Придя домой, Курганов медленно разделся, сел за свой стол. Задумался.
— Что с тобой, Сергеич? Что-нибудь стряслось? — Елена Павловна давно уже стояла в дверях и удивленно, обеспокоенно смотрела на мужа.
Курганов встал и, подойдя к Елене Павловне, прислонился к ее плечу.
— Так, ничего особенного. Просто твой старик, кажется, серьезно ошибся. — Затем, вздохнув, спросил: — Может, чаю выпьем?
Елена Павловна не стала выспрашивать. Раз не говорит, значит, нельзя. Когда будет можно — скажет без расспросов. Правда, обычно это бывает уже после того, как о событии узнают все, когда о нем напишут в газетах или обсудят на собраниях.
Остро и мучительно переживал Курганов то, что произошло. В его жизни было немало радостей, бед и сложных положений. Да и может ли настоящая жизнь идти, словно накатанная асфальтовая лента шоссе? Это уже была бы не жизнь, а прозябание. Так всегда думал Курганов. Но эта обычно успокаивающая мысль на сей раз не приносила облегчения. И, отступив от обычных своих правил, Михаил Сергеевич рассказал Елене Павловне все — и о приезде Заградина, о бюро, о давних неладах с Удачиным. Тяжело было на сердце, и эта тяжесть отдавала физической болью во всем теле.
— Ну что ты, Миша, мучаешься, в самом деле. Неужто скис?
Михаил Сергеевич взял сухую, уже морщинистую руку жены и прижался щекой. Держал ее долго, ни о чем не думая.
— Не надо так расстраиваться, Сергеич. Ну чего ты, в самом деле? И вообще, может, пора… что-нибудь взять полегче?
Курганов с удивлением взглянул на жену.
— Ты что? На покой мне предлагаешь?
— А что тут такого? Ты свое сделал. И зверем на меня смотреть нечего. Я понимаю: оскорбленное самолюбие взыграло. Как же так, Курганов — и вдруг ошибся?
Елена Павловна понимала, что говорит не то, но нарочно шла на это. Она очень хорошо знала мужа. Надо было вызвать его на спор, дать выговориться, чтобы он отвел душу. Это она мастерски умела делать. После таких домашних дебатов Михаил Сергеевич успокаивался, словно вулкан после извержения.
Курганов сурово посмотрел на жену, горячо заговорил:
— Дело вовсе не в том, оставаться мне в райкоме или не оставаться. Меня угнетает другое — видимо, я чего-то важного не понимаю. Всю жизнь думал, что село, жизнь колхозную знаю как свои пять пальцев, а оказалось… Ну, пусть мы рановато начали. Без тылов… Но ведь не во всех колхозах положение одинаково. У многих есть все нужные условия. Почему же им надо ждать? Чего? Зачем? Потому что кто-то не успел всего этого осмыслить и теоретически осветить?
— Вот за такие слова тебя в два счета приведут в божеский вид.
— Пусть приведут, но понять, разобраться я должен.
Долго еще Курганов говорил, спорил, доказывал, сомневался. Елена Павловна терпеливо его слушала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дня через два Курганову позвонил Мыловаров и спросил:
— Как ваш второй?
— Удачин? Ничего.
— А конкретнее?
— Район знает. Работает, правда, рывками, по настроению. Ну да ведь и на солнце есть пятна.
— Он был у нас. Серьезные замечания имеет. У вас пленум-то когда?
— Через неделю.
— Вот и хорошо. Пусть обо всем подробно выскажется.
— А разве мы кому-нибудь не даем этой возможности? Пусть говорит, что хочет и сколько хочет.
— Здесь он наговорил много. Хотим проверить эти факты на мнении актива. Так что не стесняйте его. На пленум, видимо, приеду я, а возможно, и сам Заградин.
Положив трубку, Михаил Сергеевич задумался.
«Почему Виктор Викторович поехал в обком втихую, ничего не сказав? Зачем ему это понадобилось? Жаловаться поехал. Почему не поставил свои вопросы перед бюро? Это же беспринципно… Скажет — критика. Но какая же, к черту, критика — шептать за спиной? Не по-партийному, нечестно поступает второй секретарь». Чувство полного разочарования в Удачине, обида на него остро охватили Михаила Сергеевича, и он долго сидел один, молча, устало опустив плечи…
Глава 39БЫЛОЕ ЗАБЫВАЕТСЯ С ТРУДОМ
Корягин вернулся в Алешино неожиданно, не предупредив дочь ни письмом, ни телеграммой. С попутного грузовика высадился загодя, не доезжая с полкилометра до деревни, к дому шел, когда стемнело. Не хотелось встречаться с односельчанами — не миновать тогда расспросов: что да как, хорошо ли живется в костромских лесах, когда приехал и надолго ли…
В Алешине он не был давно, с той самой поры, как уехал на заготовки.
Через день или два после памятной беседы с Толей Рощиным Корягина вызвали на заседание райисполкома. Мякотин долго исподлобья смотрел на Корягина и в упор спросил:
— Доверить тебе можно? Художества свои бросишь?
Корягин хотел вспылить, повернуться и уйти с заседания, но Мякотин невозмутимо и озабоченно продолжал:
— Ты не ерепенься. Десять бригад под твоим началом будет. И все молодой народ. Можно по-всякому повернуть. То ли на дело, то ли на безделье.
