может быть ничего плохого.
А Нина все больше привязывалась к Озерову. Глубокое сильное чувство ее цельной натуры распускалось, словно цветок после весеннего дождя. Они ничего не говорили друг другу, но она понимала, что любовь ее не безответна.
…В один из воскресных дней июня Озеров рано утром постучал Нине в окно.
— Агроном, хватит спать. Вставайте, Нина Семеновна. Сенокос начинаем. Как первый стог поставим — даем банкет. — И просительно добавил: — Поедете на луга? А?
Нина подошла к окну.
— Хорошо. Только мне сегодня же надо вернуться. Завтра утром я должна быть в четвертой бригаде.
— Доставлю.
…Старенький ГАЗ-67, недавно полученный колхозом, — машина из тех, что перевидела на своем веку и тысячи километров дорог, и колдобины, и кюветы, и слякоть, и бездорожье, резво погромыхивая всеми своими металлическими костями, споро бежала по проселку, распуская сзади себя шлейф дыма и пыли.
Николай сам сидел за рулем, и Нина залюбовалась, как свободно он владеет машиной. Озеров сидел с той красивой простотой и непринужденностью, которая свойственна лишь шоферам самой высокой квалификации. Без малейшего напряжения пальцами левой руки он держал отполированный круг баранки, шутил, смеялся, но глаза зорко смотрели на дорогу, и ни одна рытвина, ни один бугорок не были для него неожиданностью.
— Вы, оказывается, настоящий автомобилист! — заметила Нина.
— Как-никак я газетчик. А газетчик все должен уметь.
Прежде чем миновать рассохшийся мост через Славянку, они остановились. Николай пошел поправить настил, а Нина, перейдя заросший клевером и ромашками кювет, остановилась на крутом берегу реки Вазы. Эти места были ей знакомы с детства. Они воскрешали в памяти волнующие для нее эпизоды.
Вот маленькая Нина, держась за широкий сарафан матери, семенит за ней по грибы. А потом лес, темные лохматые тени высоких деревьев, желтоватый с красными ягодами малинник и чей-то дикий, несуразный, не слыханный ни разу крик.
Но мать, спокойно продолжая собирать спелые ягоды, говорит:
— Не бойся, доченька, это филин спросонья. Он нас не тронет.
Нина долго стояла молча, не шевелясь. Николай хотел окликнуть ее, но, увидев задумчивое лицо девушки, промолчал. Каждая черточка, каждая жилка на нем была полна какого-то взволнованного, трогательного чувства…
По небу клубились пышные, легкие облака, в воздухе стоял терпкий аромат трав. Легкий шаловливый ветер гнул к земле высокую метлику, шуршал розовыми головками иван-чая, озорно тряс ветки берез и осин. Дорога то поднималась в гору, то ныряла вниз. Васильки и колокольчики, росшие по обочинам, тревожно отворачивались от пыли, поднимаемой машиной, и, склоняясь под ветром, казалось, жаловались на свою судьбу.
Когда они подъехали к колхозным угодьям, здесь уже шла работа. Стрекотали сенокосилки. На опушке березняка мельтешили косцы.
— Председатель с агрономом приехали! — крикнул кто-то.
Луг наполнился говором, выкриками, смехом. Люди стали стягиваться к большой поляне, где около огромного ивового куста Макар Фомич установил палатку, устроив себе нечто вроде командного пункта.
Когда были выкурены цигарки и обсуждены все новости, Николай спросил:
— Ну так где же мне вставать?
— А вот там. — Беда показал на зеленый массив травы, что расстилался вплоть до извилистого речного берега. — Шелк, а не трава. А вы, Нина Семеновна, на разбивку встанете или займетесь своими агрономическими делами?
— Какие у меня здесь агрономические дела? Ставьте на разбивку.
Николай давно не косил. Последний раз помогал отцу вскоре после войны.
С волнением примерял он курок, косье, трогал блестевшее золотым чешуйчатым отливом полотно косы. Опустил ее в мякоть луга. Широкое, ненасытно-острое лезвие, словно нож в масло, вошло в зеленую поросль, а затылок косья стал сгребать ее в ровные конусообразные валки, и они, словно по линейке, тянулись сзади косца. Сначала было тяжело. Руки и ноги двигались непослушно, будто свинцовые. Но через полчаса мышцы привыкли к размеренному ритму движений, и дело пошло споро. Догонявшие сзади косцы уже не кричали:
— Эй, председатель, берегись! Пятки обрежем!
Незаметно пролетело часа два или три. Роса сошла. Высохшая трава упруго качалась и уже не так покорно ложилась под широкими лезвиями кос. Мужчины то и дело поглядывали на председателя, ожидая сигнала: кончать… Но Николай все махал и махал, и вслед за ним все шли и шли косцы в серых, голубых, белых рубахах. А на дальних загонах все стрекотали и стрекотали косилки. Они словно дразнили людей, хвастаясь своей неутомимостью…
Наконец три удара о косу звонко разнеслись по огромной долине. Луг ожил от говора усталых, возбужденных работой людей. То тут, то там раздавались задорный смех, шутки, громкие взвизгивания девчат. Кто-то крикнул: «Купаться!» И молодежь наперегонки со всех участков бросилась к Славянке.
