Когда же он заговорил о хозяйственных итогах работы области — голос его стал полон сарказма.
— Урожай зерновых — десять — пятнадцать центнеров. Пропашные с трудом натягиваете до ста тридцати, поголовье скота почти на том же уровне. А удои? Где же удои, товарищи? В общем, нахлебники вы у государства, нахлебники. Так-то вот, милые. О высоких материях толкуете, а порядок в собственной избе навести не можете. Да, да. Не можете. Кто тут виноват? Кто?
И громко, почти фальцетом выкрикнул:
— Товарищ Заградин. Да. Товарищ Заградин, как первый секретарь областного комитета. Он, то есть товарищ Заградин, к сожалению, не оправдал наших надежд. Нет, не оправдал. Не разобрался в практических вопросах колхозного производства, совершенно запутался в теоретических. Да, да, товарищи. Это прискорбно, но факт. А факты, как известно, упрямая вещь.
Наконец, призвав бюро и актив беспощадно разоблачать носителей чуждых, непартийных тенденций, вскрыть причины, приведшие к недопустимым извращениям в колхозной жизни, помочь бригаде, приехавшей в область, вскрыть болезненный нарыв на теле Ветлужской партийной организации, Ширяев сел в кресло и, не глядя на Заградина, отдуваясь, бросил:
— Ведите бюро дальше. Активнее ведите.
Заградин медленно поднялся и обратился к залу:
— Что же, товарищи, Андрей Федорович вопрос осветил подробно. Обвинения предъявил нам тяжелые. Как видите, и хозяйничали мы плохо, и думаем, и многое делаем не так. Есть о чем поговорить. Прошу высказываться.
Зал молчал. Молчал долго, напряженно, выжидательно.
— Ты вот что, милок, — вполголоса проговорил Ширяев. — Начинай-ка сам. Объясни, объясни народу. Все объясни. А потом уж и поговорим и обсудим.
Заградин выждал, когда утихнет возникший в зале шум, откашлялся:
— Я думаю, лучше вначале послушать актив.
— А я вам говорю, начинайте.
— Раз настаиваете, то что ж… Только ведь мне спорить с вами придется.
— Спорить? Что ж, спорьте. Только не забывайте, кто вы. Вы пока первый секретарь обкома.
— Помню, Андрей Федорович, хорошо помню. И однако, раз вы приехали объяснить наши ошибки, поправить нас, то придется нас выслушать. Как же иначе?
И уже обращаясь к залу, к участникам заседания, Заградин начал говорить. Подробно, обстоятельно. Каково положение в сельском хозяйстве области вообще, каковы урожаи, экономика колхозов. Говорил без прикрас, ничего не смягчая и ничего не утаивая. И хотя люди, что сидели в этом зале, не раз и не два слышали и эти цифры, и эти данные, видели собственными глазами и те районы и колхозы, о которых говорил секретарь обкома, все равно слушали его, не шелохнувшись, стараясь не пропускать ни одного слова. Ведь он говорил о делах области, а значит, и о них, здесь сидящих, ибо все, что делалось в ветлужских краях, делалось их руками, их трудом, их усилиями. И когда эти люди ночь-полночь тряслись по разбитым осенним дорогам, едучи в районы и колхозы, когда ратовали за укрупнение артелей, за посевы новых культур, когда, не зная ни часу отдыха, мотались по пашням, фермам, МТС, чтобы ускорить сев или косьбу, уборку хлебов или закладку силоса, — все они были убеждены, что делают полезное, нужное дело, выполняют задание партии… А теперь вот оказывается, они делали не то и не так. Как же после этого не слушать Заградина? Ведь они жили и работали эти два года вместе, и дела и мысли у них были одни и те же…
Заградин говорил негромко, суховато, весь внутренне сосредоточившись, как бы рассуждая, делясь с людьми своими мыслями, сомнениями, планами. Из его слов вытекало, что меры, которые обком начал принимать в колхозах, — совершенно необходимы и неизбежны. Он не скрывал этих своих мыслей, еще и еще раз убеждал людей в своей правоте, доказывал, почему надо было делать то или это, почему решали какие-то вопросы так, а не иначе. Заградин, кажется, совсем забыл, что рядом сидит Ширяев, который ждет от него совсем других слов.
Он прервал его вопросом:
— Значит, вы не согласны с тем, что я говорил? А ведь говорил я, как известно…
— Не только от своего имени. Знаю. Но что же делать? Я так быстро свои взгляды и выводы не меняю.
— И зря не меняете. На некоторые ваши мысли просто-напросто надо наплевать, как говорил Чапаев, наплевать и забыть. Совсем. Будто их не было. — И, уже обращаясь к залу, объяснил: — Товарищ Заградин на заседании Совета Министров тоже сделал несколько очень «важных открытий». Открытия эти сводятся к тому, что все у нас плохо, все черным-черно и солнышка не видно. Рассуждал, как самый отсталый, непонимающий маловер. Мы надеялись, что товарищ Заградин одумался, понял. Ан нет.
Павел Васильевич долго молчал, обдумывая, что и как ему ответить на эту реплику. Он понимал, что Ширяев произнес ее неспроста. Это была проверка — недвусмысленная и явная проверка, — как Заградин относится к оценке, которую дали его выступлению на Совете Министров. А там Берия определил его как трусливое паникерство, Каганович добавил что-то насчет мелкобуржуазных настроений, а Маленков подытожил в том смысле, что рассуждения Заградина не имеют ничего общего с политикой партии в колхозном строительстве.
Заградин подумал о том, как все осложнилось у него и осложняется все больше. Но как быть? Как он мог выступить иначе? Почему? Ведь если бы он не был уверен в своих мыслях, если бы не был убежден, что прав, он бы не стал высказывать их, эти мысли, да еще в Кремле, перед руководителями партии и страны!
— Что же, Андрей Федорович, я объясню и это. Вы совершенно справедливо упрекали нас за слабые урожаи зерна, картофеля, за малые удои. Если припомните, я утверждал то же самое!
— Но вы-то о всей стране говорите.
— Да, я считаю, что положение в сельском хозяйстве страны у нас таково, что его следует признать чрезвычайным. И сужу об этом не только по нашей области. Положение дел у соседей — и у дальних и у близких — то же самое. Картина общая. Достаточно сказать, что с сорокового по нынешний год при росте промышленной продукции почти в три раза валовая продукция сельского хозяйства по Союзу выросла всего на десять процентов… Мы находимся в плену собственной, и притом совершенно неверной, статистики. Восемь, почти девять миллиардов пудов зерна… Звучит, конечно, замечательно, но дело в том, что этого зерна у нас нет. Это же видовая урожайность, определенная на корню. А амбарного зерна, как считают опытные экономисты, значительно меньше.
— Опытные экономисты? Где это вы их откопали? Уж не в Ветлужске ли? Надо же…
Заградин переждал вспышку Ширяева и продолжал говорить. Приводил все новые и новые цифры, материалы, данные. В зале стояла такая тишина, что даже простой шелест блокнотных листков вызывал досаду. Слишком близок был для всех этот спор Заградина с Ширяевым, слишком глубоко волновал он сидевших здесь людей. По залу то и дело прокатывался то гулкий шум одобрения, то возмущенный шепот, то короткие, но емкие слова сомнений.
— Ну, а ветлужские дела, Андрей Федорович, тоже надо поправлять. Хотя мы можем сказать вам: урожаи как зерновых, так и пропашных мы несколько подняли. С кормами стало лучше. Но этого мало, очень мало. Положение в колхозах остается тяжелым. Только наши дела в значительной мере зависят от того, как будут решаться некоторые вопросы там, в министерствах и других инстанциях. Потому-то мы и тревожимся, потому-то и шумим, потому и толкаемся в высокие двери.
«Зарвался, милок, — подумал Ширяев, — сам на рожон лезет. Ну-ну, послушаем еще».
Все — и горячая убежденность Заградина, и беспощадно резкие формулировки, и непримиримость в каждом слове — все это никак не вязалось с тем, что от него ждал, чего требовал, на что рассчитывал Ширяев и что, по его мнению, он должен был говорить, руководствуясь элементарным инстинктом самосохранения.
— Что надо предпринять? — продолжал Заградин. — Многое. Надо повысить материальную заинтересованность колхозов и колхозников. Этот принцип оплаты труда у нас заброшен. Изучить и изменить нашу политику заготовительных и закупочных цен, разобраться с нормами обязательных поставок некоторых культур. Существенно подкорректировать закон о сельхозналоге, всесторонне рассмотреть проблему технической оснащенности сельского хозяйства…
Ширяев, нервно потерев ладонью бритую голову и колюче сверкнув на Заградина стеклами очков, хрипловатым, будто простуженным голосом проговорил:
— Я все-таки не пойму, куда вы, Заградин, клоните? В колхозах у нас плохо, в совхозах плохо, в МТС хуже некуда. Что вы, собственно, хотите сказать? Что вы предлагаете? Пересмотреть линию партии в деревне?
Заградин отпарировал:
— Ну зачем вы хотите обвинить меня в ниспровержении основ? Не удастся. Линию партии я заменять не собираюсь. А куда клоню и что предлагаю — довольно ясно сказано только что. При этом оговариваюсь еще раз — это лишь часть вопросов, которые надо решать. И решать немедленно, если мы, конечно, всерьез хотим поправлять дела в деревне… Спросите вон людей из районов. Они к селу, к земле ближе… Думаю, что скажут то же, что говорил я.
В зале было одобрительно зашумели, но Ширяев поднял руку. Шум постепенно стих.
— Вы повторяете те же ошибки, Заградин. По вашему мнению, выходит, что наши колхозники чуть ли не с голоду мрут, по миру должны идти. Вы смотрите на все явления только со своего ветлужского пенька. А страна-то наша эвон какая. Вы знаете, например, что доходы колхозников за последнее время возросли втрое? Они в несколько раз выше уровня доходов дореволюционной деревни. Это, милок, не шутка. Это великое дело. И колхозное крестьянство благодарно за это товарищу Сталину.
Заградин улыбнулся широкой, обескураживающей улыбкой и заметил:
— Не иначе как вы мне все-таки уклончик хотите приписать, Андрей Федорович?
Ширяев помолчал. Его бугристые, желтоватые щеки покраснели. Но, не найдя, что ответить на эту реплику, он продолжал начатую мысль:
— Вот вы ратуете за новые постановления, за новые директивы… А ведь у нас выработана замечательная программа действий — Сталинский план преобразования природы. Это же столбовая дорога в коммунизм. А возьмем трехлетний план развития общественного животноводства. Тоже хорошая, конкретная программа. Правда, кое-где, в том числе и в Ветлужской области, она выполняется плохо. Да, да, плохо. И с этим надо разобраться. Что же касается других вопросов — оплаты труда, обеспечения техникой, удобрениями и т. п., — то все это давно и хорошо известно, уже в зубах навязло.