Пухов с готовностью вскочил, сходил в сени и вернулся с расчехленной, отливающей вороненой сталью и серебряной инкрустацией двустволкой.
— «Меркель», — с гордостью сообщил он. — С инжектором, с запасными стволами.
Ружье пошло по рукам.
— Вещь отличная, что и говорить, — проговорил Удачин. — И как ты это промыслил?
— Презент от фирмы. Мы же грибы и ягоды поставляем.
— Ружье редкое, — опять повторил Удачин и передал его Звонову.
— А я ни черта в них не понимаю. Вчера Озеров приглашал как-нибудь поехать в эти самые плавни. Нет, говорю, не по моей части. Кстати, что это его заморозили в этой Березовке?
— А чего ему? Живет, не тужит. Хлеб с маслом всегда ест. Не бедствует.
Звонов усмехнулся:
— Судьба, значит. Кому глаголом жечь сердца людей, кому Березовку в град Китеж превращать. — И, помолчав, добавил: — А мне все-таки жаль. Из него неплохой журналист мог бы быть.
Пухов тянул свое:
— Значит, не охотник, Олег Сергеевич? Жаль. Бываешь за рубежом, такое бы ружьишко мог отхватить.
— А наши ружья, говорят, не хуже.
— Хорошие, кто спорит. А все-таки от такого вот я бы не отказался, — со вздохом проговорил Удачин.
Пухов его понял:
— О чем речь? Будет у вас, Виктор Викторович, нечто в этом роде: «беретта» там или «зауэр». А может, и родная сестра этой двустволки.
— Да? Это возможно?
— Для друзей все возможно. Все!
Звонов вернул разговор к тому, что его интересовало. И он, пожалуй, ошибся в своем предположении, что его сотрапезники вряд ли просветят его в чем-либо. Обрадованные, что интересуются их мнением, они не скупились на сугубо откровенный разговор. И хотя не сговаривались между собой — вели его в одном ключе. Все-таки великое дело — родство душ.
— Кукуруза? Почему это не родится? Там, где хотят, чтобы родилась — родится.
— Неувязок между местными органами много? Да все же очень просто. По временам культа личности некоторые деятели скучают. Тогда ведь как было? Сказал кто повыше — и все. Выполняй. А теперь надо убедить, разъяснить. Демократия! Не всем это по нутру.
— Остается неубранным урожай? Так это там, где хозяева аховые. А может, это кое-кому и на руку. Вот, мол, смотрите, к чему приводят ваши эксперименты.
— А возьмите кадровый вопрос, — встрял Пухов. — Разные Кургановы и здесь, и в области тоже не дают ходу тем, кто пострадал. Вот кто здесь сидит? Опытнейшие, крупнейшие работники! А что изменилось в их жизненной ситуации?
Удачин поморщился:
— Не надо, Пухов. Всегда ты серьезный разговор к личным темам сводишь.
— Так я ведь для примера. В подтверждение ваших же мыслей, Виктор Викторович.
Беседовали еще долго. Наконец Звонов, с хрустом потянувшись, проговорил:
— Ну, спасибо, дорогие друзья. И попарили вы меня сегодня на славу, и накормили, да теперь еще и просветили основательно.
Вошедшая хозяйка с порога нараспев спросила:
— Что будем пить — чай или кофей?
Удивительно умелая была эта хозяйка. Она всегда появлялась и исчезала вовремя. Приходила для того, чтобы сменить тарелки, добавить то огурчиков, то капустки, то груздочков.
Розоватое, полное лицо ее было постоянно приветливо; она неслышно ступала по чуть поскрипывающим половицам, легко неся свое мощное, туго сбитое тело.
Все остановились на чае, только Звонов попросил кофе.
Вскоре уходили восвояси. Октябрьское небо было хмурым; ветер, холодный и влажный, рвал оголенные ветки кустов.
Прощаясь, Удачин сострил:
— Кому я завидую, так это тебе, Степан. Нам тащиться невесть куда, а ты под бок к такой пышке!
— Эка невидаль, — с ухмылкой ответил Корягин. И, чтобы закончить разговор, пригласил: — Ну, дорогу теперь знаете. В любой день и час буду рад видеть.
— Спасибо, спасибо! Если так будешь угощать, пожалуй, и зачастить можем, — предупредил Удачин.
Когда приятели несколько отошли от дома, Звонов спросил:
— А хозяйка — она что — Корягину жена, или как?
Удачин промолчал, а Пухов ответил с пьяной болтливостью:
— Официально не объявлял, но, видимо, так оно и есть. Неплохо устроился, старый черт, совсем неплохо.
Глава 7ТРАНШЕЙНАЯ ИСТОРИЯ
Эту большую светлую комнату Звонов узнал сразу: бывший зал заседаний бюро Приозерского райкома партии.
Звонов с интересом разглядывал людей, собравшихся здесь, многих узнавал. Вот во главе длинного стола сидит Курганов. Седины в шевелюре прибавилось, но все так же крепок и кряжист. И все так же спокоен, немногословен. За длинным столом ближе всех к Курганову — Гаранин. Вид усталый, озабоченный. Но тот же острый взгляд, упрямо сжатые губы. Напротив него Анатолий Рощин, когда-то неугомонный комсомольский секретарь Приозерья. Теперь он, как сказали Олегу, заместитель у Курганова. Держится все так же неугомонно, то соседу что-то шепнет, то реплику подаст, то кивнет головой, одобряя чью-нибудь удачную мысль.
