломилось у него что-то в душе…
Курганов посмотрел на Людмилу, на ее полные слез глаза, мелко дрожащие руки, теребящие бахрому скатерти, и подумал: «А как любит-то она его…» И как можно мягче проговорил:
— Я понимаю вас. Понимаю. И как Виктор Викторович вернется — мы поговорим, объяснимся. Постараюсь, попробую найти с ним общий язык.
— Спасибо.
— А как о работе? Просьба остается в силе?
— Да, да. Конечно.
— Тогда завтра пойдете в районо. Я им позвоню…
Через неделю, когда Удачин вернулся из области с семинара, Людмила Петровна тихо, стараясь унять волнение в голосе, объявила ему:
— Нам надо, Виктор, подумать, как организовать житейские дела. Я иду работать. В Ракитинскую школу.
Виктор Викторович отодвинул от себя стакан с чаем и удивленно посмотрел на жену.
— Что случилось?
— Ничего. Просто я решила начать работать.
— Скажите пожалуйста — она решила. А я решаю иначе: никуда ты не пойдешь.
— Уже есть приказ по роно.
— Ничего, отменят.
— Я очень тебя прошу, не затевай этого дела. Мое решение твердое. А о Ракитинской школе у них есть указание Курганова.
— Ты была в райкоме?
— Была.
Удачин побледнел, в нервном тике задрожала левая бровь, что было у него верным признаком неистовой гневной вспышки. Но он с трудом сдержался и зло, хрипло бросил:
— Может, ты все-таки объяснишь, что все это значит?
— Да ничего особенного. Просто хочу работать. Хочу жить, как люди. Вот и все.
— Та-ак, — протянул Удачин. — Значит, когда мужу трудно — жена в кусты. Очень хорошо. Зря спешишь, корабль еще не тонет.
Людмила хорошо знала Виктора Викторовича, знала его склонность к трагическим, страдальческим жестам, и поэтому этот тон ее не удивил и не испугал.
Она устало и спокойно проговорила:
— Зря ты, Виктор. Бежать я не собираюсь…
Утром Людмила Петровна, встав пораньше, отправилась в Ракитино. Виктор Викторович ее не провожал… Положив подушку на голову и отвернувшись к стене, он притворился спящим.
Глава 31КОГДА ПРИХОДИТ ВЕСНА
Первые признаки весны заметны в Приозерье уже в конце февраля. По утрам с крыш свисают длинные, сияющие, как алмазы, сосульки. Когда пригреет солнце, с них падают прозрачные крупные капли, выбивая в снегу маленькие круглые лунки. Потом февраль вдруг спохватывается — завьюжит метелями, припустит морозца, запорошит ледяные соты, что проделаны капелью, и снова дает понять, что весна пока еще за горами и хозяин здесь он — февраль. Но вот приходит март. Сереют, оседают снега под солнцем, становится пористым наст. На нем то тут, то там отпечатки следов. Вот трилистник зайчишки, мелкая легкая цепочка, оставленная кумушкой, глубокие строенные следы от мощных лап серого разбойника… Как отпечатались они на снегу, так и оседают все ниже и ниже вместе с настом.