— Да, да. Именно так, Курганыч. Ждать, собственно, нечего.
Видя удивление на лице Михаила Сергеевича, указал на кресло около стола:
— Садись. Сейчас все поймешь.
Еще некоторое время он постоял как бы в раздумье, затем решительно поднял трубку аппарата прямой связи с Москвой. Назвал номер. Телефонистка переспросила, он повторил. Скоро в трубке раздался голос.
— Товарищ Поскребышев? Здравствуйте. Говорит Заградин из Ветлужска.
Голос Павла Васильевича звенел, как струна.
— Убедительно прошу срочно доложить товарищу Сталину: я, как первый секретарь обкома и член Центрального Комитета, настоятельно прошу о приеме. В любое время дня и ночи. Да, да. Вопрос неотложный…
Трубка долго молчала. Поскребышев, видимо, размышлял, что ответить на эту просьбу. К Сталину редко кто из секретарей обкомов отваживался ходить по своей инициативе. Все предпочитали ждать вызова. А этот Заградин сам просится и даже решительно настаивает… Видно, у него действительно что-то важное… После долгого молчания Поскребышев ответил:
— Хорошо, доложу…
Заградин устало опустился в кресло.
— Обещал доложить, — сообщил он Курганову.
— Неужели примет?
После некоторого раздумья Заградин ответил:
— Скорее всего, нет. Но готовиться, во всяком случае, надо.
Предположение Заградина, однако, не оправдалось. Поздно ночью Поскребышев хрипловато пробасил в трубку:
— Завтра приезжайте и в гостинице ждите вызова.
Заградин положил трубку и попросил дежурного срочно пригласить к нему секретарей обкома. На рассвете он выехал в Москву.
Глава 42НОЧЬЮ В ВОЛЫНСКОМ
На запад от Москвы, сразу же за ее окраиной, по левой стороне Минской автомагистрали раскинулся густой массив молодого леса. Он поднимается на вершины невысоких взгорий, спускается в ложбины, волнистыми грядами тянется до самого Кунцева. С дороги в зеленую поросль уходит ровное, обрамленное гранитным бортовым камнем асфальтированное шоссе. Оно почти всегда пустынно. Только ветер беспрепятственно вьюжит на нем, то запорашивая асфальт снежной пылью, то начисто сметая ее. Непреклонные желто-красные дорожные знаки запрещают въезжать сюда кому бы то ни было.
Это Волынское. Здесь, среди густого леса, за глухим высоким забором стоит двухэтажный зеленый дом — дача Сталина.
В один из поздних вечеров начала февраля, ловко лавируя среди потока автомобилей, в сторону Кунцева торопливо мчалась машина, в которой ехал Заградин.
Полчаса назад Павлу Васильевичу позвонили в гостиницу и сообщили, что он должен быть готов к поездке. Затем в номер явились двое молодых людей. Они были хорошо знакомы Заградину, хотя ни их имен, ни фамилий он не знал.
— Готовы, товарищ Заградин? — спросил один из пришедших, видимо старший, и пристально оглядел Павла Васильевича быстрым, цепким взглядом.
— Да, готов, — одеваясь, ответил Заградин, взял со стола папку с бумагами и вышел из номера.
Скоро машина остановилась около тяжелых ворот с маленьким смотровым окошком. Из калитки вышли два офицера. Карманными фонарями они осветили кабину, пристально вгляделись в лицо Заградина, долго, не спеша читали его удостоверение. Затем закрыли двери, откозыряли. Машина медленно въехала в ворота, миновала еще один такой же высокий забор и двинулась в облитый серебристым светом узкий лесной коридор. Через несколько минут она сделала резкий поворот влево, колеса слизали с асфальта пушистую снежную россыпь. Пассажиров качнуло. Один из сопровождающих Павла Васильевича, хватаясь за сиденье, сердито буркнул:
— Никак не привыкну к этому чертову повороту.
«В самом деле, — подумал Заградин, — кому пришла мысль превратить нормальную дорогу в вираж?» И сам себе ответил: «Наверное, чтобы дача не просматривалась…»
Машина чуть слышно ластилась по асфальту. Ослепительно белые лучи автомобильных фар выхватывали из темноты передние ряды деревьев, обрамлявших серую ленту шоссе. Ель и сосна вперемежку с березняком росли густо. Переплетаясь ветвями, они создавали впечатление, что машина идет среди серых, отвесных стен. Ближе к дому стала попадаться лиственница, молодые клены, туя. У самой дачи, будто безмолвные часовые, выстроились голубые ели.
Машина остановилась у подъезда. В окнах не было видно света. Однако это не смутило сопровождавших Заградина. Она знали, что сквозь тяжелые шторы свету было пробиться трудно. У входа снова ждали два офицера. Они так же долго и так же тщательно оглядели приехавших, проверили документы и наконец открыли дверь вестибюля.
Павел Васильевич снял шапку, пальто и стоял, не зная, куда их деть. Повесить на широкую, во всю стену вешалку не решился — там висели шинель и шапка-ушанка Сталина. Упрекнув себя за излишнюю робость и взволнованность, торопливо положил пальто на кресло. Приземистый краснолицый генерал объявил:
— Товарищ Сталин ждет вас в столовой. Следуйте за мной. — Генерал сделал приглашающий жест рукой и ушел вперед. Заградин с горькой иронией подумал: «Как-то ты провожать меня будешь, генерал?»
