— Все будет хорошо!..
Макар Фомич, хлопотавший здесь же, сказал:
— Вы, Нина Семеновна, уж похозяйничайте тут, а я пойду в правление, проверю, выехали ли врачи.
Болезнь Озерова опечалила в колхозе всех. Люди уже привыкли, что день их начинается с того, что рано-рано, когда еще только брезжит предутренний рассвет, по улице к правлению торопливо пройдет председатель. В полях, на лугах, в огородах, на ферме тоже стала привычной его высокая худоватая фигура. В немногословной спокойной беседе с ним люди находили помощь и совет. Если он смотрел насупленно, замолкал — значит, что-то сделано было не так. Очень не любили березовцы мрачного вида Озерова. Куда веселее было на душе, когда он, мурлыкая себе под нос какой-то одному ему известный мотив, говорил:
— Так, так. Хорошо. Вот это хорошо…
Теперь все березовцы ложились и вставали с одним вопросом: «Как с председателем?»
Глава 35ПИСЬМО ОСТАЛОСЬ БЕЗ ОТВЕТА
Не одни березовцы тревожились об Озерове. Курганов, узнав о его болезни, не на шутку расстроился. Он долго выспрашивал Макара Фомича, кто был из врачей, чем нужно помочь. А через несколько дней сам собрался в Березовку.
В правлении он застал Беду. Макар Фомич настойчиво дозванивался до райзо, но это ему никак не удавалось. Поздоровавшись, Курганов спросил:
— Ну как Озеров?
— Не очень важно, Михаил Сергеевич. Болезнь серьезная. Да и моральное состояние плохое.
— А в чем дело?
— Дома у него неладно.
— Значит, с Москвой его вторая половина так и не рассталась? Бывают же люди, черт побери. А ведь в его положении душевное спокойствие — лучшее лекарство. Пойдем к нему.
Озеров встретил Курганова такой радостной улыбкой, что Михаил Сергеевич мысленно упрекнул себя за то, что не выбрался сюда раньше. Он взял руку Николая в свои большие горячие руки и долго, долго держал ее, слушая, как тот, борясь с волнением, рассказывал о своем самочувствии, о врачах, о том, что старая ведьма его не согнет… Михаил Сергеевич внимательно слушал, согласно кивал головой, а потом сам рассказал, что делается в районе, в области.
— В общем, дела идут так, что болеть ты можешь абсолютно спокойно… И вообще все наладится. Надо только набраться терпенья. Помнишь народную мудрость — все приходит для тех, кто умеет ждать.
Курганов больше ничего не сказал, но Озеров его хорошо понял и поблагодарил взглядом.
Макар Фомич и Нина провожали Курганова до машины. Прощаясь, Михаил Сергеевич задумчиво проговорил, обращаясь к обоим:
— Такого председателя не скоро найдете. Берегите его, поднимайте на ноги…
…Подходило к концу лето. Леса пестрели желтым листом, птицы собирались в стаи, звонко и крикливо обсуждая свои неотложные птичьи дела. Небо стало белесо-сероватым, по нему все чаще и чаще пробегали торопливые клочковатые облака. Поля волновались спелыми хлебами. Наступала страдная пора — уборка.
На заседании правления колхоза Макар Фомич, замещавший Озерова, потирая свои давно не бритые щеки широкой, коричневой ладонью, выступил с речью:
— Вот что, товарищи… Я ведь не Озеров, везде-то не успею. Так что сами глядите. У каждого должно быть все в аккурате. Грешно нам такой урожай, как нынче, не убрать… А то что председателю-то скажем, когда встанет?
— А встанет ли? — тихо спросил кто-то.
Беда ответил не сразу.
— Болезнь, конечно, сурьезная, что и говорить. Поди, слышали, как врачи-то объясняли. Только, думаю, встанет Николай Семенович, обязательно встанет…
А врачи объяснили Озерову его состояние так:
— Обширный инфаркт в области правого желудочка привел к утончению стенки сердца. Можете умереть в любой момент. Но можете и жить. Если очень, очень захотите. Условия простые — не волноваться, не нервничать, вести себя предельно спокойно. Абсолютный непременный покой. Иначе — конец…
Сказано это было сурово, твердо, без скидок и ненужной жалости. Николай понял сразу: дело действительно до предела серьезное. И молча кивнул:
— Я понимаю…
…Целые дни он лежал теперь на спине. Нельзя было пошевельнуться, повернуться, поднять руку. Лежать вот так без движения хотя бы один день — и то серьезное испытание. Озеров лежал уже третью неделю, а предстояло провести в постели еще больше.
Тело болело нестерпимо. Казалось, в нем нет ни одного живого, здорового места. Даже легкое касание белой простыни вызывало острую мучительную боль.
Весь зрительный мир больного ограничивался сероватым квадратом потолка. По перемещению солнечных лучей, по густоте теней, отбрасываемых листьями лип, что стояли перед окнами, он угадывал утро, полдень, приближение сумерек. Ох, как бы хотел он пройти сейчас по Березовке, поехать по бригадам, вдохнуть терпкий запах осенних полей. Но нет, повернуться — значит смертельно рисковать…
В очередной приезд врач сказал Беде:
— Плохо дело, Макар Фомич. Тонус у него пониженный, настроение скверное. А это значит, организм не борется. Понятно? Что-то, видимо, гнетет его, убивает, занимает мысли. Понимаете? Что там у вас? Может, в колхозе что не ладно? Тогда не рассказывайте ему…
— Сами видим, что не в себе он. Только тут не в колхозе дело.
— Ну не знаю, не знаю. Вы мне дайте хорошее настроение больному. Это главное. И каждую минуту наблюдать, — ворчливо продолжал врач. — Каждую минуту. Я это не для красного словца говорю… Пусть около него будет кто-то постоянно. Кто-то близкий. Жена у него есть? Где она?
— В Москве.
— Надо вызвать. Почему до сих пор не сделали этого?
Вечером Беда, рассказав правленцам о разговоре с врачом, предложил:
— Может, действительно напишем хозяйке-то? Сомневался я, боялся, как бы хуже не сделать.
Все задумались.
— Не ладно у них. Не приедет она. А если приедет, так напортит еще больше. — Это сказала Пыхова.
В ответ ей раздалось несколько голосов:
— Ну что ты, Прасковья. При такой-то беде да не приедет? Не может этого быть. Пиши, Фомич, письмо.
И письмо в Москву было послано.
Из разговора Макара Фомича с врачами Николай понял, что о его болезни сообщили Надежде. Он мрачно упрекнул Беду:
— Зачем вы это сделали, Макар Фомич? Возьми в гимнастерке конверт, прочти. Не приедет она…
Однако Макар Фомич в такой исход все-таки поверить не мог и приезда Надежды ждал со дня на день. Никуда не посылал Звездку, чтобы встретить гостью на станции, установил дежурство у телефона. Но Надя не приехала.
Недели через две Беда сказал правленцам:
— Пожалуй, не приедет она.
— И писать не надо было, — ворчливо произнесла Пыхова.
— А черт вас, баб, разберет, — раздраженно ответил Макар Фомич.
Вечером он рассказал Нине о повестке, полученной Николаем, о их письме в Москву. Долго сидели молча, и Беда со вздохом спросил:
— Ну что будем делать, Нина Семеновна?
— Выхаживать, лечить.
— Уж очень много свалилось на него сразу…
Спасти Николая, возродить в нем силу жизни, сопротивление организма болезни стало для Нины самым главным в жизни. Доставалось ей крепко — все дни она проводила на полях, на токах, фермах, а как выкраивался свободный час, бежала к Николаю. Ее усилиями все в комнате сияло чистотой, вокруг избы желтели посыпанные песком дорожки, строго соблюдалась тишина.
В Березовке очень одобрительно отнеслись к тому, что Нина взяла на себя обязанности сиделки. Она замечала, что люди с затаенной надеждой смотрят на нее, верят, что она сделает все, как надо, как велят врачи. Ведь она — агроном, ученая. И потом — женская рука, забота, преданность очень нужны сейчас больному. А люди видели, что Нина всю душу вкладывает в эти заботы.
В глазах Николая она все время читала то боль, то надежду. Ей было страшно за него.
Нина позвонила Курганову, рассказала о ходе болезни Николая, поделилась своими тревогами. Что же предпринимать? Врачи делают все возможное. Но настаивают на консультации Лаврова.
…Профессор Лавров приехал в Березовку через два дня с двумя ассистентами. Это был высокий сухощавый старик с большими белыми руками, в аккуратно выглаженном светлом костюме. Он легко вышел из «Победы» и спросил:
— Ну, где тут больной?
Ассистенты выгрузили из машины какие-то серебристые ящики, черный аккумулятор, несколько чемоданов с разными машинками, внесли их вслед за Лавровым в дом. Потом опутали Николая разноцветными проводами. Застрекотали аппараты, зашуршала по полу белая лента.
Профессор долго-долго осматривал и выслушивал Николая, разговаривал со своими помощниками и снова слушал, снова осматривал больного.
— Ничего, ничего, — хрипловато рокотал он. — Будет жить ваш председатель. Не дадим его курносой ведьме.
Он уехал, а потом стали приезжать его помощники, применяли все, что было нового и действенного из препаратов.
Через неделю Лавров в Березовке появился вновь.
Он долго выслушивал сердце Озерова, бесконечное количество раз вглядывался в зигзаги электрокардиограммы, разговаривал с больным, вновь и вновь возвращался к его сердцу. Он осязаемо, физически ощущал его пульсирующее биение, то редкие приглушенные удары, то снова восстановленный ритм толчков.
Медленно, очень медленно срастался разрыв в столь важной области сердца. Организм Озерова набирал сил, боролся за жизнь.
В конце сентября Николаю было разрешено вставать и осторожно ходить по комнате, затем позволили выходить на крыльцо. А это было уже замечательно. Ведь теперь он мог вдоволь говорить с людьми, видеть знакомые улицы, поля в дымке белесых туманов, леса в сверкающем золотом убранстве.
В один из дней Курганов позвонил в правление и сообщил, что Озеров по советам врачей поедет в Кисловодск, в специальный санаторий.
…И вот березовцы отправляют Озерова в путь. Сам-то он рьяно доказывал, что здесь, в Березовке, он лучше и скорее дойдет до нормы, что здешний воздух куда целительнее горного.
— Ну, хотя бы на месяц. Это еще туда-сюда, — жаловался Николай. — А то н