— Вот вы о стране печетесь, Заградин. А в своем Ветлужске порядка никак не наведете.
— Хвастаться нам пока нечем. Это верно, Иосиф Виссарионович.
— Да уж где там хвастаться. Шатает вас из стороны в сторону. Объединение, укрупнение, сселение… А главное, главное — общественное хозяйство — забываете. Да, да. Забываете.
— Иосиф Виссарионович, но ведь вы неоднократно указывали, что крупное хозяйство — производительнее, рациональнее, перспективнее. Именно поэтому мы и ухватились за эти меры.
— Ухватиться-то вы ухватились, да не за тот конец. Эти меры, особенно для центральных областей, пока преждевременны. Это вы вприпрыжку за Хрущевым побежали. Ведь укрупнение колхозов вы вслед за москвичами начали. А слияние деревень — это, конечно же, следствие его статьи в «Правде». Разве не так? Товарищ Хрущев часто сначала делает, а потом думает. — Затем с мимолетной усмешкой Сталин пошутил: — Вот гопак он отплясывает лихо. Этого не отнимешь.
— Мы планировали провести сселение прежде всего в крепких артелях.
— А вы сделайте, чтобы все артели были крепкими. Вот тогда мы ваши потуги поддержим.
Сталин замолчал. Молчал и Заградин. Он подумал еще раз о том, что кто-то подготовил Сталина к встрече с ним и, видимо, не пожалел красок, чтобы обрисовать и самого Заградина, и его выступление на Совете Министров, и все ветлужские дела.
Павлу Васильевичу вдруг сделалось тоскливо до отчаяния, он почувствовал мучительную, парализующую усталость и какую-то гнетущую, давящую тяжесть. Он посмотрел на Сталина и тревожно спросил:
— Значит, мы ошиблись, товарищ Сталин?
— Значит, ошиблись, товарищ Заградин.
Сталин уловил унылые, мрачные нотки в голосе Заградина и отнес это к тому, что Заградин с ним не согласен.
Он нахмурился, долго молчал и мрачно, вопросительно проговорил:
— Как же можно руководить людьми, целой областью, с таким смятенным умом, с такими мыслями? И какой же вы большевик, если ударяетесь в панику от частностей, от двух-трех увиденных фактов? Уметь анализировать явления, делать правильные выводы из фактов — это то, что отличает руководителя от руководимых, от массы. Пора бы это уяснить.
Сталин знал, что стоит ему сказать всего лишь одно-два слова — и не будет здесь этого Заградина. Да и вообще нигде его больше не будет. Но проникновенная, взволнованная озабоченность Павла Васильевича сельскими делами, его искренность, неодолимая убежденность в своих суждениях и мыслях не могли не быть замеченными. Сталин долго смотрел на него, а потом, отвечая каким-то своим мыслям, проговорил как бы сам себе:
— Ладно, посмотрим…
Он приглушенно, хрипловатым голосом, в упор глядя на Заградина, спросил:
— Что у вас еще ко мне?
— Иосиф Виссарионович, очень прошу правильно понять меня. Очень прошу. Я глубоко убежден, что если вы не вмешаетесь, если не принять решительных мер, то в деревне может создаться еще более сложная, ну просто отчаянная обстановка.
Сталин оборвал Заградина грубо и категорично. Из-за облика сдержанного, а моментами чуть ли не добродушного человека предстал другой Сталин — властный, беспощадный, крутой.
— Цицерон как-то сказал: каждый человек может заблуждаться, но упорствовать в заблуждении может только глупец. Очень верно сказано. Не находите, Заградин? А?
Павел Васильевич встал и стал утираться большим белым платком. Сталин молча прошелся по кабинету, раскурил потухшую трубку и, подойдя к Заградину, пристально посмотрел на него и вдруг спросил:
— А почему у вас глаза бегают, Заградин? А? Почему?
Павел Васильевич зажмурился на секунду, пожал плечами и, решив расценить эти слова как шутку, стараясь улыбнуться, ответил:
— В народе, товарищ Сталин, говорят так: «По дыму над баней пара не угадаешь…»
Сталин, хмуря брови, задумался, видимо прикидывая, как отнестись к этим словам. И, не приняв шутки, все так же хмуро заметил:
— А психология мужичка, оказывается, штука цепкая. Очень цепкая. Да, да. Вот смотрите — и вас в плену держит. Именно так. Ну ладно, Заградин, спасибо за беседу. Пора и вам и нам отдохнуть.
Заградин встал и вопросительно поглядел на Сталина, ожидая, что он скажет еще. Сталин метнул на него усталый, настороженный взгляд и отрывисто бросил:
— До свиданья.
Когда Заградин вышел из кабинета, Сталин подошел к окну, медленно поднял штору… Сумрачная февральская ночь подходила к концу. Густая мгла редела, сквозь серое нагромождение лохматых туч медленно, но неудержимо пробивался утренний рассвет. Вспомнив расстроенное лицо Заградина, когда он уходил, Сталин проворчал:
— Недоволен разговором. — И, продолжая эту мысль, подумал: «Те — так, этот — этак… Молотов, Маленков толкуют одно, Берия другое. Хрущев третье. Этот аграрник от земли — тоже со своими мыслями… И один ли он, только ли он так думает?» Разговор с Заградиным вызвал у Сталина глухое тревожное беспокойство и досаду: «Кому верить? И можно ли верить?»
Под тяжестью этой мысли Сталин устало опустил плечи. И если бы кто-нибудь увидел его в эту минуту, то без труда заметил бы, как он стар, как тяжела ему стала ответственность за судьбы миллионов людей, партии и страны.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не доезжая до Минской автомагистрали, Заградин попросил остановить машину, вышел на бровку шоссе. Утро окончательно прогнало ночь и освободило от мглистого покрова белые февральские снега, наполнило деятельным, гулким шумом проснувшийся город. Москва отсюда была видна как на ладони. Стройная вереница светло-серых и желтых домов обрамляла ее загородную окраину, поток автомобилей стремительно катился по просторному Кутузовскому проспекту, и казалось, что вдоль улицы развешены гирлянды красных и фиолетовых светлячков. Дымка тумана делала город каким-то удивительно уютным.
Заградин с затаенным дыханием любовался привольно и широко раскинувшимся городским прибоем, вглядывался в каждый изгиб далеких, но таких знакомых улиц, в каждую грань новых зданий. Любил он этот город каждой клеткой своего существа, всегда гордился тем, что может более или менее часто бывать здесь, и бывать не просто любознательным приезжим, а человеком, имеющим отношение к делам, что решаются в столице, в постоянно пульсирующем сердце страны. Он никогда не мог смотреть на панораму Москвы без трепетного волнения. Павел Васильевич отвлекся было от невеселых размышлений, которые теснились в голове после беседы в Волынском. Однако стоило вернуться к машине, и эти мысли возникли вновь с цепкой, неотвязной силой.
Перед выездом на магистраль шофер спросил Заградина:
— Куда? В гостиницу?
— Да. Куда же еще?
— Ну мало ли куда? Может, у вас есть другие планы?
— План один — поскорее на вокзал и домой, — ответил Заградин.
…Возвратившись в Ветлужск, Павел Васильевич сразу же, без роздыха включился в беспокойный круговорот дел. В заботах и хлопотах он хотел забыться от своих дум, что неотступно сверлили мозг. О поездке он рассказал только секретарям обкома, и рассказал коротко, деловито, сжато. А чтобы предупредить расспросы, объяснил: «Потом как-нибудь, позднее доложу подробнее…»
Павел Васильевич не мог кривить душой перед своими товарищами по работе, а высказывать истинные впечатления от поездки не хотел, не хватило бы на это ни слов, ни решимости. И только самые близкие к нему люди заметили, что вернулся он в Ветлужск каким-то другим. Все было прежнее у первого секретаря обкома — деловитость, неторопливая, без суеты и спешки, распорядительность, глубокое и какое-то удивительно ясное знание дела. Все, что было присуще Заградину, осталось при нем и сейчас. Но проявлялись эти свойства иначе, не совсем четко и рельефно, как-то замедленно и расплывчато. Потух в глазах Павла Васильевича тот живой, трепещущий огонек, который освещал его мысли, согревал слова, облекал в зовущую, притягательную силу его дела и поступки, вел за ним людей, поддерживая в них несокрушимую веру в Заградиных…
Павел Васильевич много думал о беседе со Сталиным, и думал по-всякому. Но итог этим мыслям обычно подводил один: «Не сумел я, видимо, четко и ясно рассказать, убедить, передать ему ту тревогу, которой охвачены люди деревни…» Иногда думалось и иначе. Но тогда становилось так мучительно тяжело на душе, такой свинцовый груз давил на ум и сердце, что казалось, меркло солнце — и Павел Васильевич старался поскорее вновь вернуться к спасительным мыслям о собственных промахах, предопределивших неутешительные результаты встречи в Волынском.
Заградин не первый год работал на больших постах и знал, как обычно развиваются события после неудачных визитов к Хозяину. И потому готовил себя к любому возможному варианту, в том числе и к самому худшему. Он ждал грозы. Скорой, всесокрушающей и беспощадной. И если она не разразилась над Ветлужском, то по причинам, отнюдь не зависящим ни от обитателя дачи в Волынском лесу, ни от кого-либо другого.
Глава 43ПЯТОЕ МАРТА
Утро еще не наступило, только хмурое мартовское небо на востоке стало чуть-чуть серее. Курганов посмотрел на часы. Время подходило к шести. Он включил радиоприемник. Раздалось гудение нагревающихся ламп, потрескивание, а затем — позывные сигналы. Тревожный настораживающий перезвон стеклянных колокольчиков наполнил предутреннюю тишину щемящей тревогой. Михаил Сергеевич быстро встал с кровати, торопливо оделся. До предела обостренным чутьем он понимал, почти знал, что это значило, но старался отогнать эту мысль. В эти минуты так же, как он, в эфир вслушивались многие миллионы людей. И вот раздались полные тревожной значимости слова сообщения: «Сегодня, 5 марта, в 3 часа 15 минут умер Иосиф Виссарионович Сталин…»
В смятенном молчании стоял Курганов у приемника, растерянно оглядываясь по сторонам, не зная, что делать, что предпринять, куда себя деть…
Сообщение закончилось, раздались тягостные, рвущие душу звуки траурного марша. Диктор повторял сообщение вновь и вновь. И опять звучали траурные мелодии. Курганов все стоял, оцепенелый, потрясенный, упершись левой рукой в край стола.