Елена Павловна тихо вошла в комнату и, ничего не спрашивая, прижалась к плечу мужа. Оба эти взрослых, далеко не слабых человека, прожившие не простую и не легкую жизнь, почувствовали себя вдруг осиротевшими, выбитыми из своей привычной жизненной колеи. У обоих билась одна и та же тревожная мысль: «Как же теперь?»
Путь до райкома показался Курганову удивительно длинным, дорога — неровной, ночь — мрачной и холодной. Какой-то невидимый, тяжелый груз гнул его плечи, наливал свинцом тело.
В райкоме уже неистово трещали телефоны, и дежурный сновал от одного аппарата к другому. Михаил Сергеевич тяжелой походкой прошел к себе в кабинет. Вскоре пришли Мякотин, Удачин, Гаранин и другие работники райкома.
— Что теперь будет? — ни к кому не обращаясь и всхлипывая, проговорил Мякотин.
Беспрерывно звонили председатели колхозов, сельских Советов, секретари партийных организаций, работники школ, клубов — все хотели говорить с райкомом. Некоторые спрашивали: «Неужели правда?» Другие: «Что делать? Проводить ли митинги и собрания, посылать ли делегации в Москву?..»
Позвонил Беда.
Курганов взял трубку:
— Слушаю вас, Макар Фомич.
— Значит, правда?
— Правда, Макар Фомич.
— Да. Без батьки остались. — И, помолчав, добавил: — Михаил Сергеевич, мы решили так: соберем сейчас всех колхозников, помолчим в память о покойнике — и за работу. Думка такая есть — отсортировать сегодня всю пшеницу. Как вы смотрите?
Михаил Сергеевич помолчал немного, горячий комок подступил у него к горлу, и он, с трудом справившись с волнением, ответил:
— Спасибо вам, Макар Фомич. За умное слово и мысль — спасибо. Действуйте. Хорошо надумали.
Курганов рассказал собравшимся в кабинете о разговоре с Бедой.
Удачин с досадой махнул рукой:
— Такие события, а он — пшеница. Чепуха же. Этот Беда вечно что-нибудь выкинет.
Курганов хотел что-то ответить, но зазвонил междугородный телефон. Звонил Заградин.
— Курганов? Как дела? Что в районе?
— Ну что вам сказать, Павел Васильевич? Плачут люди.
— Ну, а вы?
— Тоже плачем. Горе-то общее.
— Общее, верно, — согласился Заградин. — Только издавна известно — слезами горю не поможешь. Знаете, как в народе говорится: ни радости вечной, ни печали бесконечной.
— Колхозники, Павел Васильевич, думают и поступают именно так. — И Курганов рассказал о звонке Беды.
— Вот-вот. Правильно, — одобрил Павел Васильевич, — за делами, за работой любое несчастье забывается.
Голос у Заградина был озабоченный и мрачный, но в то же время какой-то удивительно деловитый, тугой, будто пружина. Условившись с Кургановым о проведении митингов и собраний, о делегации приозерцев на похороны, Заградин закончил разговор:
— Звоните, информируйте нас…
— Обязательно.
— Вот что, товарищи, — мрачно и озабоченно проговорил Курганов, — у всех наверняка, как и здесь, разрываются телефоны. Будем объяснять, как поступать. А поступать, как поступили Беда и другие наши колхозники. Вы же, Виктор Викторович, займитесь нашей делегацией в Москву.
За разговорами и заботами Курганов не заметил, как посветлело на улице. Небо, будто выбеленное мелом, дышало холодом, ноздреватый серый снег затвердел за ночь и скрипел под ногами прохожих. Над райкомом и райисполкомом ветер медленно, как бы в раздумье, шевелил алые флаги с черной траурной каймой.
На улицах все больше появлялось людей. Кто спешил на работу, кто в школу, хозяйки шли с ведрами к колодцам. Старый седоусый кассир райсберкассы, как всегда точно в восемь, шел по противоположной стороне улицы, мерно постукивая тростью по обледенелому тротуару.
Курганов, глядя на улицу, на людей, идущих по своим делам, подумал: «Вот она, жизнь. Ее ничто не остановит…»
Потом, поздно вечером, предельно усталый от многочисленных встреч, собраний, митингов, выступлений и разнообразных дел — нет, не только связанных со смертью Сталина, а и других — таких как забота о семенах, о машинах для обработки пропашных, о строительстве школ и многом другом, — Курганов еще раз подумал: «Да, жизнь не остановишь…»
На следующий день делегация Приозерья выехала в Ветлужск, а оттуда — в Москву.
Железная дорога, автомагистраль, все малые и большие шоссе были запружены народом. Пять грузовиков, на которых ехали делегаты, с трудом добрались до Абельмановской заставы и были направлены военным патрулем в какие-то глухие переулки. Стали медленно пробираться к центру. Это заняло целый день.
Москва видела немало гигантских демонстраций, многотысячных митингов, народных шествий, она вмещала в свои улицы огромные толпы людей. Но в те мартовские дни к столице со всей страны хлынуло столько людей, что город оказался заполненным до отказа. Однако теснота никого не останавливала, никому не хотелось обращать на нее внимание, все стремились к одному — поскорее попасть в Колонный зал Дома союзов.
Уходил из жизни человек, чье имя десятилетия было на устах у всех, от мала до велика. И так как большинство никогда его живым не видело, то хотели восполнить этот пробел хотя бы после его смерти.
Курганов хорошо знал Москву и через переулки вывел всю делегацию к Астахову мосту, а затем по набережным Москвы-реки — к Старой площади. Здесь, у здания Центрального Комитета партии, был назначен сбор делегаций центральных областей. Поздно ночью делегации подошли к Колонному залу.
Сталин лежал среди белых цветов, алого и черного бархата суровый, с нахмуренными бровями, будто с какой-то неушедшей тяжелой мыслью. Но был совсем не такой, каким его изображали живописцы и скульпторы. Курганов, когда шли мимо гроба, на какую-то долю секунды остановился. Пришла в голову мысль: «Какой он обычный…» И верно, смерть сняла со Сталина все — и недосягаемое величие, и гранитную неприступность, и сияющий ореол легендарности — все атрибуты, которыми он был окружен при жизни, сняла мгновенно, одним рывком.
— У меня такое впечатление, что он не верит смерти, не верит, что умер, — тихо проговорил Курганов Заградину.
— Да. Он умел не верить, очень умел… — со вздохом ответил Заградин.
Курганов удивленно посмотрел на Павла Васильевича, но спрашивать, что значили эти слова, не стал.
Уже при выходе через фойе на улицу один из идущих сзади людей, — какой-то суховатый старик с белым ежиком редких волос на голове, — проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Если есть в мире тот свет, то со многими встретится покойник… — Ему никто не ответил, но все, кто шел рядом, посмотрели осуждающе и с укором. Сковывающая сила веры в человека, что лежал в гробу, продолжала жить…
Когда делегация ветлужцев вышла из Колонного зала, Заградин проводил ее до здания Госплана и стал торопливо прощаться. Он сам оставался на похороны.
— Теперь Курганов вас до машин доведет, он Москву лучше меня знает.
Сказав это, Заградин хотел уже уйти, однако его остановило хмурое, отсутствующее выражение лица у Мякотина и мрачная подавленность других приозерцев. Павел Васильевич остановился, подошел ближе.
— Что так приуныли?
— Да что ж спрашивать-то, Павел Васильевич. И так понятно, — хрипло ответил Мякотин.
Заградин задумчиво и хмуро согласился:
— Понимаю вас, но унывать не следует. Партия-то у нас вон какая. Миллионы… — И, показав на огромный портрет Сталина, увитый черным крепом, висевший на портике Колонного зала, проговорил:
— Главная-то сила и при нем была в ней, в партии… — И, повернувшись к Курганову, добавил: — Обращение Центрального Комитета прочесть всему активу. Всем. Внимательнейшим образом. И пленум, пленум готовьте как следует. Приеду.
Он еще раз попрощался и торопливой стремительной походкой направился в Дом союзов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слова Заградина, сказанные при прощании с приозерцами, вызвали у Курганова цепь взволнованных мыслей. В партии, говорит, главная сила. А? В партии. Да, конечно. Один что сделает? Но ведь это Сталин. Курганов, так же как и многие в стране, любил этого человека, свято верил в него. Какие годы позади! Пятилетки, коллективизация. Война. Гигантские испытания выдержала страна. Да, именно испытания. И вся сила, весь разум многомиллионной когорты коммунистов, что вели страну по этим дорогам, — все это относилось к его имени. К этому привыкли, иного не могли себе представить. Вот почему слова Заградина были удивительны, необычны и неотступно стояли в сознании Михаила Сергеевича. А потом вспомнилась мрачная фраза, сказанная человеком, шедшим сзади, когда выходили из зала. Оттолкнувшись от нее, услужливая память живо воскресила две давно виденные, но уже полузабытые картины.
…Сибирь. 1938 год. Полукилометровая колонна ссыльных — оборванных, измученных, худых. Это были наши, свои, советские. И еще: белые, заснеженные поля под Вязьмой и тела, тела солдат, отдавших свои жизни как дань мнимой непогрешимости этого человека, ушедшего теперь из жизни…
Курганов даже поежился от этих кощунственных мыслей, почувствовал нечто оскорбительное по отношению к покойнику и постарался не возвращаться к ним. Приозерцев и ветлужцев надо было выводить из переполненной до пределов людскими потоками Москвы. С трудом добрались они до Заставы Ильича, в лабиринте переулков разыскали свои машины и двинулись к себе в Ветлужье.
Глава 44В РАЙКОМЕ ГОРЯТ ОГНИ
Участники расширенного пленума райкома волновались, многие то и дело поглядывали на круглые электрические часы, висевшие над входной дверью в зал.
— Ну чего тянут, начинали бы, — проворчал пожилой, загорелый мужчина. — Нет ничего хуже, как ждать.
— Начнут, чего волноваться-то, — ответил ему сосед, спокойно уткнувшись в газету.
— А я не понимаю, как можно не волноваться, когда такой пленум? Не понимаю, и все.
Зал постепенно затихал. Реже раздавалось хлопанье откидных сидений, меньше слышалось разговоров, только кое-где шелест газетных страниц нарушал тишину.