Корягин, не глядя на Петровича, спросил:
— Что имеешь в виду?
— Что я имею в виду, ты знаешь. И переспрашивать нечего.
Степан Кириллыч подумал: «Что это Мякотин так на меня взъелся — и тогда на бюро, и сейчас? Но ссориться с ним не следует. Упрется — все испортить может». Смирив гнев, Корягин глухо вымолвил:
— Ладно, председатель. Понимаю, о чем разговор.
— Ну, если понимаешь — тогда и толковать нечего. Уменья у тебя хватит, хватило бы желанья. Хорошо дело поставишь — колхозы спасибо скажут. Без лесу, сам знаешь, каково в хозяйстве.
— Будем стараться.
— Тогда в добрый час. Смотри ребят не обижай. За батьку им будь.
Из райисполкома Корягин зашел в райком к Удачину. Тот встретил его радушно, весело, много и долго говорил о том, как правильно поступил Степан Кириллович, согласившись ехать в Шарью.
— Время — лучший лекарь в таких делах. Пусть все уляжется, утрясется, потом видно будет. А дело тебе поручили нешуточное, я даже удивляюсь, как на это Курганов согласился.
— Он здесь? — поинтересовался Корягин.
— Здесь, только ты не рвись туда. Все решено, все согласовано.
— Да я не рвусь. Но сказать пару слов хотелось бы. — У него, кажется, кто-то есть.
— Тогда не пойду.
В это время в кабинет вошел Курганов. У него, видимо, было какое-то дело ко второму секретарю, но, увидев Корягина, он сразу заговорил с ним:
— А, Корягин! Здравствуйте. Как дела? Сборы закончили?
— Почти. Остались мелочи.
Курганов взял стул, сел около стола Удачина и стал расспрашивать Корягина обо всем, что касалось его предстоящей поездки.
Познакомился ли он с бригадирами, и как у людей с одеждой, обувью, инвентарем, инструментом… Расспрашивал, а сам пытливо вглядывался в лицо Корягина, ловил его взгляд, пытался проникнуть в глубину мыслей, понять, с какими думами едет он в лес. Михаилу Сергеевичу очень хотелось, чтобы не подвел их Корягин. По долгому опыту работы с людьми он хорошо знал, что к жизненным событиям, схожим с корягинскими, люди относятся по-разному. Одни никнут, как колос на осеннем ветру, уходят в себя, живут ни шатко ни валко. Они обычно становятся очень дисциплинированными, исполнительными работниками, но безвольными, безынициативными руководителями. Большое, боевое дело им поручать не следует. Другие — переживают случившееся долго и мучительно, глубоко в сердце носят обиду, всех и каждого считают причиной своих бед. Таким поручить что-то большое тоже нельзя. И особенно власть над людьми. В своем ожесточении они обязательно впадут в крайности. И есть третья группа — те, которые переживают свою беду тоже глубоко и долго, но винят в ней прежде всего самих себя. Они не ищут на каждом шагу врагов и недругов, а в работе, в каком-нибудь хлопотливом и беспокойном деле стараются забыть, умерить боль обиды. Увлекаются делом, находят нужный тон взаимоотношений с людьми, с товарищами — и, глядишь, через какое-то время полностью возвращаются в строй. Возвращаются, обогащенные житейским опытом, закаленные. Вот именно о таких и говорят: за битых двух небитых дают…
Курганов, беседуя с Корягиным, все время прикидывал, к какой группе можно будет отнести этого человека. Очень хотелось Михаилу Сергеевичу, чтобы бывший председатель алешинского колхоза оказался лучше, чем можно было предположить. Хотелось, чтобы взялся он за ум, сбросил с себя репьи деляческих замашек и привычек, сошел с темных и извилистых путей-дорог. Ведь как ни говорите, а человек проработал много лет на колхозных делах, в свое время принес немалую пользу. Нет, неистребима была у Курганова вера в людей, в их хорошие качествам задатки.
— Ну а настроение, настроение как? Обида не гложет? На людях свои обиды вымещать не будешь?
Корягин понимал, почему беспокоятся Мякотин и Курганов, понимал причину их сомнений и постарался успокоить секретаря райкома.
— Не беспокойтесь, товарищ Курганов. Конечно, ударили вы меня крепко, наотмашь, но голова на плечах есть, понимаю.
— Ну что ж, Корягин, тогда желаю удачи. Это для вас самая лучшая возможность вернуть себе доброе имя.
Когда Курганов вышел, Удачин, не проронивший за время их беседы ни слова, с ухмылкой сказал:
— Поговорили — что меду напились.
Корягин в тон ему добавил:
— Стелет мягко, а не поспишь. Рукастый, черт. Отыскался где-то на нашу голову.
Когда Степан Кириллович вернулся из Приозерска, Зина за обедом спросила:
— Папа, ты хотел поговорить с Василием. Когда ему можно прийти?
Корягин поперхнулся. Он знал, что этот разговор неизбежно возникнет, ждал его каждый день, и все-таки слова дочери вызвали горечь и досаду.
— А может, потом, ближе к весне, когда приеду из Шарьи?
— Мы решили в это воскресенье расписаться.
— Ну раз вы решили, тогда зачем же мне с ним встречаться? Чтобы лишний раз полюбоваться его неказистой физиономией? Обойдетесь без меня.
Зина, удивленная, долго смотрела на отца, а затем, едва сдерживая гнев и слезы, проговорила: