— Сталина на заседании не было.
Задумчиво, как бы прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу или не выраженному еще смыслу своих слов, Павел Васильевич продолжал:
— Я тоже все время думаю об этом. Как бы Иосиф Виссарионович отнесся к разговору, происшедшему на Совете Министров? Как бы оценил его?
— Я уверен, что товарищ Сталин многого не знает из того, что делается в деревне. Не докладывают ему. А сам — занят, дел по горло. Иначе все было бы по-другому.
Курганов сказал это с непреклонной убежденностью, смешанной все же с каким-то тревожным волнением.
— Да, пожалуй… Иначе на твои вопросы — что и почему — не ответишь, — в раздумье согласился Заградин. И, чуть улыбнувшись, добавил: — Славный ты мужик, Курганыч.
— Какой там славный. Как видишь, и загибщик, и очковтиратель, и выразитель отсталых настроений.
— Ничего! Как говорится, бог не без милости, казак не без счастья.
Заградин знал, что личностью Курганова уже не раз и очень настойчиво интересовались работники аппарата Ширяева. Он предвидел, что Михаилу Сергеевичу может прийтись туго. Знал и то, что сам помочь ему существенно не сможет, так как находится почти в таком же, если не в худшем, положении. Кто его знает, с какими полномочиями едет в Ветлужск Ширяев?
Курганов заметил неприкрытую искристую теплоту в глазах Заградина и хорошо понял его мысли. Над Ветлужском собиралась гроза, предстояли нелегкие дни. Гроза эта, безусловно, грянет и над Приозерьем. Это понимал Курганов. Но, видя этот теплый, заботливый огонек в глазах Заградина, его плотную коренастую фигуру, Курганов подумал: «Ничего. Выдюжим…»
— Что же, Павел Васильевич, будем воевать. Кающихся грешников из нас не выйдет. Не грешники мы. А если ошибаемся… так не ошибается тот, кто ничего не делает. Об этом сам товарищ Сталин говорил, и не один раз. Пусть Ширяев разъяснит, в чем состоят эти самые наши ошибки, загибы и заскоки. Послушаем. Или я не прав?
Заградин подошел к Курганову, положил свою тяжелую руку ему на плечо:
— Прав, Курганыч, прав. Покаянных речей не будет. Да и как они могут быть? В чем каяться-то? Активу говорили одно, Ширяев приехал — другое? Нет. У меня просто язык не повернется.
— Есть тут, правда, одно очень немаловажное обстоятельство… — задумчиво проговорил Курганов. Заградин насторожился.
— Какое?
— Вместо объяснения своих ошибок вступаем в спор с ЦК… Широкая база для любых выводов.
— Ну, Ширяев — это еще не ЦК. А потом… Я просил меня выслушать, и просил не один раз. Вчера после Совмина опять звонил товарищу Маленкову. «Ширяев разберется», — таков его ответ.
— А может, и в самом деле разберется? И товарищу Сталину доложит. А? — с загоревшимися глазами предложил Курганов. Заградин, однако, с сомнением покачал головой:
— Коротки ноги у миноги, чтобы на небо лезть…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бюро Ветлужского обкома созывалось по личному указанию Маленкова. Ему уже не раз докладывали о «вольностях» руководителей этой области. То они до получения указаний сверху затеяли укрупнение колхозов, то начали списывать задолженность со слабых артелей, то вдруг затеяли сселение деревень. Было известно, что такие же новшества затеяны в Московской, Ивановской, Владимирской и некоторых других областях. И это вызывало у него еще большее беспокойство. Маленков уже несколько лет руководил сельскими делами в стране, считал себя знатоком аграрных проблем и очень ревностно относился ко всему, что появлялось в сельскохозяйственной практике помимо директив и указаний, рожденных в его кабинете. Именно потому он решил, что «непрошеных инициаторов» надо поправить. И поправить основательно. Но что особенно насторожило и обеспокоило Маленкова, да и некоторых других участников заседания, так это мысли Заградина о положении дел в деревне, его рассуждения о состоянии сельского хозяйства вообще. Конечно, думал Маленков и его сподвижники, первый секретарь обкома и член ЦК может иметь свою точку зрения. Может, но при одном условии — если она правильна… Тут же явно ошибочные тенденции, попытки возвести в десятую степень обычные трудности и обычные неполадки, имеющиеся в колхозном производстве.
С трудом дослушав выступление Заградина, Маленков гневно и резко отчитал его. За паникерство, политическую слепоту, за непродуманный подход к руководству областью. Заградин молча слушал, а затем хотел дополнить, еще раз объяснить свои мысли. Однако его перебил Берия:
— Вы свои рассуждения оставьте при себе. Думайте о своем Ветлужске. А о стране у нас есть кому думать.
Заградин понимал, что от его поведения сейчас зависит очень многое, может быть, вся его дальнейшая судьба. Но отказаться от возможности объяснить руководителям правительства положение дел на селе, высказать то, в чем был глубоко убежден, — отказаться от всего этого он не мог. Заградин хорошо знал подлинную жизнь деревни, видел, что дальше в таком положении она оставаться не может. Никак не может. Вот почему, несмотря на хмурый вид Маленкова, подозрительные взгляды Берия, скептическую ухмылку Кагановича, он громко и убежденно проговорил:
— Деревне надо помочь, Георгий Максимильянович, обязательно помочь. Больна наша деревня.
Пухлое лицо Маленкова побагровело.
— Ничего вы не поняли, Заградин.
