— Папа, ну сколько можно тебя уговаривать? Ты же меня измучил, совсем измучил. На людях появиться стыдно — все спрашивают: долго, говорят, отец тебя взаперти держать будет? Совестно даже. Ну почему ты нам мешаешь? Почему?
Степан Кириллович поглядел на готовую расплакаться дочь, подошел к ней, погладил по голове.
— Ну ладно, ладно. Чего расшумелась? Успокойся.
Зина порывисто высвободилась из-под его руки. Упрямство отца наполнило гневным протестом все ее существо. Ей казалось, что если она и сегодня, вот сейчас, опять уступит ему, не настоит на своем, то может случиться такое, что будет трудно, а может, и невозможно поправить.
— В воскресенье мы распишемся, папа, так и знай.
Степан Кириллович опять посмотрел на дочь. Глаза — полны слез, щеки пылают румянцем. Ему подумалось: «Тоже характерец. Упрется — не сдвинешь. Наша, корягинская порода».
…Много грустных, тяжелых мыслей вилось в голове у Корягина, пока он ехал до Шарьи. «Да, что ни говори, а жизнь зло пошутила над тобой, Степан Корягин. Зло, ехидно пошутила. Когда-то вон какими делами ворочал, в славе и почете был, на весь район, а сейчас тащишься черт-те куда. Дочь замуж выходит, а ты от свадьбы бежишь. А может, зря я не остался до воскресенья?» Однако Корягин тут же отбросил эту мысль. «Тоже мне свадьба. Какая уж это свадьба. Эх, как бы сыграл я ее годом-двумя раньше! На всю округу, на весь район звон бы шел. Корягин дочь выдает! — говорили бы везде. А сейчас? Соберутся Васькины приятели да дочерины подружки, попляшут свои кадрили да румбы-тумбы, песни поголосят, и все. Нет, пожалуй, даже хорошо, что не остался…»
Лесное дело Корягину было знакомо, бригадиры подобрались толковые, да и технолог — молодой парень из леспромхоза тоже показал себя довольно смышленым. Только работай. Но не лежало ни к чему сердце. Часто на Корягина находила тоска — гнетущая, неизбывная. Тогда он шумел, кричал на людей, сквернословил, злобился. Сначала ребята как бы не замечали этого. Потом стали останавливать. Когда же Корягин распоясался особенно бесшабашно — позвали на общее собрание. Разговор вышел короткий, но крутой.
Степан Кириллович возмущался:
— Я здесь старший, отвечаю за вас. А вы меня обсуждать, прорабатывать? Кому не нравится — скатертью дорога, возвращайтесь.
Ему ответили не резко, но твердо:
— Старший? Да, старший. И мы готовы слушаться. Но, если будешь безобразничать, уезжай лучше от греха, обойдемся без тебя. Отпишем в Приозерск — распустился, мол, Корягин вконец, и негоже ему людьми руководить.
Корягин обвел взглядом ребят. Молодые, безусые лица, а в глазах твердость, уверенная независимость.
Степану Кирилловичу невольно вспомнился Василий Крылов, его упрямый взгляд.
«Такие же, как Васька», — со злостью подумал он, но стал смирнее. Понял, что здесь тоже смогут обойтись без него.
Когда кончился лесозаготовительный сезон и бригады уехали в Приозерск, Корягин остался работать в леспромхозе. Может, и вторую зиму прозимовал бы Корягин в Шарье, только смутило его письмо приятелей — Никодимова и Ключарева.
Писали они ему и раньше. Но это письмо было особое, оно выбило Степана Кирилловича из привычной колеи, взбудоражило, вызвало разные мысли и планы. Приятели писали, что в Приозерске вновь ожидаются такие же события, какие были два года назад. Комиссия за комиссией проверяют колхозные дела, а по поводу укрупнения колхозов и сселения деревень прямо-таки целое следствие учинено. Кажется, предстоят довольно значительные дела…
Новость, сообщенная Никодимовым и Ключаревым, была столь неожиданной и важной, что Корягин не смог уснуть. Раз Курганов со своими затеями горит ярким пламенем — значит, все должно пойти наоборот. Так сказать, шубу наизнанку будут выворачивать. Нет, в такое время не здесь, в лесу, отсиживаться надо, а там, в Приозерске, быть, чтобы о себе напомнить, чтобы легло на чашу весов и его, корягинское, дело, не были забыты и его, корягинские, обиды.
…В Алешине он за эти два или три дня осмотрел все, что можно было осмотреть. Ходил один — и на поля, и на фермы, и в амбары, и на скотные дворы. Ходил молча, не очень вступая в разговоры, скупо и неохотно отвечая на расспросы людей.
Дома он тоже был молчалив, но пристально приглядывался к тому, как живут молодые. И как ни старался Степан Кириллович — не много он нашел того, что тешило бы его душу, что лечило бы его боль.
Хоть и не очень упитан скот, но на ферме порядок. Семена тоже — отсортированы, засыпаны полностью. И снегозадержание идет, и удобрения возят. Односельчане опять же не жалуются, не шумят. С ним, с Корягиным, говорят и здороваются так, будто он и не был у них хозяином столько годов. И без зла, и без радости. Приехал? Ну и хорошо. Всяк к родному углу тянется.
Да, Корягин видел, что Крылов управляется с алешинскими делами. Ну, может, не так шумно, не так ловко, как это делал он, Корягин, но управляется.
Вечером Степан Кириллович объявил Зине:
— Завтра я в Приозерск подамся. Приготовь мне на день, на два кое-чего из еды.
— Хорошо, папа, приготовлю.
Василий, до этого молчавший, включился в разговор:
— Какие планы, какие думки, Степан Кириллович?
Корягин тяжело поднял брови, сумрачно посмотрел на Василия.
— А что это ты моими думками да планами вдруг заинтересовался?
После приезда Корягина они разговаривали мало, оба старались не касаться того, что могло вызвать спор, обостренный разговор, ссору.
— Ну, а как же? Не чужие мы. Да и полагается.
— Не чужие, это верно, — с мрачным вздохом согласился Корягин. — Только и родня не ахти какая. Зять называешься, рюмкой водки тестя угостить не удосужился.
Василий покраснел, досадливо прикусил губу.
— Ничего, Степан Кириллович, как говорится, стерпится — слюбится. А с рюмкой — тоже дело поправимое, — он подошел к шкафу с посудой, вынул оттуда поллитровку.
— Угостить тестя — не проблема. Хотя хозяйка наша это дело дюже не одобряет, ну, да ладно. Раз попал я под критику — нарушу запрет. Зинок, прошу не делать страшных глаз. Мы по махонькой.
— Да я к слову, — невнятно стал было объяснять Корягин. — Могу купить и сам, пока трудоспособный.
— Ну что вы такое говорите, папа, — с досадой проговорила Зина. — Что, Васе жалко, что ли… Просто не люблю я это, вот и все.
— Ну, любить ты ее можешь не любить, а выпить с нами должна.
— Нет, нет, мне нельзя.
— Нельзя? Это почему же?
— Нельзя ей, нельзя, — вдруг покраснев и смутившись, ответил за нее Василий и стал заботливо прикрывать шалью Зинины плечи. — Ну… сами понимаете.
— Ах вот оно что. Значит, дедом скоро буду? Поздравляю.
Проговорив это, Степан Кириллович замолчал. Удивительное дело — большая новость, что стала ему сейчас известна, нисколько его не обрадовала. Даже, наоборот, вызвала мрачные мысли. «Вот и дедом скоро буду, старик уже, а жизнь пока все вкось идет… И все из-за таких вот». Он исподлобья посмотрел на Василия. И хоть тот смотрел на тестя дружелюбно — по молодости долго обид не помня, — Степан Кириллович поймал себя на мысли, что так же не любит этого человека, как и раньше. После долгого молчания он спросил Василия:
— Ну, а как в укрупненном-то колхозе поживаете?
— Да ведь вы, Степан Кириллович, видели все. Все наши закоулки обходили, все высмотрели. Что же спрашиваете?
— Ну, высматривать не высматривал, но кое-что видел. Неважнецки хозяйничаете.
— Да? В чем же? — с готовностью наклонился к тестю Крылов.
Но Корягин, не ответив на вопрос, перевел разговор на районные дела.
— Говорят, нынешнее районное начальство до ручки дохозяйничалось.
— Вы о чем это? Что-то не пойму.
— Ну, как же? Курганов-то ваш засыпался. Наломал таких дров, что не только область, а центральные власти никак не разберутся.
— Вы имеете в виду сселение деревень?
— И сселение, и укрупнение, и все такое прочее. По головке не погладят, будьте уверены.
Зина, молча слушавшая разговор, проговорила:
— Приезжали и к нам. Тоже все выспрашивали, что, да как, да почему.
— Ну, а как же? Прославились на всю область и даже дальше, — осклабился в довольной усмешке Степан Кириллович.
— Не знаю, чего вы так радуетесь, Степан Кириллович. Думаю, что попросту не разобрались в ситуации. Если, например, говорить об укрупнении колхозов — то дело это разумное, и все видят, что, кроме пользы, ничего другого мы от него не имеем.
— Ну, а сселение? Тоже одобряешь?
— Мы прикидывали и так и этак. Если Алешино, Соленково да Вяхирево свести в один поселок — гораздо сподручнее будет.
— Сподручнее… Скажешь тоже. Фантазеры вы вместе со своим Кургановым, фантазеры. Не настоящие вы люди, не от земли, не понимаете, что такое деревня.
— Да уж конечно. Только, где я родился и рос, вы вроде должны бы знать.
— Рос-то здесь, а толку что — ни черта в нашем деле не смыслишь, раз в одну дуду с Кургановым дудишь.
— А что, может, мне сподручнее бы в вашу да удачинскую дуду наигрывать?
— Ну, где там. Как это говорится — в чьей телеге едешь, того и песню поешь. Председателем-то тебя Курганов сделал.
— Председателем меня колхозники избрали. А что касается Михаила Сергеевича, то что ж вам сказать — ладошкой солнца не закрыть. Вот так-то, Степан Кириллович.
— Вишь любовь какая. Смотри, как бы каяться не пришлось.
— А вы меня не пугайте.
— Да я не пугаю, а предупреждаю.
— Вы, папа, зря о Курганове так. Его у нас очень уважают, — вставила свое замечание Зина.
Степан Кириллович помолчал и, сдерживая досаду, махнул рукой:
— Не тому богу молитесь. Хватитесь, да поздненько будет. Ну, да ладно. Каждый с ума по-своему сходит. — И, обращаясь к Василию, проговорил:
— У меня к тебе небольшая просьба. Как к председателю.
— Какая? Пожалуйста.
— Пухов мне в Шарью писал. Хлопочет он по своему делу. Нужна ему справка, что за живность, которую в колхозе брал, он полностью в расчете. Платить он действительно платил, это в бухгалтерии известно. Так что д