— Да, начать — не то что кончить. Как же теперь? Что будет?
Ответил Удачин:
— Выводы могут быть самые серьезные. Нам следует очень серьезно все обдумать. Когда лес рубят, то, как известно, щепки летят. Так вот, надо, чтобы актив Приозерья эти щепки не задели. Пусть товарищ Курганов сам рассчитывается за свои фантазии.
— Правильно, пусть свои бока подставляет, — поддакнул Ключарев.
— В такой ситуации очень важно, чтобы работники района показали свою остроту, принципиальность. Чтобы помогли соответствующим организациям тщательно разобраться во всем этом.
— А что это значит? — настороженно спросил Мякотин, глядя на Удачина.
— А ты что, не понимаешь? Уж тебя-то, я думаю, учить не надо.
— Ты объясни, Петрович, какая тебя муха укусила? Ты что, против приозерцев? — с хмельной веселостью спрашивали Мякотина то Ключарев, то Никодимов.
Вероника Григорьевна решила помочь мужу:
— Ну что вы, что вы. Сам тутошний, сам коренной. Он тоже от варягов-то настрадался.
Эта грубоватая прямолинейность Вероники Григорьевны вызвала шумный восторг всей компании, но Иван Петрович метнул такой свирепый взгляд на супругу, что та при всей своей неукротимости поежилась. Потом он произнес:
— Я вот одного не могу понять. За что вы так невзлюбили Курганова? Ну с Корягиным, допустим, ясно. Ему досталось по самую завязку. А вы-то что кукситесь?
— А вы, может, объясните нам, за что вы его так нежно полюбили? — съязвил Никодимов.
— Я тебе отвечу, Никодимов. Слушай. Любишь не любишь — это не тот разговор. Не серьезный, пьяный разговор. От Курганова мне попадало и попадает куда больше, чем любому из присутствующих. И вы это знаете. Так что любить мне его не за что. Но мы же коммунисты, а не обыватели, черт возьми. Или уж злоба у вас глаза застлала? Может, скажете, что не работал Курганов? Сачковал, жирок нагуливал, по охотам, рыбалкам да рюмкам ударял? Молчите? Даже вы этого не скажете.
— Курганов, поди, и не знает, какой у него верный друг председатель исполкома.
— Не болтай ерунды, Корягин. О серьезном говорим. Что, разве укрупнение колхозов во вред пошло? Нет же. Факт. А может, вы забыли, что у нас произошло с урожайностью пропашных? Может, нам повредило то, что удобрений получаем вдвое больше, что в МТС парк на целую треть обновился? Может, поставим в вину Курганову, что трудодень в колхозах стал другим? Не издевкой над людским трудом, а действительно трудоднем?
— Все это так, но при чем тут Курганов? — спросил Ключарев.
— Как это — при чем? Думаю, что кое-какое отношение он ко всему этому имеет.
— Имеет, имеет. И к кукурузе тоже имеет. То, что из пятисот гектаров земли больше половины прогуляло целый год, пот и труд людей на ветер брошены. Это тоже его заслуга.
— Виктор Викторович, да будь же ты хоть немного объективен. Чепуха же получается. Что плохо, то от Курганова, что хорошо — невесть откуда. Нельзя же так.
— Послушаешь Мякотина, так при жизни памятник Курганову ставить надо. А я бы его, — Корягин сжал свой тяжелый кулак, — в бараний рог согнул. Не прощу я ему своей обиды.
Его слова подхватил Ключарев:
— Самые опытные люди не у дел. Таких, как Степан Кириллович, — он показал рукой на Корягина, — у нас не один и не два. Десятки председателей заменил. И каких! Весь район на своих плечах держали.
Никодимов тоже вставил свое замечание:
— Встречаю недавно Кучерявого. Поздравь, говорит, я уже без портфеля. Освободили. Теперь заведующий районо товарищ Никольская — бывший директор школы.
— Я возражал, — сказал Удачин. — Дважды на бюро обсуждали. Настоял-таки Курганов на своем.
Мякотин с упреком посмотрел на Удачина.
— Но ведь Кучерявого нельзя было оставлять. Вы же знаете.
— Я, дорогой Иван Петрович, многое знаю. Куда больше, чем ты думаешь. И именно поэтому удивляюсь, слушая тебя. Очень удивляюсь. Ты-то, оказывается, знаешь не все.
Вероника Григорьевна поняла намек Удачина и тревожно посмотрела на мужа. Мякотин сидел, чуть прикрыв глаза. Его полное тяжелое лицо покраснело, пальцы правой руки медленно катали по скатерти маленький хлебный шарик. Вероника догадалась о буре, что поднималась в душе Ивана Петровича, и поспешила его успокоить:
— Ты не волнуйся так, не волнуйся. Помни, что у тебя сердце и давление. Успокойся, возьми себя в руки.
Мякотин встал, уперся руками в стол и, вперившись взглядом в Удачина, хрипловато произнес:
— Я понимаю, что вы имеете в виду, Виктор Викторович. Очень хорошо понимаю. Только хоть вместе мы работаем и давно, а меня вы не знаете. Я на чин и должность свою совесть не променяю. Нет. То, что Курганов собирался меня заменить, я знаю. И все-таки считаю его настоящим руководителем. И поскольку вы озабочены позицией актива в назревающих событиях, знайте — моя позиция будет только такой. Так я скажу везде, где спросят. — Проговорив это, Мякотин не торопясь вышел из-за стола и глухо бросил Веронике Григорьевне:
— Пошли домой, здесь делать нечего. А тебе особенно. Пусть тут думают свои думы кулики, на болоте сидючи.
Мякотина провожало мрачное злое молчание.
Глава 41ГРОЗА НАД ВЕТЛУЖСКОМ
Косте понадобилось лишь полчаса на сборы, да Михаил Сергеевич зашел на десяток минут домой, и вот они уже на пути в Ветлужск. Солнце шло к закату и своими блеклыми желтоватыми лучами золотило глянцевитую ленту шоссе, пушистые снежные шапки на верхушках елей и сосен, выстроившихся вдоль дороги.
Михаил Сергеевич молчал, глубоко задумавшись.
В районе еще совсем недавно шла подготовка к сселению деревень.
Но теперь все замерло.
После поездки Заградина по району Курганов сам набросал и подписал телефонограмму председателям колхозов, секретарям партийных организаций и уполномоченным райкома о приостановке подготовки к сселению деревень. Сделал он это с тяжелым чувством.
Авторитет обкома, Заградина для Курганова был бесспорен, и в любом другом случае он не подумал бы возражать или настаивать на каких-то разъяснениях. Но сейчас он не мог поступить иначе. Слишком большое это было дело, очень болезнен удар, чрезвычайно разительны слова Заградина, чтобы воспринять их сразу, без попытки глубже понять и уяснить, что же произошло.
Вот почему сейчас Курганов, волнуясь и нервничая, торопился в обком. Заградин обещал принять его для более подробного разговора.
…Дежурный скрылся за массивными дубовыми дверями кабинета и, возвратясь, проговорил:
— Пожалуйста, проходите.
Михаил Сергеевич вошел в знакомый кабинет, поздоровался.
— Ну что стоишь? Садись, — мягко и как-то тихо проговорил Заградин.
Таким Курганов редко видел секретаря обкома. Бледное, усталое лицо, глубокие тени под глазами, сидит, сжав своими суховатыми пальцами кожаные упругие подлокотники кресла, весь в напряжении, словно готовится к какому-то горячему и трудному спору.
— Все переживаешь, что приходится приостановить сселение деревень? Так?
— Понимаете, Павел Васильевич, после вашего отъезда я только и думаю об этом. Вчера весь день думал да рядил с нашими старейшими колхозными практиками — Мякотиным, Бедой, Морозовым. Да и с многими другими советовался. Мнение у всех одно — перестройка сел для крупнейших артелей — мера, безусловно, необходимая.
— Для крупных, экономически крепких колхозов — да, мера, может быть, и нужная. У нас же во многих районах, и в вашем в том числе, решили одним махом все побивахом.
— Ну, положим, не совсем так.
— Так, так, чего уж там. Или почти так.
— Хочется скорее поднять деревню. Потому ведь и хватаешься за все, что, кажется, может помочь ей. Кукуруза, сорго, свекла, квадраты, горшочки и прочие премудрости. Кидаешься из крайности в крайность. — Помолчав и тяжко вздохнув, Курганов добавил: — Да и москвичи нас с панталыку сбили.
— Ну это ты зря, — суровато заметил Заградин. — Самим надо тоже думать, на то и головы на плечах. Москвичи-то в порядке, они за широкой спиной Хрущева, а нам, боюсь, придется черепки собирать. Вчера в Кремле был, на заседании Совета Министров. Горьковчане и костромичи отчитывались. По трехлетке. Досталось основательно.
— Отчет, да еще в Кремле, — не шутка, — согласился Курганов. — А что им досталось — не беда. Я готов на любую выволочку, лишь бы помогли…
Заградин мрачновато усмехнулся:
— Я говорю — нам попало. Выволочка, на которую ты согласен, уже была, а в перспективе предстоит и еще большая. Вот так. Ну, а насчет помощи… велено подождать. Понятно?
— Пока нет.
— Оказывается, мы и загибщики, и паникеры, и даже носители мелкобуржуазных тенденций. Вот так. В общем, сселение деревень, по мнению некоторых товарищей, — не что иное, как левацкий заскок, ненужная и вредная затея. Укрупнение колхозов мы, оказывается, провели не так, как надо. В спешке и искусственно, для того чтобы похвастать, показать себя. Наши ходатайства о списании задолженности с маломощных колхозов по госпоставкам и натуроплате МТС — это негосударственный подход к делу, поощрение иждивенческих настроений колхозников. Как видишь, грехов много. А я ведь перечислил далеко не все.
Заградин испытующе посмотрел на Курганова и, чуть помедлив, закончил:
— Завтра приезжает Ширяев с бригадой.
— Ширяев? Почему? Зачем?
— Поручено разъяснить активу ошибки обкома. Собираем расширенное бюро, так что готовься к серьезной встряске. На Совмине товарищ Маленков был в большом гневе из-за того, что его обошли с этой инициативой. Не доложили. Не испросили согласия. Я слово, а он мне десять — то вопрос, то реплику. Ни объяснить, ни высказаться по существу дела так и не пришлось. В общем, настроены к нам явно недоброжелательно.
— Ну, а товарищ Хрущев? Огрехи-то ведь схожие.
Заградин вздохнул.
— Никита Сергеевич промолчал.
— А товарищ Сталин?
Курганов хотел воздержаться от этого вопроса — почему-то боялся услышать ответ — и все же не мог не спросить.