— Ну, а как же теперь-то разыскали? — спросила Настя, и удивленная, и заинтересованная рассказом.
— Его величество случай! Я всегда верил, убежден был, что он подвернется. Вот только, кажется, поздновато подвернулся-то. А помогла опять-таки пресса. Был я на днях в Приозерске, у киоска остановился и вижу, ваша, рязанская газета. Купил. А когда развернул, будто током меня ударило. Почти целая полоса о вашей ферме и фото… Правда, фамилия у товарища Уфимцевой уже несколько иная…
Настя, чуть улыбнувшись, объяснила:
— У нас так водится, или мужнину брать, или двойную.
— И кто же он, этот счастливец? А, впрочем, извините, какое я имею право…
— Нет, почему же? Секрета тут нет. Наш, деревенский. Механик.
— Так я и знал. Везет этим охламонам — механизаторам. Самых лучших девчат хватают. Ничего не сделаешь, самая теперь почетная должность на селе. Завидую им, чертям.
Настя подняла голову и посмотрела на собеседника. Рядом с ней сидел рослый, крепкий парень. Упрямый подбородок, черные усы, черные глаза с каким-то мягким, но усмешливым взглядом.
— Я чувствовал, что судьба мне обязательно свинью подложит. Так оно и вышло. А как я искал вас, как искал. Все эти годы.
Иван смотрел на Настю обреченно, в его глазах было столько горечи, что Настя не выдержала и легонько тронула его за руку.
— Чем же это я вас так присушила?
Отченаш взял руки Насти в свои, ощутил ее пульсирующее волнительное тепло и глухо проговорил:
— И все равно спасибо вам.
— За что же?
— За то, что вы есть. И что вы такая.
Настя пожала плечами:
— Ну что ж. Спасибо и вам. Я желаю вам счастья.
— А можно, я вам напишу?
Настя, высвободив руки, удивленно посмотрела на него:
— О чем? И зачем?
Эти слова отрезвили порыв моряка, и мысль, ясная, четкая, разящая, как сталь, — что Настя потеряна для него, потеряна навсегда, с новой силой ударила по сердцу.
— Да, понимаю, понимаю, — глухо проговорил он. — Вот ведь как бывает. И нашел, и потерял.
Вздохнула и Настя.
— Да, значит, не судьба.
Они молча дошли до распахнутых ворот фермы. Настя подала ему руку, он бережно, легонько пожал ее, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и пошел к калитке.
Настя долго смотрела ему вслед и пожалела, что была очень уж холодна и неприветлива с этим человеком, пришло ощущение непонятной, тревожащей потери. «Остановить его надо, сказать что-то», — подумалось ей. И она негромко, надеясь, что он не услышит, а втайне боясь этого, крикнула:
— Моряк, а моряк…
Иван повернулся на ее голос:
— А вот я, может, и напишу.
Отченаш растерянно проговорил:
— Так адрес же, адрес…
— А я запомнила. Приозерск под Ветлужском, колхоз «Луч». Так ведь?
— Да, да. Все правильно.
Настя ничего не сказала больше, чуть подняла руку в прощальном приветствии и ушла в помещение фермы.
Отченаш долго еще стоял около своей «Явы» и все глядел и глядел на широкие створки ворот, за которыми скрылась Настя. Но никто больше там не появился. Медленно, заученным движением он завел мотор, и машина тронулась в обратный путь. Иван до боли переживал эти только что пролетевшие полчаса. Неотступно видел лицо Насти, слышал ее голос, видел ее улыбку. Лишь самая маленькая часть сознания сосредоточивалась на выборе дороги, управлении «Явой». Лицо то озарялось робкой, мимолетной улыбкой, то омрачалось тягостными, беспросветными мыслями.
Вернувшись в Крутоярово, он был хмур, неразговорчив, дни и ночи пропадал на птичниках и в плавнях. Морозов на следующий день после возвращения Ивана, зайдя на ферму, спросил с усмешкой:
— Ну, нашел свою Василису Прекрасную?
— Нашел.
— Ну, и где же она? Почему не привез?
— Подождать придется, Василий Васильевич.
— Вот что, Ванюша, выбрось-ка ты эту мысль из своей светлой головушки. Давай мы тебе здесь сосватаем невесту. Лучшая дивчина пойдет за такого молодца.
Отченаш хмуро остановил его:
— Не надо об этом, Василий Васильевич.
Морозов пристально посмотрел на парня и осекся. Он понял, что поездка не успокоила Ивана, а наоборот внесла в душу еще большее смятение. И еще понял умудренный жизнью Василий Васильевич, что вся эта история для Ивана Отченаша не блажь, не каприз, не упрямство, а глубокая, постоянно саднящая рана.
— Ну, извини, братец, извини. Я ничего не хотел сказать такого, обидного. — И тут же подумал: «А говорят, что обмельчало наше время насчет большой любви. Бывает, оказывается, и такая…»
Иван Отченаш был все в том же смятенном состоянии, с которым уехал из Рязанщины. То он, вспоминая разговор с Настей, обреченно думал, что с ней теперь все покончено и надеяться не на что. Потом оживала и теплилась надежда. Ее питали последние слова Насти, сказанные ею, когда Иван уже шел к мотоциклу.
— А вот я, может, и напишу…
Как только «Ява», тихо проурчав, отъехала от фермы, Настя Уфимцева вновь вышла из ворот и долго смотрела вслед моряку. Два или три раза мотоцикл промелькнул в прогалинах между домами и наконец скрылся за околицей.
Девчонки с фермы, обступив Настю плотной стайкой и подсмеиваясь, допрашивали:
— Настя, что это за таинственный незнакомец? Может, объяснишь?
— Что, приглянулся?
— А что, парень хоть куда, хотя и не первой молодости. Жалко только, что быстро улетучился.
— Серьезно, Настя. Откуда он? Из газеты какой-нибудь? Опять, значит, в печати красоваться будем?
— Вы знаете, девочки… Я что-то и сама не очень поняла.
— Оно и видно. Ты все еще где-то в облаках витаешь.
Самая молоденькая из доярок белобрысая Зойка вдруг ехидно заметила:
— Никого не фотографировал, ни тебя, ни нас. С рядовыми труженицами не побеседовал. И очень удрученный уехал. Ох, Настя, что-то тут не так. Тебе надо было меня покликать.
Настя напустилась на нее:
— Зойка, ты что-то очень бедовая стала! От горшка два вершка, а туда же. Не рановато ли?
— Почему это рановато? Акселерация, знаете ли. Эх, зря, зря я не вышла чуть раньше. Еще неизвестно, уехал ли бы морячок-то?
— Ну ладно, ладно шебуршить! Дойку пора начинать, — распорядилась Настя, и все заспешили к своим рабочим местам.
В жизни человека порой случается так, что мерное течение вдруг внезапно нарушается событием, которого он не ждал, не предвидел, не был подготовлен к нему и которое не зависело ни от его воли, ни от его желаний или устремлений.
Нечто похожее случается и в природе. Вдруг среди яркого солнечного дня выползет черная, лохматая туча, дохнет резким порывистым холодом. Ветер, невесть откуда взявшийся, неистово разметет пыль на дорогах, будто в пьяной удали, раскидает по полю скошенное жито, расшвыряет по лугам сенные валки. А потом — уйдет туча, уляжется буйный гуляка-ветер, и опять солнце сияет в далекой голубизне.
Этому явлению метеорологи дают довольно четкое объяснение. В жаркую летнюю погоду из-за неравномерного нагревания различных воздушных потоков, вихревое движение воздуха приводит к возникновению мощных кучево-дождевых облаков. Внезапное появление на горизонте и стремительное приближение клубистой черной тучи сопровождается резким усилением ветра. И вот он уже куражится над полями…
А вот как объяснить, что порой в душу человека врывается такое же клубящееся беспокойство, как та внезапная туча на летнем небе. Врывается неожиданно, стремительно, нарушает спокойный ход его жизни, наполняет тревогой, тоской, неуходящим, будоражащим беспокойством?
Настя Уфимцева после отъезда Ивана Отченаша тоже довольно долго не могла прийти в себя. Вывел-таки моряк ее из равновесия. То в сердце селилась тревога, то это чувство сменялось какой-то робкой радостью, и Настя, помимо своей воли, вдруг улыбалась. Хватившись, испуганно сгоняла улыбку со своего лица.
«Вот дура, вот ненормальная. Растаяла от приезда какого-то незнакомого мужика. И это при живом-то муже. Как же тебе не стыдно, глупая…» — так увещевала себя Настя. Но ожидание чего-то тревожаще-радостного теплилось, жило теперь в ее душе.
Настя родилась и росла здесь же, в Приозерье, и жизнь ее протекала так же, как жизнь ее сверстниц, среди этих полей, привольно раскинувшихся в предстепье, среди мягких бархатистых лугов с дурманящими запахами чебреца и полыни, по соседству с этой вот рощей берез и кудрявого дубняка и с этим зеркально застывшим в солнечной неге озером, давшим название родному селу. А где еще найдешь такую красоту осенью, когда стелются над полями горклые дымы от костров, когда нежная паутина на кустах ивняка серебром сверкает в осенних лучах солнца? А зима? Деревья, крыши домов, сараев, телеграфные столбы одеты в пушистые, мохнатые шапки, окна в избах разрисованы серебристо-фиолетовыми сказочными узорами, а ночью под лунным светом все кругом сверкает мириадами изумрудных искр…
Никогда не возникала у Насти мысль, что она когда-нибудь покинет свое родное Приозерье.
С малых лет была в ней врожденная степенная деловитость, серьезное, вдумчивое отношение в своим поступкам. Проработав два года после семилетки, решила пойти в техникум.
Подруги отговаривали:
— Что ты, Настька. Скоро замуж пора, а ты на учебу.
— Одно другому не помеха.
— Не скажи. Засядешь за свои книжки да в девках и останешься.
— Тоже не велика беда.
— Ну, ну, не притворяйся.
Одна из подруг заметила с подковыркой:
— Она раньше нас выскочит. Такие тихие, они ушлые до женихов-то.
— Нет, девочки. Решила твердо — еду в техникум.
Мать тоже утвердила ее в этом решении:
— Конечно, иди, дочка. Ученье-то, оно всегда пригодится.
На вопрос председателя — вернется ли она в колхоз после учебы, удивленно ответила:
— А как же? Странно даже, почему спрашиваете.
— Ничего странного, сколько из молодых возвернулось после разных там школ да курсов? По пальцам сосчитать можно. Потому и спрашиваю.
Она, как и обещала, вернулась домой и скоро стала заведовать фермой.