Терентьев стал рассказывать о беседе с Владимиром Ильичем, о том, как они провалились с Петей Донцовым в тартарары, о решении Ленина. О том, что каждая винтовка, каждый пистолет должны стрелять во врага…
Терентьев говорил, а художник все больше мрачнел.
— Жаль, — сказал он наконец, думая о гербе. — Очень жаль…
— Что жаль? — спросил Терентьев.
Художник не ответил, а озабоченный военком не стал переспрашивать и лишь махнул рукой. Никита Павлович, хотя и ввел в рисунок герба меч, в глубине души все ждал какого-то чуда…
— Значит, меч? — сделал вывод художник.
Он взял ватман и, зная, что делать придется все заново, черным жирным карандашом набросал через весь герб большой, остро отточенный меч, как бы перечеркивающий и солнце, и земной шар с серпом и молотом на нем.
— Вот так… Переделаю и отдам…
Вопрос о государственной печати и гербе уже не раз обсуждался Советским правительством, и проекту художника, рисунку, который он передал на рассмотрение, предстояли еще многие испытания. Но Беретовский не знал об этом…
Никита Павлович сидел в одной из комнат Совнаркома, и ему не хотелось сразу уходить отсюда. Он завязал шнурки папки, оклеенной холстом, завязал все три, хотя обычно у него хватало терпения на два, а то и на один. В папке — много рисунков, эскизов герба, но теперь она кажется ему опустевшей.
Комната проходная. Вот появляется и исчезает военный в выгоревшей гимнастерке и обмотках на длинных худых ногах… Сосредоточенный, проходит служащий с портфелем… Женщина в пенсне несет какую-то бумагу… Да, Верстовскому не хочется уходить отсюда. Теперь он тоже причастен к этому миру, к делу, которым заняты здесь все…
Вот, видит Верстовский, по комнате в сопровождении молодой женщины, от одной двери к другой, стремительно проходит человек. Он рассеянно слушает, что говорит ему женщина, и кивает. Но это, пожалуй, не рассеянность. Нет! Слушая, он думает и о другом, более важном.
— Пятница… Очередная пятница… Выступление на заводе…
— Конечно… Конечно… Обязательно буду…
Человек этот кажется Верстовскому знакомым. Художник всматривается.
«Ленин? Неужели…»
Теперь он видит его сначала сбоку, а потом — со спины. Художнику хорошо известны малочисленные в то время портреты Ленина, но признать вождя в этом человеке художник никак не решается. И дело не только в старой тройке. Какое осунувшееся, пожалуй, даже изможденное лицо! Какого оно серого цвета! И как выразителен на нем блеск глаз! Живописцы хорошо знают: чем спокойнее, нейтральнее фон, тем ярче детали в цвете.
От сознания, что это и есть Ленин, художнику становится тревожно.
За Лениным и его спутницей уже закрылась дверь, а Никита Павлович все еще видит блеск глаз, выражение серого, осунувшегося лица человека, который слушает, воспринимает, не упуская деталей, но думает о другом, более значительном.
Никита Павлович слышит, как кто-то из служащих Совнаркома говорит, все еще смотря на дверь, за которой скрылся Ленин:
— Ночей не спит…
Он представляет себе Ленина дома. Лежит, не может уснуть. Думает — все ли им сделано? Что можно сделать еще для спасения революции?
И все, чему Никита Павлович только что радовался, все, что давало удовлетворенное честолюбие, сознание исполненного долга, наслаждение плодом творческого труда, — все ушло куда-то на второй план.
«Каково сейчас Ленину…»
Сунув папку под мышку, Никита Павлович побрел домой. На площадях и улицах Кремля навалены бревна, ящики от патронов, ворота, какие-то повозки. Под ногами художника — осколки кирпича, обрывки бумаг…
Сейчас он даже не думал о том, сколько ему придется ждать решения.
Но ждал он недолго.
Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, управляющий делами Совнаркома, пропустил художника вперед и привычно закрыл за собою дверь. В кабинете кроме Ленина Никита Павлович увидел Дзержинского, Свердлова, еще нескольких человек, как будто знакомых ему, но которых сейчас и сразу он от волнения не в состоянии был как следует рассмотреть.
Разговор шел о военных делах. Снова сдан город…
При появлении художника и Бонч-Бруевича Ленин, слушавший Свердлова, повернул голову.
Художник удивился: Ленин — совсем другой, чем в тот раз. Лицо — еще более серое и осунувшееся, по-прежнему блестят глаза, и все-таки оно совсем-совсем другое. Этот другой Ленин, непохожий на того, которого видел Никита Павлович в одной из комнат Совнаркома, встал и поздоровался с художником. Не успел Никита Павлович поклониться всем остальным, как Ленин живо спросил, заметив в руках Бонч-Бруевича рисунок:
— Что это?.. Герб!.. Интересно посмотреть…
К рассказу «Трудный день».
К рассказу «Вторая осень».
В его сильном, звучном, рождавшемся где-то глубоко голосе слышалось почти ребячье любопытство. Впечатление это усиливала легкая картавинка. И «герб», и «интересно», и «посмотреть» были сказаны так, как их произносят некоторые дети — мягко и чуть проглатывая звук «р». Детское было и в его еле заметной улыбке, предвосхищавшей радость и наслаждение.
