— А если известно, то почему не решаем?
— Может, у тебя в запасе есть десяток-другой миллиардов? Дай их нам. Так и быть — подбросим мужичкам.
— Мужички деньгу любят, — послышалась реплика из зала. Ширяев подхватил ее и обрадованно повторил:
— Вот именно. Любят, очень любят. Верно, милок, верно.
Затем медлительно и важно дополнил:
— Ленин учил, что аграрные вопросы наитруднейшие как в теоретическом, так и практическом плане. Я бы советовал вам, товарищ Заградин, помнить это.
— Спасибо, Андрей Федорович, вы меня старательно просвещаете сегодня. Но Ленин никогда не, учил нас уходить от трудных вопросов. Наоборот, требовал сосредоточивать на них максимум внимания и энергии. Положение дел на селе чрезвычайное. Я заявляю это со всей ответственностью. Нравится это вам или не нравится, но это так. Я готов нести любую ответственность за свои слова, готов принять любое решение партии — выполню его, как подобает коммунисту. Но прошу об одном — сделайте так, чтобы о нашем споре знал товарищ Сталин.
Ширяев долго непонимающе смотрел на Заградина, потом, глотая и не выговаривая от гнева слова, выдохнул:
— Вы что, что такое говорите, Заградин? Товарищу Сталину? Доложить? Товарищ Сталин все знает и без наших докладов, без ваших нелепых доморощенных соображений…
Говоря это, Ширяев пристально смотрел на Заградина сбоку, будто не узнавая его или видя впервые. Мысли лихорадочно скакали. «Вишь, как он разошелся. «Положение чрезвычайное, катастрофическое…» Надо дать бой, ответить». В этот момент ему подали записку. Она была от работников, что приехали вместе с ним и сидели сейчас в зале. Там было всего несколько слов: «Заградин раскрылся. Пусть выговорятся и остальные его единомышленники… Яснее будет картина». Ширяев, прочтя записку, несколько успокоился. «Верно, — подумал он, — пусть себя покажут, во всей красе».
Он, хмурясь, смотрел в зал, ни на кого отдельно не глядя, однако всем было не по себе. Каждому казалось, что прищуренные, сверлящие глаза упираются в него.
Выступавшие вслед за Заградиным тоже не обрадовали Андрея Федоровича. Ораторы не рисковали браться за общие проблемы, не разбирали вопросов в масштабе страны. Но ветлужские дела разбирали дотошно. Центру досталось тоже — вопросы ставили такие, что Ширяев ежился. С севооборотами плохо? Плохо. С ценами на сельхозпродукцию чепуха? Чепуха. А удобрения, сельхозинвентарь, а торговля в деревне?
После трех или четырех выступлений слово взял Курганов. Он решил про себя, что будет говорить спокойно, «не дразня гусей», как любил сам выражаться. Но в то же время боялся, что не сумеет выполнить это условие. Михаил Сергеевич только что начал свою речь, как Ширяев спросил:
— Вы подробнее расскажите, Курганов, о ваших новшествах в Приозерье. Ведь вы инициаторы. Деревни побоку, вместо какой-то там Загорянки или Осиновки даешь град Китеж. Или, по крайней мере, центр не меньше, чем Ветлужск или, допустим, Калуга. Так, что ли?
Курганов хотел ответить, но Ширяев, покачав головой, продолжал:
— Скажи какие прыткие. Города им подавай. Может, с метро и театром прикажете отгрохать? Расскажи, расскажи, милок, как вы дошли до жизни такой. А колхозники недоумевают, почему такое? Чем не понравились начальству наши Сосновки и Загорянки? Возмущаются.
— Вы ведь знаете, товарищ Ширяев, что дела эти стали развертываться после статьи товарища Хрущева в «Правде».
Ширяев вспылил:
— Вы за высокие авторитеты не прячьтесь. И потом, это была лишь личная точка зрения товарища Хрущева. Личная. Статья печаталась в дискуссионном порядке. Это понимать надо.
Курганов собирался с мыслями: как ответить? Он понимал, что обстановка и так накалена до предела. Он всем сердцем, всем своим существом был согласен с каждым словом, с каждой мыслью Заградина и неотступно думал, как, какими доводами дополнить, подкрепить высказанные им соображения.
— Я был во многих колхозах. Возмущенных колхозников не нашел. Непонимающие, сомневающиеся есть, это верно. Но при каком большом деле их не бывает?
Ширяев скользнул по нему взглядом:
— Значит, не искали, раз не нашли. И видимо, плохо знаете положение дел в районе. Мы поручим нашим товарищам более основательно разобраться в них.