Он повернулся в кресле в сторону зала, поискал кого-то глазами.
— Андрей Федорович, — обратился он к Ширяеву, — поезжайте в Ветлужск. Надо, видимо, и товарищу Заградину, и активу области объяснить, что к чему, где юг, где север. А заодно и вообще посмотреть, что там и как там…
— Хорошо, Георгий Максимильянович, все будет сделано.
И, остановив проходившего мимо него Заградина, Ширяев проговорил приглушенно:
— Жди, милок, завтра или послезавтра. Прикатим.
…Много вопросов приходится обсуждать и решать бюро областного комитета партии. Труд, учеба, отдых, беды и горести сотен тысяч людей, требования и нужды сел, деревень, колхозов, предприятий, школ — все это, как и многое, многое другое, стекается сюда, как маленькие ручейки стекаются к большой реке. Вся многогранная жизнь области в той или иной мере обязательно проходит через строгие кабинеты секретарей обкома или через этот просторный зал с высокими окнами. Здесь, именно здесь находят свое разрешение сотни и тысячи трудных и простых, малых и больших дел.
…Сегодняшнее бюро Ветлужского обкома было особенно многолюдным.
Зал заседаний с панелями, отделанными дубом и орехом, был полон. Кроме членов бюро и руководящих работников области, здесь были первые секретари райкомов и горкомов партии, председатели райисполкомов и городских Советов. Люди сидели за двумя длинными столами, извилистыми змейками тянувшимися через зал, заняли все стулья, расставленные вокруг стен. Большие ромбовидные часы с золоченым циферблатом, висевшие в простенке между окнами, показывали двенадцать. Слышался сдержанный шум, говор, шепот собеседников.
Курганов устроился у правой стены около окна. Чуть раздвинув штору, он выглянул на улицу. Там по широкой площади ветер гонял поземку, торопливо проходили озабоченные люди, пробегали машины. Вдалеке на фоне белесого зимнего неба вырисовывались контуры новых жилых корпусов.
Рядом с Кургановым сидело несколько секретарей райкомов. Они перебрасывались между собой короткими замечаниями.
— Что случилось-то? Почему Ширяев?
— Слух есть — нового хозяина дадут.
— Говори тоже. Тогда пленум собрали бы.
— Ну, это момент формальный. Здесь почти все члены обкома.
— Так-то оно так, но почему не пленум, а бюро?
В зал вошли Ширяев с Заградиным. Ширяев сел, а Павел Васильевич наклонился к микрофону.
— Начнем работу бюро, товарищи. Слово предоставляю Андрею Федоровичу Ширяеву.
Ширяев с полминуты сидел, не поднимаясь с места, исподлобья смотрел в зал. Он встретился с десятками внимательных, настороженных глаз, уловил, как быстро стих шумок на задних стульях. Это ему понравилось, и он медлительной, несколько расслабленной походкой подошел к небольшой трибуне у правой стороны стола. Здесь тоже постоял некоторое время молча, пожевал губами, надел и снова снял очки в тонкой металлической оправе. Воротник темно-синей гимнастерки был ему, видимо, тесноват, и он его расстегнул. И только после этого заговорил. Голос у Андрея Федоровича был не густ, хрипловатые нотки перемежались с немощным тенорком, но этого никто не замечал. Его присутствие на бюро предопределяло что-то значительное. Актив знал, что Ширяев и работники его ранга на места ездили редко. И уж если приезжали, то обязательно с большими последствиями. Вот почему каждое произнесенное Ширяевым слово участники заседания слушали с тревожным вниманием.
— Я, товарищи, долго говорить не собираюсь. Кто языком штурмует, не много навоюет. Так-то вот, милые. Почему сегодня собрано бюро Ветлужского областного комитета? По каким таким причинам? А причины важные. Очень важные. В области допущены серьезные, очень серьезные ошибки. Ошибки, граничащие с извращением генеральной линии нашей партии, указаний товарища Сталина по вопросам колхозного строительства. Прискорбно. Очень прискорбно, товарищи. В чем суть вопроса? А вот в чем…
Помолчав и пожевав губами, Ширяев стал перечислять беды и грехи ветлужцев. Их оказалось много, этих бед и грехов, очень много. Заградин слушал скачущую, отрывистую речь Ширяева и думал, думал до боли в висках. Порой его охватывало нервозно-смятенное состояние. Что же это, в самом деле, — ведь все не так! Все толкуется наоборот. Ставится с ног на голову. Зачем и кому это надо?
Ширяев хоть и обещал говорить кратко, но речь его длилась уже с полчаса. Он повторялся, перескакивал с одного вопроса на другой, вновь возвращался к сказанному, но чем дольше говорил, тем больше голос его накалялся гневом, какой-то неистовой мрачной решимостью. Он еще не слышал ничьих выступлений. Ему не высказывали возражений, но он уже спорил, громил, крушил своих противников. Пусть знают — он, Ширяев, приехал сюда не просто указать обкому на какие-то рядовые недостатки. Нет. Сам товарищ Маленков сказал, что ветлужские выкрутасы переросли в нечто большее, чем ошибки. Здесь уже пахло антигосударственной практикой, отходом от указаний и от самой линии ЦК. А это уже не шутка. Это, если хотите, событие чрезвычайное. Вот почему так порывисто, так гневно говорил Ширяев, так непримиримо он смотрел в зал, испытующе вслушивался в каждое слово, в каждую реплику участников заседания.