— Самое главное здесь то, что причины всех этих пируэтов у Заградина не случайны. Нет, не случайны. Все это, конечно, гораздо глубже. Надо поподробнее разобраться с этим новоявленным аграрником. Есть у нас кое-какие зацепки и материалы. Предположения и сигналы были и раньше… Область засорена, и довольно основательно.
— Зацепки, предположения, сигналы, — раздраженно заметил Сталин. — Факты, факты давайте, а не гаданья на кофейной гуще. Какие же вы, к черту, чекисты, если зацепки имеете, а фактов добыть не можете?
— Замечание правильное, Иосиф Виссарионович, абсолютно правильное. Мы сделаем все. Все сделаем…
Берия хотел говорить еще о чем-то, но, увидев рассеянный взгляд Сталина, воздержался. Тот молчал долго, видимо обдумывая что-то. Затем, подняв рюмку, проговорил:
— Выпьем за чекистов. Будем надеяться, что они стоят этого.
Берия поспешно поднял рюмку. Сталин с хмурой усмешкой посоветовал:
— Наливай фужер. Тебе за чекистов разве такой рюмкой надо пить?
Берия с готовностью ответил:
— Согласен, Иосиф Виссарионович, согласен. — И, торопливо наполнив водкой высокий хрустальный бокал, добавил: — За такой тост готов выпить хоть два бокала сразу.
Выпив, долго молчали. Потом Сталин встал, прошелся мимо Берия, мимо пустых, тесно прижавшихся к столу стульев и вновь вернулся к своему месту. И, словно диктуя кому-то, разрубая правой рукой воздух в такт своим словам, проговорил:
— Следствия без причин не бывает… Это во-первых. Психология крестьянина — сложнейшая область человеческой натуры, ларец за семью замками. Это во-вторых. Заградин — хочет он этого или не хочет — выразитель этой мужицкой, крестьянской психологии. Это, следовательно, в-третьих… Вообще-то на него это похоже. Знаю я его не близко, но этакое мудрствование заметил давно… Отсюда у него и панибратское отношение к мужику. А для доброты время еще не приспело. Нет. Не приспело. На мужика чем больше жмешь, тем больше выжмешь. Этому учит история, этому учит опыт.
Он отошел к передней овальной стене зала и, раздвинув шторы, долго стоял, вглядываясь сквозь толстые стекла в сумрачную глушь ночи. Затем хрипловатым голосом проговорил:
— Ну что ж, разберемся. Хочу поговорить с ним. Все таки интересно, что за прожекты у этого реформатора. Может, что и толковое предложит? А?
— Сомневаюсь, глубоко сомневаюсь, товарищ Сталин. Не советую тратить время.
Сталин нахмурился. Он не любил советов.
— Заградин уже вызван в Москву.
…Павел Васильевич, разумеется, не знал об этом разговоре, но, беседуя сейчас со Сталиным, чувствовал, что его слова не проникают в душу собеседника, наталкиваясь на какую-то глухую стену настороженности. Сталин не прерывал Заградина, но слушал как-то рассеянно и все чертил и чертил толстым синим карандашом замысловатые линии на белой плотной бумаге большого открытого блокнота.
Заградин говорил то, что говорил на Совете Министров, адресуясь к Маленкову, Молотову, Берия, Кагановичу и другим членам Президиума, но говорил сейчас более горячо, взволнованно, с нескрываемой душевной болью, с неподдельной тревогой, звучавшей в каждом слове. Через некоторое время Сталин остановил его:
— Одну минутку.
Павел Васильевич замолчал. Было слышно, как монотонно стучат большие часы на камине, а на улице ветер кидает снежную россыпь в глухие дощатые барьеры, которыми были обнесены веранды дачи.
Сталин долго прищурясь смотрел в даль комнаты. Потом встал, не торопясь подошел к ореховой полке, что тянулась по всей стене, взял вырезанные из «Огонька» цветные иллюстрации, не спеша, тщательно стал рассматривать их, поворачивая к свету, далеко отставляя от глаз. Затем достал из-под журналов молоток, гвозди и стал прибивать иллюстрации к стене. Заградин молча наблюдал за его работой. Возвратясь на свое место, Сталин проговорил, чуть ухмыляясь:
— Значит, запустили вы им ежа в штаны. А, Заградин?
— Не понимаю, товарищ Сталин.
— Ну я имею в виду ваше выступление на Совете Министров.
— Я ничего такого особенного там не сказал, товарищ Сталин.
— Не знаю уж чем, но кое-кого вы напугали.
— Да мне и говорить-то, в сущности, не пришлось. Я слово, а мне пяток вопросов навстречу.
— Ну, ну, не скромничайте. Говорят, вы такие вопросы привезли из своего Ветлужска, что некоторые наши деятели никак в себя от них не придут.
Заградин пожал плечами.
Сталин поднял голову и пристально посмотрел на него.
— Скажите, Заградин, вы один у нас такой Фома-неверующий, такой пессимист или еще есть?
— Я не пессимист, товарищ Сталин. Наоборот.
— Логика вещей сильнее логики человеческих намерений. Это вам следовало бы помнить, Заградин. Иначе далеко, очень далеко забредете.
— Я хотел, чтобы Центральный Комитет знал все.
Сталин хмуро взглянул на него, но ничего не сказал и долго молчал, уйдя в свои мысли, затем, поеживаясь, проговорил:
— Что-то прохладно здесь, пойдемте-ка в кабинет. Там и закончим наш разговор.
Не дожидаясь ответа Заградина, Сталин пошел через зал к дверям своего кабинета. Павел Васильевич шел сзади. Он вновь, как и в самом начале беседы, почувствовал колющую боль и жалость при виде сгорбленной спины, сутулых плеч и седого стариковского затылка Сталина.
В кабинете горела большая настольная лампа с матовым абажуром. Ароматно пахло табаком, сизые волны дыма причудливыми бесформенными фигурами плавали под высоким дубовым потолком. Сталин то садился, то вставал со своего кресла и ходил, ходил по толстому мягкому ковру. Сам он почти не говорил, а Заградина слушал по-прежнему: то рассеянно, то настороженно, то с обостренно-нервозным вниманием.
Не надо было каких-то особых усилий или специальных познаний, чтобы увидеть за взволнованными словами Павла Васильевича тревожную, но зато истинную картину состояния сельского хозяйства страны. Непредвзято настроенный слушатель увидел бы в них и мизерные урожаи, и экономический развал многих хозяйств, и бедственное положение тысяч людей… В глухом от волнения голосе Заградина он услышал бы поистине народную тревогу за состояние земледелия в стране, за состояние колхозного производства. Узнал бы, что нужно советскому земледельцу, какие неотложные меры необходимы, чтобы серьезно помочь больной колхозной деревне. И то, что с ухмылками было отвергнуто и отброшено Маленковым, Берия, Кагановичем, могло, должно было найти истинную оценку, горячее одобрение и всемерную поддержку здесь, у Сталина.
Так, во всяком случае, думал, глубоко верил в это Заградин, прямо, до опасного предела откровенно высказывая здесь свои мысли, планы, наблюдения, свои тревоги, выношенные за многие годы партийной работы в разных районах страны, проверенные и перепроверенные в беседах с сотнями и тысячами людей, знающих деревню, живущих ее интересами.
После долгого, томительного молчания Сталин, исподлобья глядя на Заградина, глуховато проговорил:
— А я, грешным делом, думал, что у нас колхозный строй победил, социалистическая форма хозяйства оправдала себя и даже войну выдержала. И вообще думал, что булки не на деревьях растут… Выходит — ошибался.
Заградину сделалось холодно от этой иронии. Он поспешил объяснить свои мысли:
— Иосиф Виссарионович, я ни на одну минуту не сомневался в этом. Я хотел только сказать — подорваны у нас многие колхозы, никак на ноги не встанут.
— Слабые колхозы у нас, видимо, есть. Это так. Некоторые наши руководители уверовали в колхозы, как в икону. Они решили, коль скоро даны колхозы как социалистическая форма хозяйства, то этим уже решено все. Эти товарищи забывают, что колхозы — лишь форма хозяйственной организации. Правда, социалистическая, но только форма. Все зависит от того, какое содержание будет влито в эту форму…
— Самое опасное, Иосиф Виссарионович, то, что слабых, немощных колхозов становится все больше. Это пугает сильнее всего.
Сталин стремительно вскинул брови.
— Ну, пугаться, положим, не следует. Паника — это удел слабых. Да, да. Именно слабых.
Сказав это, он скосил глаза на стопку газет, лежащую справа. Одна из них, что лежала сверху, была развернута в пол-листа. Пристально и долго, будто завороженный, смотрел Сталин на газетные страницы. Там пестрели знакомые, привычные слова. Через всю первую полосу жирным шрифтом, как всегда, как обычно, шли шапки и заголовки рапортов. Товарищу Сталину… Товарищу Сталину. Под рапортом — рапорт, под рапортом — рапорт…
С газетной стопы Сталин перевел взгляд на Заградина. Глаза его сузились. Когда-то черные, теперь буроватые, припудренные сединой брови сомкнулись над переносицей, образовав как бы крылья птицы, распластанные в полете. Ему припомнилось сказанное Берия: «Не наши у него мысли, маловер этот Заградин, паникер».
«Кажется, действительно так. Видимо, из тех, что любят раздувать, смаковать недостатки. Зачем так рвался на беседу? И в чем меня хочет убедить? Завалил дело в Ветлужске, орешек оказался не по зубам, так теперь выискивает тропки-дорожки, чтобы остаться чистеньким? Дескать, не я виноват, а все, не только у нас плохо — везде плохо… Да, вероятно, именно так думает товарищ Заградин. Но ведь это расчет на простаков. Да. Опрометчиво думает товарищ Заградин. Очень опрометчиво».
Сталин еще раз поднял и опустил глаза, открыл красную сафьяновую папку, нашел нужную бумагу. На глянцевитых листах пестрели цифры, некоторые из них были аккуратно подчеркнуты зелеными чернилами. Справку эту прислал ему Маленков по совету Берия. Приехав из Волынского, от Сталина, Берия позвонил Маленкову:
— Старик не пожелал меня слушать и велел Поскребышеву вызвать в Москву этого Заградина из Ветлужска. Ты подошли-ка ему нужные цифры. А то рассвирепеет…
Маленков удивился:
— Подумаешь, величина — Заградин.
Берия помолчал какое-то мгновение, в глазах мелькнула снисходительная усмешка.
— Я тебе говорю, подошли, значит, подошли. Не в Заградине дело. Могут и другие такие же песни петь.
И вот глянцевитая, лощеная бумага с ровными колонками цифр лежала в сафьяновой папке перед Сталиным. Он смотрел то на цифры, подчеркнутые зелеными чернилами, то на Заградина.