Курганов посмотрел на Мякотина.
— Райпищеторгу задание дано?
— Дано-то дано, только на него-то я как раз меньше всего надеюсь. Надо офицерскому училищу и стекольному заводу задание дать. Термосов сюда надо больше.
Курганов усмехнулся:
— Ох, хитрован ты, Мякотин. Неизвестно, кому и где будет жарче, нам с Гараниным или тебе?
— Ничего, Сергеич, сочтемся славою, как сказал поэт. Вот жалко только, что спор мы наш не закончили.
— Закончим. Сначала давай пожар потушим.
…Спор между Кургановым и Мякотиным шел уже давно. Скорее, это был даже не спор, а откровенный обмен мыслями, соображениями, замыслами и сомнениями. Разговор двух очень разных, но очень близких по духу людей.
Когда в конце пятьдесят первого года Курганов приехал в Приозерск, его настороженно встретили многие, в том числе и Мякотин. Это, однако, мало озаботило Курганова. Он с головой окунулся в дела района, искал пути, как поставить на ноги Приозерские хозяйства. И эта неистовая приверженность делу сломала лед. Большая часть актива скоро втянулась в беспокойный ритм жизни райкома и его первого секретаря, и, как однажды признался Мякотин, он тоже стал крутиться с большим числом оборотов.
Еще с молодых, комсомольских лет у Ивана Мякотина глубоко утвердилось простое и предельно ясное понимание своего долга — добросовестно делать то, что поручено. И этим простым жизненным правилом он руководствовался всегда — и работая до войны на комсомольской и партийной работе, и шагая по военным дорогам, и вот уже не один год трудясь в Приозерских краях.
Был Мякотин несколько робковат, излишне стеснителен, неизменно добродушен во взаимоотношениях с людьми. И болезненно щепетилен в делах материальных. Когда Курганов, вскоре по приезде в район, восстал против поборов с колхозов, Мякотин в тот же день пришел в райком с предложением «об отставке».
— Это почему же? — спросил удивленный Курганов. — Да как я людям в глаза теперь глядеть буду?
— А так и будешь. Ты брал телку, прокурор гусей, твои заместители поросят. Так что же, теперь всем в отставку? Легко хотите отделаться. Нет, дорогие товарищи, горбом, горбом будете отрабатывать свои грехи.
Через два года после приезда Курганова в Приозерск проходил довольно шумный пленум райкома, обсуждавший ошибки райкома при укрупнении колхозов. Второй секретарь райкома Удачин со своими единомышленниками открыто вели дело к снятию Курганова. Мякотин всех удивил тогда своим выступлением. Он заявил пленуму, что менять надо не первого секретаря райкома, не Курганова, а его основные подпорки — Удачина — раз, и председателя исполкома, то есть его, Мякотина, — два. И менять немедленно.
Иван. Петрович был предельно искренен в этом выступлении и долго недоумевал, почему пленум поддержал его первое предложение, а ко второму отнесся как-то несерьезно, смехом и шутками.
Потом Курганову стоило немалого труда встряхнуть Ивана Петровича, чтобы он вновь взялся за дела.
Как-то, еще в первый год работы Курганова в Приозерске, Удачин заметил:
— Ну что Мякотин? Не мыслитель. Звезд с неба не хватает.
Курганов после некоторого раздумья не согласился:
— Насчет звезд не знаю. Но если Мякотин за что берется — можно быть уверенным — это будет сделано.
Простое, искреннее и неизменно уважительное отношение Курганова согревало душу и сердце Ивана Петровича. Эта немногословная, без лишних словоизлияний дружба была дорога обоим, но для Мякотина она была неизменной жизненной опорой, не раз спасала его от ошибок и заблуждений, которых не минует человек, даже прошедший немалый жизненный путь. Об одной такой роковой ошибке знали только сам Мякотин да Курганов. И никто больше.
Произошло это после областного партийного актива, обсуждавшего итоги двадцатого съезда партии. Охватить своим сознанием весь смысл и глубину событий, происходящих в партии, правильно оценить эти события Мякотин оказался не в состоянии. Не хватило, видимо, знаний, опыта к осмыслению явлений такого масштаба.
С детских лет привыкшему видеть в Сталине самый высокий авторитет, глубоко верившему в величие и безграничную мудрость этого человека, ему трудно было поверить в то негативное, что говорилось сейчас о нем. Трудно, невозможно было представить, что же будет теперь, когда так была поколеблена доселе безмерная вера в этого человека?
Приехав из Ветлужска с актива, Мякотин долго сидел в состоянии какого-то безысходного отчаяния и отрешенности от всего. Ему казалось, что жить сейчас просто нет никакого смысла. Шаркающей походкой подошел к буфету, налил чайный стакан какой-то настойки и выпил его залпом. Потом вернулся к столу, достал маленький, привезенный еще с фронта браунинг. Долго смотрел на него, ощущая в руке притягивающий холодок вороненой стали. Какая маленькая вещица, и как просто и безошибочно она освободит его от мятущихся, лихорадочных мыслей, от этой парализующей тоски. Именно в этот момент пришел Курганов.
Торопливо поздоровавшись с Вероникой Григорьевной, он, словно предчувствуя неладное, торопливо прошел к Мякотину. И все понял сразу.
— Думаешь, это единственный выход?
— А ты можешь подсказать какой-то другой?