— Ну что же, будем рады, если ваши товарищи, подскажут нам, что мы упустили, что сделали не так. Может, предложат какие-то новые меры подъема колхозных дел. Будем благодарны за это. Но я хочу сказать о другом. Почему вы нас так строго судите сегодня, товарищ Ширяев? Урожайность стала выше? Выше. Незначительно пока, но, думаю, перспектива к росту реальная. Поспешили со слиянием деревень. Верно, но эту ошибку мы исправляем, тем более что к практическим-то шагам приступило еще очень мало артелей. И не агрогорода мы имели в виду, мы не фантазеры, а просто хорошие, более или менее благоустроенные села. Андрей Федорович, услышьте наш голос: Заградин целиком прав — надо ведь решать наболевшие у нас вопросы — с удобрениями, с планированием севооборотов, системой государственных заготовок…
Ширяев, не слушая больше Курганова, начал о чем-то спрашивать Заградина. Михаил Сергеевич сбился было с мысли, но, увидев, что зал с напряженным интересом ждет продолжения его речи, продолжал говорить. Соображения по вопросам сселения, цифры, данные, примеры были не раз и не два продуманы, взвешены, проверены, и поэтому говорилось легко, уверенно, деловито. И когда он горячо и взволнованно закончил выступление, в зале раздались шумные аплодисменты. Они были так неожиданны, что Ширяев недоуменно посмотрел в зал и осуждающе покачал головой. А у Курганова спросил:
— За что, милок, такая овация?
Стараясь говорить мягко, но тоном, который не оставлял и малой доли сомнений в сказанном, Курганов ответил:
— Я сказал, что сселение деревень — это не какая-то показная затея и не плод необдуманной фантазии. Нет. Это абсолютно необходимое условие укрепления колхозов. И всякий, кто захочет объективно разобраться, убедится, что этого этапа в жизни деревни нам не избежать!
— Смело, смело заявляете, товарищ Курганов, — постукивая карандашом по столу, проговорил Ширяев.
После Курганова говорили Мыловаров, председатель облисполкома, несколько секретарей райкомов. И мысли, и темы, и тон — все было в поддержку заградинских мыслей. Только два оратора подвергли критике «сомнительную позицию товарища Заградина», но изрекли это не очень убежденно, хоть и громко. Ширяев видел, что их выступления потонули в шуме зала, словно дробинки в бурном водовороте.
«Как прав был товарищ Маленков, говоря, что ошибки Заградина — это отнюдь не обычные, отнюдь не рядовые явления, — думал Ширяев. — Заградин, безусловно, опасный загибщик». Андрей Федорович прикидывал, как закончить этот совсем не по плану развернувшийся разговор, как ввести его в нормальное, правильное русло? «Ясно одно: здесь нужны не полумеры, а беспощадная и решительная операция. Именно так и доложу Георгию Максимильяновичу… Но как поступить сейчас? Как завершить это бюро?» В это время к нему обратился Заградин:
— Андрей Федорович, будем заканчивать?
— Да, да. Мне, собственно, все ясно.
— Вы будете говорить еще?
— Коротенько скажу.
Заключительное выступление Ширяева было действительно кратким, но тем большее впечатление оно произвело на ветлужский актив. Поднявшись за столом и наклонившись вперед, Ширяев нервно-взвинченным голосом стал бросать в зал отрывистые, глуховато булькающие слова:
— Каждое дело концом хорошо. На сегодня хватит, закругляться будем. Но разговор этот мы еще продолжим. Обязательно продолжим. А сегодня решим вот что. Сселение деревень прекратить… Укрупненные колхозы пересмотреть. Раз напортачили — поправить. Решение облисполкома о списании долгов с колхозов отменить как незаконное. В Приозерье, Белогорск, Заречье и еще некоторые районы поедут бригады во главе с нашими работниками. Там надо разобраться особенно тщательно. Любили кататься, пусть любят и саночки возить… Что же касается областного комитета партии, — Ширяев мельком взглянул на Заградина, — этот вопрос будет решать ЦК. Вам сообщим. Других мнений, полагаю, нет? — И, не дождавшись какого-либо ответа из зала, Ширяев объявил: — Заседание окончено.
…Большинство из тех, кто был на бюро, выходили из обкома со смятенной, растревоженной душой, полные сумрачных, беспокойных мыслей. Все понимали — то, что происходило сегодня в зале заседаний, — лишь начало событий, лишь первые удары грома перед грозой, которая, видимо, грянет в самом скором времени…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда пришли в кабинет, Ширяев с прищуром посмотрел на Заградина:
— Не знал я, что вы такой. Не знал.
— Какой такой?
— Дорого ты, милок, заплатишь за свои сногсшибательные идеи. Не наши они, не партийные, эти идеи. Да и не идеи это, а идейки, чепуха… Да, да. Чепуха.
— Вы зря меня запугиваете, Андрей Федорович. Я и пуганый, и битый. И притом ничего не сделал такого, чтобы вы со мной так разговаривали.
— Ах, вот как? Вам не нравится, как я разговариваю? Ну что же, милок, ладно. Винюсь перед тобой. Не привык я по-другому с такими разговаривать.
Заградин побледнел, резко поднял голову. Ширяев, будто не замечая этого, продолжал:
— Ты вот хотел, чтобы товарищу Сталину о тебе доложили?
— Не обо мне, а о нашем споре.
— Это все едино. Доложим, обязательно доложим. Сообщим, быстренько сообщим, какой у нас первый секретарь в Ветлужске.
Не прощаясь, Ширяев вышел. Он еще с утра обосновался в кабинете Мыловарова и здесь за запертыми дверями совещался со своей бригадой.
Заградин после его ухода долго не мог прийти в себя. Его била мелкая неуемная дрожь, немели кончики пальцев. Он принял какие-то таблетки, что принес дежурный, и все ходил и ходил по кабинету, охваченный одной всепоглощающей мыслью. И когда к нему вошел Курганов, он, будто продолжая ведшийся с ним разговор, произнес: