Удачин удивленно поднял голову и спросил:
— Насколько известно, директивные органы осудили сселение как ошибочное мероприятие? А комиссия, что проверяла нас, признала, что для района эта мера, мягко говоря, нецелесообразна. Так ведь?
— Да, комиссия, проверявшая область, подробно изучала этот вопрос и у нас. И выводы комиссии действительно такие. Но мы с вами можем иметь и свою точку зрения. Если нашим колхозам эта мера будет вредить, ее применять не надо, если она будет давать пользу, прок — давайте за нее драться.
Удачин был уверен, что песня Курганова спета. Тот сам вчера, проводя бюро, уже не говорил, как раньше: это поручим Удачину, это я возьму на себя… Нет, он выражался уже иначе: это придется взять на себя первому секретарю, этот вопрос должны решить секретари… Ясно же, почему такие обтекаемые формулировки.
Теперь Виктор Викторович ждал, как развернутся прения. От этого многое зависело. Всякое критическое замечание в адрес райкома он встречал с удовольствием, совершенно забывая, что ко всему, о чем говорили люди, и он имеет прямое и непосредственное отношение.
Прения шли уже около часа, а лично Курганова никто не критиковал. Удачин досадовал, обеспокоенно глядя в зал, прикидывая, кто же, кто начнет? Кто скажет то, что нужно и как нужно? Вот почему, когда на трибуне появился Корягин, Виктор Викторович оживился.
Еще на вечеринке у Виктора Викторовича после ухода Мякотина было решено, что Корягину надо немедленно ехать в область и восстанавливаться в партии.
В областном центре Корягин пробыл недели две. В одной организации видели кроткого, незаслуженно и ошибочно обиженного коммуниста, в другой это был борец за правду, которому отомстили раскритикованные им руководители. А в некоторых кабинетах он держался хоть и скромно, но довольно уверенно, напоминая товарищам о былых услугах и необходимости помочь ему, Корягину… И вот уже делом Корягина заинтересовалась областная прокуратура, а потом и прокуратура республиканская. Они нашли какие-то юридические упущения, и решение Приозерского суда было опротестовано, а потом и отменено. Вслед за тем партийная коллегия отменила решение об исключении Корягина из партии.
Курганов, глубоко убежденный в правильности решения райкома, позвонил председателю областной партколлегии.
— Какими соображениями, какими принципами вы руководствовались, так решая вопрос о Корягине?
— Какими принципами? — скрипуче и монотонно переспросил тот. — Сталинскими, сталинскими принципами. Рекомендую и вам руководствоваться ими же… Коммунистов, товарищ Курганов, воспитывать надо. Понимаете, воспитывать.
Выслушав эту тираду, Михаил Сергеевич вздохнул и попрощался. Ему показалось, что он говорил с Ширяевым.
И вот по Приозерску, ходит уже другой Корягин — на всех обиженный, непримиримо-воинственный, отягощенный якобы несправедливой обидой. На пленум он пришел спозаранку, подходил то к одной, то к другой группе участников, то тут, то там вступал в разговор.
На трибуне Корягин долго держался за сердце, пил воду, исподлобья глядел в зал, всем своим видом давая понять, что выступает жертва, человек пострадавший… Говорил хрипло, надтреснутым голосом, но каждое его слово катилось в зал медленно, тяжело, будто сучковатое бревно по неровному настилу.
Люди поеживались и от его слов, и от взгляда маленьких сверлящих глаз. Корягин не стеснял себя ни в выражениях, ни в мыслях, ни в толковании фактов, ни в подборе слов.
Курганов глядел на него удивленно: так о нем еще никогда не отзывались.
«Товарищ Курганов не опирался на старые опытные кадры, избивал, дискредитировал их…», «Товарищ Курганов привел организацию к крупнейшим политическим ошибкам…», «Товарищ Курганов возомнил себя вождем, зазнался, ни во что не ставит мнение товарищей по работе…», «Товарищ Курганов…», «Товарищ Курганов…».
Зал сначала обескураженно молчал, потом начал роптать, а через несколько минут Морозов, поднявшись во весь свой рост, крикнул:
— Да что же он говорит такое? Напраслину же несет.
— Я правду говорю, товарищ Морозов, — визгливо выкрикнул Корягин. — А вам она, видно, не по душе.
— Да какая у тебя может быть правда, если ты сам-то весь из кривды состоишь?
В зале шумно зааплодировали, раздались смех, возбужденные выкрики:
— Хватит, регламент, довольно…
Но слышались и другие голоса:
— Безобразие, критику зажимают. Товарищ Удачин, вы же ведете пленум, почему не вмешаетесь?
Удачин нехотя поднялся, нажал кнопку звонка:
— Товарищи, товарищи. Прошу к порядку. Не мешайте оратору. Каждый коммунист имеет право высказать свое мнение. Не будем нарушать демократию. Продолжайте, товарищ Корягин.
Корягин, ободренный его поддержкой, закончил эффектно, с надрывом:
— Ошибки, товарищи, совершены агромадные, ошибки политические, и за них надо отвечать. Замазать эти ошибки мы не дадим… Нет. Мы этого не допустим. Да, товарищи, не допустим…
Сразу же после Корягина на трибуне появился Беда. Туда же шла и Родникова. Удачин, встав, спросил Макара Фомича:
— У нас объявлена товарищ Родникова. Почему вы поднялись? Вам я слова не давал.