Бонч-Бруевич положил тяжелый лист на стол перед Лениным. Владимир Ильич тотчас быстро наклонился над рисунком герба.
— Товарищи! — сказал Ленин, вскинув голову. — Яков Михайлович, Феликс Эдмундович… Смотрите! Первый советский герб!
Все окружили Владимира Ильича и рассматривали рисунок. Наступила тишина. Стало слышно, как по площади перед зданием Совнаркома, цокая подковами сапог по булыжной мостовой, прошли кремлевские курсанты, как в коридоре — через дверь — работает телеграф; еле различимое, доносилось гудение церковных колоколов.
На столе перед Лениным и членами правительства лежал рисунок герба Советской республики. Графически он был сделан великолепно: ясно, как-то звонко. Восходящее свежее солнце сияло лучами на ярко-красном фоне. В его лучах — земной шар, а на нем гордо вырисовывались серп и молот. И солнце, и серп с молотом обрамлены снопами хлеба. Но остро отточенный меч, лезвие которого сверкало в лучах солнца, перечеркивал все это. Меч как бы главенствовал над миром.
— Интересно, — сказал Владимир Ильич. — Идея есть… Но вот это?.. — И Ленин, в чем-то усомнившись, машинально взял черный карандаш.
Художник сразу насторожился.
Сколько раз вот так люди, далекие от искусства, но от которых зависела судьба произведения, брали толстый черный или синий карандаш и заносили его над рисунками и плакатами, требуя исправить или перекроить на их собственный доморощенный лад и вкус! Случайно поднятые историей и судьбой наверх, они считали себя непогрешимыми — им виднее, как и что надо делать, что нужно и что не нужно, что хорошо и что плохо.
Но Ленин ведь так не может! Он наверняка хочет что-то поправить к лучшему. Конечно же, меч!
— Владимир Ильич, — опережая Ленина, вмешался художник. — Владимир Ильич, я поспешил: меч должен быть больше и выразительнее! Он должен устрашать!
— Меч? Устрашать? Неужели вам нравится война сама по себе? — Ленин с удивлением посмотрел на художника.
— Что вы, что вы!
Ленин снова стал рассматривать рисунок.
— Идея есть, но зачем же меч? — продолжал Ленин, обращаясь к товарищам, к художнику, как бы рассуждая вместе с ними… — Мы бьемся, мы воюем и будем воевать, пока не закрепим диктатуру пролетариата и не выгоним вон из наших пределов и белогвардейцев и интервентов, но это не значит, что война, военщина, военное насилие будут когда-нибудь главенствовать у нас. Как, Феликс Эдмундович, сменили бы меч на орало?
— Конечно же, дайте только условия.
— Вот, вот, — подхватил Ленин. — Завоевания нам не нужны. Завоевательная политика нам совершенно чужда; мы не нападаем, а отбиваемся, и меч не наша эмблема.
Владимир Ильич посмотрел на стол, словно искал там подтверждения своей мысли, и продолжал развивать ее:
— Социализм восторжествует во всех странах — это несомненно. Братство народов будет провозглашено и осуществлено во всем мире, и меч не наша эмблема… А посему из герба нашего социалистического государства мы должны удалить меч.
И Ленин с черным карандашом в руке наклонился над гербом и решительно перечеркнул великолепно нарисованный меч.
— Но, кажется, — обращаясь к художнику, сказал Ленин, — мы грубо вторглись в сферу искусства. Сколько вы работали над рисунком?
— Много, Владимир Ильич, — ответил Никита Павлович.
— Вот видите! А мы в одну минуту, — и Ленин сделал в воздухе крест. — Плохо? — в упор спросил он художника.
— Нет, нет, Владимир Ильич. Это очень, очень хорошо! — с чувством, которого и не подозревал в себе, проговорил Никита Павлович. — Вы даже не знаете, как это хорошо! Мир без войны!
— Я не знаю? — удивленный, Ленин рассмеялся. — Почему же я не знаю?
— Я не то хотел сказать… — смутился художник. — Трудно себе представить, Владимир Ильич, как было бы чудесно жить в мире, где уничтожена сама возможность насилия и завоевания.
— Чудесно, — подтвердил Ленин и напомнил: — Но есть, насколько мне известно, и другая точка зрения: меч в гербе необходим. Ну что ж, попробуем еще раз переубедить товарищей. Владимир Дмитриевич, — сейчас Ленин говорил уже Бонч-Бруевичу, — вносите вопрос в повестку дня Совнаркома. Посмотрим, обсудим…
Заседание Совета Народных Комиссаров под председательством Ленина после горячих споров утвердило исправленный проект герба. Это было, пожалуй, в один из самых тяжелых и трагических периодов, какие только выпадали на долю Советской власти. И в такое время люди в Кремле выкинули меч из эмблемы! Художнику казалось, что они даже не поняли всей значительности совершенного ими.
Седьмого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года, в первую годовщину революции художник увидел на площадях Москвы, на ее зданиях полотнища с изображением герба Российской Социалистической Федеративной Советской Республики. Мирно светило благодатное солнце, в его лучах рельефно выступали серп и молот, а над ними, между снопами пшеницы, окаймлявшими землю и солнце, сверкала маленькая звездочка, которая светит всем людям труда.