А сзади него, у окна кто? Ах да, Василий Крылов. Звонов усмехнулся, вспомнив вражду, которая все еще продолжается между Василием и его тестем — Степаном Корягиным. А он-то где? Ах, вон, тоже около окна, только на противоположной стороне. Значит, война продолжается. Узнал Звонов и Морозова, бессменного председателя колхоза «Луч». А эта женщина с красивыми серебристыми прядями кто? Ах, Никольская, школами, культурой и медициной заправляет в Приозерье. Однако вот этого парня в кожанке, с огненно-рыжей шапкой волос совсем не знаю. Кого-то он напоминает. А как уверенно себя чувствует. И шутит, и тоже вопросы с подковыркой выступающим подбрасывает. Наконец обладатель рыжей гривы повернулся в сторону Звонова, и Олег узнал его. Да это же наборщик из районной типографии, Костя, Цыпа, как его звали. Тогда без робости он даже не мог поздороваться с Олегом, а сейчас окинул его спокойным равнодушным взглядом. Видимо, не узнал, подумал Олег и спросил соседа, сидевшего рядом:
— Кто этот, с рыжими патлами?
— Как кто? Товарищ Цыплаков — комсомольский секретарь.
Звонов, еще раз окинув взглядом участников заседания и не найдя больше знакомых, стал вслушиваться в разговор. Как раз выступал специально приехавший на это заседание начальник областного управления сельского хозяйства Ключарев. Говорил он гневно, слова из его уст выкатывались тяжелые, как гири: антигосударственная практика, уголовщина, преступные деяния…
Вопрос для всех присутствующих был больной, тревожный, обстановка в колхозах и совхозах Приозерья сложилась предельно напряженная. Вот уже второй месяц шли беспрерывные обильные дожди, размыв дороги, в сплошное месиво превратив поля. Обширный глубокий циклон, пришедший с Атлантики, захватил всю европейскую часть страны и, встретившись с теплым, нагретым за лето континентальным воздухом, остановился в единоборстве с ним. Плотный, непроницаемый панцирь наполненных влагой тяжелых облаков постоянно висел над землей, низвергая бесконечные потоки воды. Полегли, набухли влагой хлеба, в сплошное месиво превратились поля и дороги. Косовица хлебов предельно усложнилась. Но главная трудность заключалась в сушке зерна. Использовали для этого все — крытые и открытые тока, старые риги и овины, избы колхозников. А когда хоть на час выглядывало солнце, зерно старались сушить на асфальтовых покрытиях дорог.
Что удавалось высушить по-настоящему, везли на пункты «Заготзерно», остальное зерно рассыпали в сараях, на гумнах, прикрывали соломой, брезентом, рядном — всем, чем можно. Но буквально через день-два над буртами уже вился пар, зерно согревалось, гибло.
Василий Крылов, как и все алешинцы, ходил сам не свой, то и дело поглядывая на небо. Но там не было ни одного просвета. Значит, на вёдро надежды не было. Где же сушить зерно? Все, что можно было занять под него, заняли, кажется, не осталось ни одного закутка, ни одного мало-мальски пригодного уголка.
Крылов собрал правление колхоза и задал один вопрос:
— Что будем делать с хлебом?
Разговор шел долго, до глубокой ночи. Только что тут можно придумать? Тогда Крылов и внес свое предложение.
Он уже несколько дней читал и перечитывал статью в случайно сохранившейся у него алтайской газете. Там рассказывалось, как в ряде колхозов при затяжном ненастье хранят зерно в траншеях. Два утра подряд ходил Василий за алешинскую околицу, где недавно проходило строительство газопровода, и нашел там несколько выкопанных и не использованных из-за изменения проекта траншей. Траншеи обвалились, заросли, но были сухими. Песчаная почва поглощала даже столь обильную влагу, какая в эти дни низвергалась с неба. Василий предложил использовать эти траншеи как временное хранилище зерна.
Дело было необычным, неиспытанным. Уверенности в удаче ни у кого не было, но не было и иного выхода. Скрепя сердце члены правления согласились с Крыловым.
Не откладывая, очистили обе траншеи, укрепили стены, днища устлали рубероидом и засыпали туда несколько машин более или менее проветренного зерна. Сверху траншеи закрыли кукурузной массой и засыпали землей, чтобы предотвратить доступ воздуха.
Тут и началось. Что за траншеи? Какие такие траншеи? Кто мог позволить губить зерно? Это же безобразие, преступление. Как ни объяснял Крылов, что ссыпают в траншеи зерно, не подлежащее сдаче по госпоставкам, что это фуражный хлеб, никто его не хотел слушать. Шли звонки и телеграммы, требовательные, категорические, угрожающие.
Крылов возмущался, кричал на заготовителей:
— Но вы же все равно влажное зерно не принимаете.
— А вы сушку, сушку организуйте, а не затевайте авантюр.
Крылов, однако, отмахнулся от этих предупреждений и продолжал свое.
По примеру алешинцев и в других колхозах, чтобы спасти урожай, стали использовать траншеи.
Гаранин пришел к Курганову.
— Что будем делать, Михаил Сергеевич? Областные представители шумят, грозят всеми карами, а колхозы стали все шире прибегать к траншеям.
Судили да рядили они битый час и решили, что это все же какой-никакой, а выход.