— А я на одну минутку. У меня только вопрос к товарищу Заградину. Нина Семеновна, обождите чуток.
Удачин хотел настоять на своем, но вмешался Заградин:
— Дайте сказать товарищу.
А Макар Фомич был уже на трибуне.
— Я хочу вас спросить, товарищ Заградин, объясните мне, как это получается? Мы хорошо знаем, что такое Корягин. И он — в партии и вот даже речь толкает. А Озеров исключенный. Никак я в толк этого не возьму. Может, ответите? Вы член Центрального Комитета, должны знать.
Зал напряженной тишиной встретил слова Беды. История с Озеровым была известна всем, и всех она поразила. Вопросы об этом задавались на каждом активе, на каждом собрании, и только когда Удачин на одном из совещаний раздраженно сообщил, что Озеров исключен из партии за связь с антисоветскими элементами, толки приутихли. Однако верить в это никто не хотел, тем более что Озерова до сих пор не освободили от должности председателя колхоза и он, оправившись после болезни, по-прежнему работал в Березовке.
Вот почему весь пленум напряженно ждал ответа Заградина на вопрос Беды.
Павел Васильевич, наклонившись к микрофону, проговорил:
— Я рад, что могу ответить вам на этот вопрос. По делу Озерова на днях состоялось решение Секретариата Центрального Комитета. Он восстановлен в рядах партии…
Виктор Викторович звонил и звонил в колокольчик, а зал неистово радовался, хлопал в ладоши, шумел. А ведь многие здесь лично даже и не знали Озерова. Просто человек, если он человек настоящий, не может не радоваться торжеству восстановленной справедливости.
Нина Родникова, когда ей предоставили слово, к сцене не шла, а бежала, будто опасаясь, что снова кто-нибудь другой взойдет на трибуну, как это только что сделал Беда. Она тряхнула своей непослушной прядью волос, стукнула кулачком по трибуне и обожгла зал горячим взглядом:
— Вот тут товарищ Удачин разъяснял нам, что такое демократия. Но мы и без него это хорошо знаем. Только Корягин и ему подобные, если хотите знать, — явление явно противоположное этому высокому слову. Какая же это демократия, если такие горлопаны станут лучших людей чернить? Нет, товарищи, это уже будет не демократия. Для таких вещей есть другое определение. Это самая настоящая демагогия.
— Корягин такой же коммунист, как и вы, товарищ Родникова.
— Да? — Нина гневно посмотрела на Виктора Викторовича. — Вот уж не ожидала, товарищ Удачин, что вы так плохо обо мне думаете…
Зал весело, задорно зашумел аплодисментами, одобрительными возгласами… А Нина продолжала:
— Корягин здесь распинался об ошибках товарища Курганова. Вот уж действительно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Боже мой, Корягин критикует… Он тут с радостью перечислял разные грехи Михаила Сергеевича, разные его промахи. Я тоже хочу сказать о нашем первом секретаре… — Зал притих. — Я возьму наш колхоз. Он, как вы все знаете, был самым отсталым в районе. В числе первых шел только по долгам. Но только все это было, товарищи, в прошлом. Теперь колхоз наш выздоравливает. Пшеницы мы собрали на три центнера больше с гектара, чем в прошлом году. Ржи — на четыре центнера. А картофель? Урожая, правда, очень большого мы не добились — семена нас малость подвели, но сто восемьдесят центнеров с гектара — это уже кое-что. Ровно на пятьдесят центнеров больше, чем в прошлом году. Мы выдали колхозникам по килограмму двести зерна, по два килограмма картофеля, по три кило овощей.
Из зала кто-то крикнул:
— Неплохо!
Нина весело согласилась:
— Конечно, неплохо. В общем, дорогие товарищи, ожили мы, ну совсем ожили. Ведь вы подумайте только — даже наш счет в банке открыли. Вы понимаете?
Да, сидящие здесь очень хорошо знали, что такое замороженный счет, что такое долги и дефицит в хозяйстве. Потому-то они так долго и горячо аплодировали этим словам Родниковой.
Удачин, наверное, впервые за все время, пока знал Родникову, поглядел на нее с такой откровенной неприязнью. Он понимал, что, хотя Нина и не хвалила напрямую Курганова, ее рассказ о березовском колхозе — самая лучшая аттестация первого секретаря райкома перед областным руководством.
После Родниковой выступали Морозов, председатель алешинского колхоза Крылов, еще несколько человек. И удивительное дело — никто не говорил о том, о чем, по мнению Удачина, надо было говорить, — о райкоме, о его ошибках, о Курганове. Виктор Викторович не возражал, даже хотел, чтобы покритиковали и его. Допустим, за то, что вовремя не разобрался в порочных методах первого секретаря, поздновато, мол, поставил эти вопросы в обкоме. Но нет, не говорят этого. Совсем не о том толкуют…
Виктор Викторович решил, что пора выступить самому. Правда, когда он шел на трибуну, то усомнился: может, изменить план и драку не поднимать? Может, выступить о другом? Ведь вопросов, входящих в круг обязанностей второго секретаря райкома, много.