Нет ничего более приятного, чем вот в такой жаркий день, когда натруженное тело, пыльное и усталое, просит отдыха, броситься в прохладную речку, поднять тысячи серебряных брызг и плыть, плыть, чувствуя, как твое тело вбирает в себя живительную бодрость и прохладу.
Группа девушек остановилась на берегу, видимо не решаясь идти в воду. Одна, осторожно войдя в осоку около берега, мыла ноги, другая распустила косы и старательно расчесывала их гребнем, еще одна просто стояла и нежилась под щедрым ласковым солнцем.
Николай с двумя парнями из бригады шел по берегу, ища место для купания. Один из ребят подмигнул:
— Купнем?
Николай сразу понял его, и они тихо, крадучись, подошли к девушкам. Встали около крайней, осторожно, но быстро подняли ее на руки, и вот уже дивчина с отчаянным визгом летит в воду. Не успела отбежать и вторая. А третья и отбегать не захотела. Она обхватила обоих шутников за шеи крепкими, смуглыми руками, и через секунду все трое они барахтались в воде. С берега слышались одобрительные крики, смех.
— Молодец, девка, тащи председателя с собой на дно к русалкам.
…Усталый, но довольный Николай подошел к палатке Беды.
После купания — обед. Не очень богато меню — щи, каша да молоко, но Озеров с удовольствием ел все, что ему накладывали на тарелку, смеялся, шутил, дважды просил добавки.
После обеда он спросил у Макара Фомича:
— Правобережье завтра начинаете?
— Завтра, только осмотреть надо, как бы косилки не попортить.
— Я обойду сам и посмотрю. Хорошо?
— Очень хорошо. А то мне трудно в такую жару.
— Так и быть — поможем бригадиру.
— Нина Семеновна тоже собиралась. Она на старые болота хотела взглянуть.
— Ну вот, мы вместе и двинемся.
Нины, однако, нигде не было, видимо, куда-то убежала с девчатами. Николай решил не ждать ее.
Он подошел к реке, разделся, связал в узелок белье и, подняв его над головой, переплыл на правый берег. Здесь, отдохнув несколько минут, обсох, оделся и пошел по густой траве, одергивая пальцами мягкие, шелковистые кустики метлики.
Но не успел отойти и сотни шагов, как его окружила целая стайка девчат. Раздались возгласы:
— Девчата, председатель заявился…
— Вот вы где, отшельницы, — шутливо, с показной суровостью проговорил Озеров. — Почему уединились?
— А мы купались, потом за цветами пошли. Ромашек, гвоздики, колокольчиков здесь пропасть. А вот вы почему здесь?
— Хочу правобережье осмотреть. Завтра с утра косить, а никто не был. Вы, девчата, бегите, а то Фомич и так вас, наверное, везде ищет. Кто сено-то разбивать будет? Только вот агронома я заберу. Вы, Нина Семеновна, кажется, старое болото хотели осмотреть?
— Да, мы с Макаром Фомичом собирались.
— Так, так, с Макаром Фомичом собирались, а со мной не хотите?
Девчата добродушно рассмеялись.
— А что, Макар Фомич — кавалер, каких поискать.
Николай пригрозил:
— Я вот расскажу ему…
Скоро девушки торопливо бежали к Славянке, а Николай и Нина шли в противоположную сторону, к опушке молодого осинника.
Ходили они долго. Ветер немного усилился. Под его напором густые травы клонились вниз, и по всему лугу, будто по морю, перекатывались мягкие, трепетные волны. Солнце клонилось к западу, дальние сосны, что стояли на границе долины, бронзовели под его лучами, как гигантские свечи.
Николай внимательно вглядывался в луга, прикидывая делянки для косилок и косцов, придирчиво проверял вязкость почвы.
Наконец добрались до старого болота. Нина взяла в платок несколько проб грунта, дважды заставила Озерова шагами обмерять какие-то зеленые, дышащие под ногами поляны.
— Так я же утонуть могу в этой трясине, — шутливо жаловался он.
— Назовем тогда наши торфяники именем товарища Озерова.
Когда вышли на берег реки, Николай проговорил:
— Теперь мы имеем полное право искупаться.
Скоро они шумно плескались в глубоких водах реки. Серебристые брызги радугой сверкали в лучах багряного, уставшего за день солнца.
Николай вышел из воды первым. Он с удовольствием растянулся на бархатистой мягкой траве, но через секунду встал и вновь подошел к берегу, чтобы помочь Нине подняться на берег. Уцепившись за крепкую руку Озерова, она легко взбежала наверх и стала смешно прыгать, наклоняя голову и прижимая руку то к правому, то к левому уху, чтобы вытряхнуть из них воду. Николай любовался ее тонкой, крепкой фигурой, плотно обтянутой купальным костюмом. Потом, обнаружив, что слишком пристально рассматривает ее, покраснел и отвернулся.
Нина же, ничего не заметив, спокойно подошла к Озерову и опустилась рядом. Он посмотрел на ее загорелое лицо с капельками воды на ресницах, на вьющиеся золотистые пряди волос, на влажные розовые губы и как-то удивительно смело, неожиданно даже для самого себя обнял Нину и поцеловал долгим и жадным поцелуем. Нина посмотрела на него растерянно. В ней боролись два чувства — досада на Николая за его неожиданную и грубоватую смелость и радость, ярко разгоравшаяся радость от близости с ним.