Прошли небольшой коридор, устланный коричневато-розовой ковровой дорожкой, и остановились около высокой двустворчатой двери. Заградин, мягко ступая по ворсу ковра, подумал о том, что кругом здесь, начиная от самого поворота с шоссе и кончая этим коридором, стоит незыблемая, глухая тишина. Ничто — ни звук постороннего голоса, ни порыв шаловливого ветра, ни взрыв веселого смеха — не может проникнуть сюда, в приземистый дом с наглухо закрытыми окнами…
Просторная комната, скорее напоминавшая зал заседаний, чем столовую, была полуосвещена. Три большие хрустальные люстры горели вполсвета. Стены, отделанные кленом и карельской березой, закругленный по карнизам потолок — также из дорогих сортов дерева — чуть поблескивали в мягком матовом полусвете. Массивный длинный стол посреди зала был наполовину накрыт белой льняной скатертью.
Сталин сидел один сбоку стола и был, как всегда, хмур. Глубокие морщины бороздили лоб, глаза с пристальной настороженностью следили за подходившим к нему Заградиным. Павла Васильевича это, однако, не озадачило, ибо не было для него неожиданным. Минутная робость, охватившая его в вестибюле, уже прошла. За эти дни после звонка Поскребышеву он передумал многое и внутренне был готов ко всему, чувствовал сейчас себя собранно, подтянуто, в состоянии какого-то спокойного внутреннего подъема. «Как перед боем», — подумал он.
— Здравствуйте, товарищ Сталин.
— Здравствуйте, товарищ Заградин, садитесь. Мне доложили, что вы требуете приема.
Тревога обдала Павла Васильевича тяжелой, гнетущей волной.
— Я просил о приеме, Иосиф Виссарионович.
— Знаю. Знаю. Но разницы не вижу. Раз первый секретарь обкома так настаивает на встрече, значит, дела у него неотложные, важнейшие. Так? Видимо, так. Слушаю вас.
— Я бы не решился беспокоить вас, Иосиф Виссарионович, если бы не крайние обстоятельства. — Заградин замолчал на секунду-другую и, с трудом проглотив вдруг подступивший к горлу комок, продолжал: — На селе у нас плохо, Иосиф Виссарионович…
Боясь, что его перебьют, заговорил быстро, торопливо, но уверенно и четко. Он говорил о низких урожаях зерна, картофеля, овощей, крайне резком сокращении поголовья скота, о запущенных, разоренных колхозах, из которых уходят люди… Говорил о том, как мало производится удобрений, сельскохозяйственных машин, об устаревшей системе цен на сельхозпродукцию, плохом снабжении деревни жизненно необходимым…
Сталин молча слушал, потом молча встал из-за стола и пошел открывать форточку, хотя в зале было умеренно тепло, духоты не чувствовалось. Когда он шел к окну, можно было заметить его сутулую, сгорбленную спину, седой стариковский затылок, сморщенную кожу шеи над воротником наглухо застегнутой куртки. Заградина больно кольнула острая, неуходящая жалость.
Широкая форточка, освобожденная от запорной пружины, плавно открылась. Свет люстр упал на грани ее толстого зеркального стекла, сверкнув рубиновой вспышкой. В зал ворвался ветер, зашелестел бумагами, что лежали на небольшом кабинетном рояле, стал теребить короткие, доходившие лишь до подоконников шторы на окнах.
Сталин вернулся на свое место, сидел молча, задумавшись. Заградин хотел продолжать, но хозяин заговорил сам:
— Мне сообщили о вашем выступлении на Совмине. Многое из того, что вы хотите рассказать, я знаю. Говорите короче.
Теперь Павел Васильевич говорил не так спокойно и твердо, без столь необходимой уверенности. Сталин смотрел на него, чуть прикрыв глаза правой рукой. Порой он как бы задумывался, будто сравнивая слова Заградина с какими-то другими словами и мыслями… Так, по крайней мере, показалось Павлу Васильевичу.
…Берия, Лаврентий Берия сумел рассказать Сталину о споре на Совете Министров раньше всех. Ужиная вчера в Волынском, он поднимал эту тему не раз. В конце беседы вернулся к ней вновь.
— Выступление Заградина, Иосиф Виссарионович, меня очень обеспокоило.
Они сидели вдвоем за огромным столом — Сталин сбоку, Берия во главе стола. Он любил именно это место. Сталин никогда не садился на него, остальные — никто не решались.
Сталин налил в граненую высокую рюмку водку пополам с красным вином. Берия тут же наполнил свою.
— Скажи, Лаврентий, почему многие из наших глаза прячут? А? Ведь глаза — зеркало души. Верно? Истина старая как мир. Раз глаза у человека бегают, значит, наверняка он что-то нашкодил. А? То ли в мыслях, то ли в делах. Как думаешь?
— Замечательно сказано, — хрипловато рассмеялся Берия. — Вы, как всегда, в точку, Коба. Человеку с чистой совестью прятаться нет смысла. — Произнеся это, он уставился на Сталина своими выпуклыми, желтоватыми глазами, как бы приглашая его проверить правдивость только что сказанных слов.
— Так что ты хотел сказать о Заградине?
— Мысли у него такие… я бы сказал, не наши мысли… В совхозах, по его мнению, плохо, в МТС плохо, а в колхозах еще хуже. Он, видите ли, считает, что у нас ошибочный, неверный учет. Наша система подсчета урожайности, по его мнению, фикция. В общем, если верить Заградину, на селе у нас вообще черт-те что творится. Колхозники перебиваются с хлеба на воду и чуть ли не толпами уходят в город. Я ему говорю: «Ты что же, считаешь, что вся гигантская работа, которую провели в деревне партия, товарищ Сталин, — это что, шутки?» Ну, в общем, перерожденец… А разные новации с укрупнением колхозов, сселением деревень? Ведь это не что иное, как подмена линии ЦК, ваших указаний… Тут дело не без чьих-то советов, — со значением добавил Берия и замолчал, видимо ожидая расспросов. Но Сталин молчал, и он заговорил вновь: