— И все-то у вас несчастья, все вас спасать надо, — с раздражением проговорил Удачин. В тон ему мрачно проворчал и Мякотин:
— Да. Действительно. Нос вытащат, хвост увязнет, хвост вытащат, нос завяз.
— А знаете, почему плохо в колхозе? — задорно и сердито спросила Родникова. — Потому что молодежи там нет.
Но Мякотин, сумрачно посмотрев на нее, проворчал:
— А молодежь разбежалась, потому что в колхозе плохо.
— Конечно. Значит, надо думать об этом, заинтересовать людей, тогда не побегут.
Курганов попросил:
— Ну давайте, Макар Фомич, рассказывайте.
Беда с готовностью вытащил из кармана засаленный блокнот, послюнявил большой палец и приготовился к подробному и обстоятельному разговору… Удачин и Мякотин переглянулись и оба поднялись.
— Мы, пожалуй, пойдем, — проговорил Виктор Викторович. — «Смерть империализма» мы, конечно, приветствуем. Но дела этого «гиганта», как и его председателя, нам известны.
Михаил Сергеевич обратился к Родниковой:
— А вы? Вы тоже спешите?
— Нет, нет.
— Тогда послушаем вместе. — И, наклонившись к Беде, попросил: — Только вы, пожалуйста, подробнее, Макар Фомич.
Прошел час и еще час, а Беда, Курганов и Родникова все говорили и говорили… Наконец вошла отчаявшаяся Вера и напомнила, что ждут другие приглашенные товарищи.
Курганов подосадовал:
— Эх, жаль, ну да ладно. Отложим, Макар Фомич, наш разговор на денек, на два.
— Хорошо. Я приеду.
— Ну что вы. Зачем же? Завтра или послезавтра я сам буду у вас.
Беда обрадовался, но не поверил. Помолчав, ответил:
— Будем ждать и готовиться.
— Готовиться нечего. Не в гости приеду…
Приняв еще несколько человек, Курганов обратился к Родниковой:
— Ну, а теперь поговорим с вами, а то вы заждались. Начнем с вашей записки в обком…
Глава 4КОГДА РОДИЛСЯ ХРИСТОС?
Машина мягко шуршала по скрипучему снегу, в кабине было тепло и уютно. Обстановка располагала к разговору, но Костя Бубенцов чувствовал себя стесненно с новым начальником и не знал, как держаться, — то ли заговорить, то ли помолчать.
Костя Бубенцов принадлежал к тому племени шоферов-фанатиков, которые считают, что выше их призвания, значительнее их труда ничего нет и быть не может. Любовь к технике, к машине у него зародилась уже давно, со школьной скамьи, с занятий в школьных кружках. Эту любовь он сохранил и сейчас. Она скрашивала хлопотную и беспокойную жизнь райкомовского шофера, наполняла ее особым смыслом и содержанием.
Машину вдруг тряхнуло на корневищах деревьев, Курганов взглянул на Костю. Лицо шофера сморщилось в болезненной гримасе.
— Вы что, больны?
Костя удивленно взглянул на Курганова.
— Нет. Почему вы спрашиваете?
— А почему вы морщитесь?
— Так я же на недостатки в собственной умственной деятельности досадую. Забыл про эти чертовы корни. Ведь машине-то от таких выкрутасов и толчков не очень приятно. Да и вас отвлек. Судьба района в мыслях, а тут на тебе — разные подскоки.
— Судьба района… слова-то какие.
— А как же? Я ведь не новичок, понимаю. Вы теперь третий мой хозяин.
Бубенцов возил прежнего секретаря Баранова целых три года, привык к нему, знал все его привычки, друзей и недругов, знал излюбленные маршруты. Приказ Баранова обычно гласил: «Ехать быстро, но спокойно, не отвлекать меня разговорами, ибо в голове у меня судьба всего района…» Обо всем этом, сдержанно вздыхая, думал Костя. О Баранове же думал в это время и Курганов. Они не были знакомы, встретились лишь в приемной Заградина, когда Михаил Сергеевич заходил к первому секретарю обкома за последним напутствием. Познакомились. Баранов с плохо скрываемым раздражением отрывисто бросил:
— А, спаситель Приозерья. Мои так называемые ошибки едете исправлять? Посмотрим, посмотрим.
Михаилу Сергеевичу хотелось поговорить с Барановым, расспросить о районе, о людях, выслушать советы. Но после такой встречи это желание пропало. Он сдержанно ответил Баранову:
— Ну зачем вы так, я же у вас не вотчину отобрал…
Заградин сказал ему о Баранове:
— Мы долго приглядывались к нему. Решать не спешили. Многие о нем отзывались как о волевом, сильном работнике с твердой рукой… Но когда я присмотрелся к нему и к делам в районе тщательнее, — стало ясно, что это далеко не так. Вместо воли — любование своими правами, вместо настоящей организаторской работы — шум и треск, показная сторона, вместо делового разговора с людьми — властный окрик этаким руководящим басом… Конечно, таких «экземпляров» у нас не много, но и не мало. Да, да, не мало, и бороться с ними не легко, потому что кое-кому такой стиль руководства нравится и кажется единственно возможным…
Машина вырвалась из лесного коридора и остановилась на опушке. Костя выпрыгнул из кабины.
— Один момент, капот чуток открою, а то температура под сто.
Михаил Сергеевич тоже вышел, встал на пригорок около дороги и огляделся.
Сосновый бор стоял плотной стеной. Он словно не решился спускаться и остановился на самой кромке взгорья, послав на разведку ельник и кустарники. Михаил Сергеевич невольно залюбовался картиной зимней ночи. Залитые трепетным лунным светом поля и перелески, причудливые нагромождения облаков, торопливо проплывающие по небу, а вдали, по всей равнине, золотые мерцающие блестки — огни деревень. Чем-то бесконечно родным и до слез волнующим пахнуло на Курганова.
Он долго еще стоял на взгорье, наслаждаясь холодной тишиной ночи…
Когда они тронулись вновь, Костя, поняв настроение Курганова, увлеченно стал рассказывать о районе, о его лесах, рощах, приречных местах. Бубенцов любил свое родное Приозерье. По его словам, реки здесь огромные, чудо-реки, леса — непроходимые, луга — с такими травами, что коса не берет…
— А вы, Михаил Сергеевич, на Бел-камень ездили?
— Нет, еще не ездил. А что?
— Ну как же. Это прямо-таки командный пункт. Весь район с него будто на ладони.
— Да, я слышал. Надо как-нибудь собраться. А сейчас расскажите-ка мне о Березовке, куда мы едем. Что за колхоз, что за люди там, чем дышат, как живут?
Костя беспокойно поерзал на сиденье, потом со вздохом проговорил:
— Вот этого, товарищ Курганов, я, пожалуй, сделать не смогу. В Березовку еду всего второй раз. Не любил ее товарищ Баранов. Ну, не любил, и все. Как один раз съездили, так и все, шабаш.
— Почему же?
— Председатель, говорит, там бирюк, и люди бирюки. Это, говорит, не колхоз, а пародия.
— Пародия? Вот как, — удивился Курганов. — Ну что ж, посмотрим.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…«Ну, так с чего же начнем наш разговор?» — Курганов обратился с этим вопросом к колхозникам, когда, сняв пальто и ушанку, пробрался к столу. Он сел на лавку между Бедой и шустрым пареньком лет шестнадцати, который с озабоченным видом сидел за столом, держа наготове раскрытую тетрадь и карандаш. Михаил Сергеевич зябко повел плечами, потер руки и пристально посмотрел на сидевших людей. Пожилая женщина молча встала с задней лавки и вышла в сени. Скоро она вернулась с синим эмалированным чайником и такого же цвета кружкой. Из носа чайника вился парок.
— Вы замерзли, видно. Погрейтесь.
— Вот за это спасибо. Большое спасибо. Это очень хорошо с мороза-то.
Курганов налил в кружку чай и осторожно, маленькими глотками начал пить. Желтоватая горячая жидкость, приятно обжигала губы, согревала кровь.
— Оно, конечно, греться сподручнее бы чайком другого рода, да ведь туговато у нас. А может, Фомич, раскошелишься для такого гостя? Ведь замерз человек. — Говоривший колхозник в зеленой, вылинявшей гимнастерке, с целой планкой орденских ленточек, чуть виновато посматривал на Беду и левой рукой (правой у него не было, а пустой рукав был аккуратно заткнут за пояс) сворачивал цигарку.
Курганов, услышав его, хотел ответить резко, но, взглянув на говорившего, понял, что сказано это было от всего сердца, и теплое, какое-то щемящее чувство к людям, с надеждой глядевшим на него, остановило готовые сорваться с губ Михаила Сергеевича резкие слова.
— Понимаю, о каком чае вы говорите, товарищ. Но он нам сейчас не подходит. Так что спасибо.
— Да я так, чтобы вы согрелись, — смущенно пробормотал колхозник.
— Того чаю мы с вами выпьем в другой раз, ну, например, когда закончим сельскохозяйственный год. Идет?
Мужики вразнобой зашумели:
— Долгонько ждать.
— Пока солнце взойдет, роса очи выест.
В это время раздался глуховатый басок Беды:
— Кто хочет что-либо сказать товарищу Курганову, нашему первому секретарю? — Беда пристально оглядел собравшихся, спросил еще раз, затем, озабоченно вздохнув, махнул рукой. — Значит, начинать мне? Так я понимаю?
— Да, да, Фомич. Обрисуй положение, — раздались голоса.
Макар Фомич откашлялся и размеренно, не спеша начал разговор. Однако спокойствия ему хватило ненадолго. Слишком близко все это было для него и для людей, что собрались здесь, слишком близко касалось каждого.
— Колхоз наш, дорогой товарищ Курганов, был организован в числе самых первых по району, мы, собственно, начинали это великое дело в наших краях. И шло оно у нас, скажу не хвастаясь, неплохо, ладно шло. Всегда в первой пятерке по району были. Ну, а потом война. Тяжко она нам досталась. Одни детишки да старухи в Березовке остались. А потом и фрицы нагрянули. Не то что сараи — погреба и подполья — все перевернули. Обездолили Березовку. Ну, выкинув фрицев, стало государство нам помогать, на ноги ставить. Отстроились мы немного, скот подвырастили, а вот окончательно опериться не можем… То одного недостает, то другого… Долги к земле гнут… Как подумаешь, чем мы для района являемся, — в глаза людям смотреть совестно…
— Какой был урожай в этом году? — спросил Курганов.
— Вы про что спрашиваете, Михаил Сергеевич?
— Ну, про пшеницу, например?