Михаил Сергеевич со вздохом опустился на стул. Помолчав, твердо, непреклонно проговорил:
— Ну и это не путь. Паникерство, порожденное эмоциями, а не разумом. Когда поглубже осмыслишь все, сам себя будешь осуждать за то, что чуть не совершил роковой шаг.
Вероника Григорьевна, разогрев самовар и собрав на стол нехитрую снедь и видя, что мужчинам не до нее, ушла куда-то к соседкам, и разговор между Кургановым и Мякотиным возобновился без помех.
— Как это ты, взрослый человек, столько лет пробывший в комсомоле, в партии, прошедший все лихо войны, не понял цены жизни, не понял, что такой путь — это удел слабых, трусливых, никчемных людей. Твоя жизнь не тебе принадлежит, она принадлежит партии. Вступая в ее ряды, ты обещал до конца жизни, да, да, именно до конца жизни, бороться за ее дело. Так вот и борись. И ни мыслью недостойной, ни словом, ни делом худым, ни поступком постыдным не порочь великое братство коммунистов. Ты главное не понял в решениях съезда. Не отдельная личность, какая бы значительная она ни была, творит жизнь, двигает вперед историю. Это делают люди, каждый внося свой посильный вклад в бесконечный поток жизни. Извини, Иван Петрович, за эту политграмоту, но что делать. Очень ты меня удручил, разозлил и обидел.
— Так муторно, так безысходно стало на душе, ну и пришла эта шалая мысль. Глупая, нелепая — сам теперь понимаю.
Разговор был у них долгий, прямой и откровенный до предела. Глубокой ночью, когда Курганов собрался уходить, Мякотин, указывая на лежавший на столе среди бумаг браунинг, предложил:
— Возьми его себе.
Курганов удивился:
— Зачем? Ты что, боишься за себя?
— Нет, нет. Подобное не повторится. Просто хочу подарить на память.
— Незаконный подарок, Петрович. Сдай его завтра в милицию.
После этого случая для Мякотина не было более близкого человека, чем Курганов. Работал он по-прежнему много, день и ночь мотался по колхозам, совхозам, по-мальчишески радовался, когда удавалось пробить какой-нибудь значительный вопрос вроде реконструкции Октябрьской улицы Приозерска или строительства районного Дома культуры.
Но потом жизнь Ивана Петровича внезапно и крупно осложнилась.
Дело в том, что после последней перестройки, когда были резко укрупнены районы, а область разделилась как бы на две — промышленную и сельскую, — Приозерский районный Совет был преобразован в городской, занимающийся лишь самим Приозерском, с подчинением Ветлужскому промышленному облисполкому. Вот тут и хватил Иван Петрович фунт лиха.
Задач, обязанностей, проблем — полон рот, а реальной власти с гулькин нос. Да к тому же и опоры партийной не стало — райком-то теперь был далеко, аж в самом Зарубинске, и Иван Петрович пришел к Курганову… проситься на работу.
Курганов, удивленно посмотрев на него, усмехнулся:
— Что-то, Петрович, тебя часто заносить стало? Не находишь?
Михаил Сергеевич не собирался обижать Мякотина, но тот вдруг взвился и наговорил много лишнего. Курганов, однако, выслушал его терпеливо и постарался спокойно завершить разговор.
— Давай-ка спокойнее, не кипятись. Я понимаю, нелегко тебе. Но нам ведь тоже не легче. Ну, неудачно кое-что получилось с перестройкой. Это факт. Страна-то вон какая, единый рецепт всем не дашь. Где-то хорошо вышло, где-то хуже. Наберись терпения, все придет в норму. Разберутся и с нашими приозерскими делами.
— Да кто разберется-то? Кто? Я что-то не узнаю тебя, Сергеич, честное слово, не узнаю. Ты же опытный партийный работник, член бюро обкома, а что предлагаешь? Ждать у моря погоды? Я считаю, что надо в колокола бить. Разве не можем мы сказать где надо: мол, поправляйте, чепуха получается.
Теперь уж обозлился Курганов.
— Что из того, что я член бюро обкома? К Заградину да Артамонову с пустыми руками не пойдешь. В колокола бить ума много не надо. У тебя есть какие-то продуманные, хорошо взвешенные соображения? С конкретными расчетами, статистикой, цифрами? Чтобы было ясно, что предлагается. Есть такие материалы?
— Ну, готовых, конечно, нет, но если ты это всерьез, то нужные данные — статистику, расчеты, из которых будет все видно, — мы, конечно, подготовим. Все это, в сущности, есть, просто суммировать, обобщить надо. А что и как решать конкретно, это уже наверху-то лучше сообразят.
— Нет, Мякотин, так не пойдет. Давай конкретно и ясно: что не устраивает, что предлагаешь. А то ты только воздух сотрясаешь. Готовь свои предложения, с ними поедем с тобой в оба обкома, в оба облисполкома, будем доказывать, убеждать. Сколько тебе надо времени, чтобы были подробные, четко и ясно сформулированные соображения? День, два, неделя?
— Ну что ты, Курганыч, так взвился. Подумать надо, сообразить.
— Ну так вот, соображай. Да поскорее. Десять — пятнадцать дней тебе на все про все. А шуметь попусту нечего. Излагай свои смелые мысли на бумаге. Да толково, продуманно. Тогда я согласен быть твоим поводырем в любых инстанциях.