Он здесь был, пожалуй, самым молодым и боевым и, конечно же, как ему думалось, не хуже, если уж не лучше, других.
И когда мимо Васюкова, явно не разглядев его через очки с дужками, перевязанными нитками, прошел Волков, член правления Муравьевского товарищества соседней волости, Степан не поздоровался с ним, не окликнул.
«Он первым должен».
Дома, в волости, Васюков никогда не здоровался первым, он снисходил до этого только в уезде и губернии, и то лишь встречаясь со своими начальниками. Авторитет его как начальства, здоровайся он первым, отчетливо представлялось Васюкову, но кусочкам, по частичкам должен быть разнесен в этих рукопожатиях, вежливых наклонах головы и других знаках внимания к людям. Какой уж там авторитет, если он начнет всем кланяться направо и налево!
Нет! Так нельзя…
Больше того, вежливость казалась Васюкову до какой-то степени признаком слабости. Он видел, как вежливо здоровались учителя. Поп, этот пережиток проклятого прошлого и классовый враг, учтиво кланяется молодым и старым. Знает, что жила слаба… А чего ему, Васюкову, кланяться каждому встречному, пожимать всем руки? Нет, он свой авторитет не уронит.
«Однако долго…»
Он посмотрел на стенные часы. До начала совещания осталось только четыре минуты. К удивлению примешались беспокойство и волнение. Разговор предстоял о кооперации и об электрификации сельского хозяйства — верных путях в коммунизм. Васюков мог кое-что рассказать о делах в своей волости, и рассказать с гордостью.
Васюков снова посмотрел на часы — оставалось еще три минуты. Потом вдруг подумал, что, быть может, стоит у себя, в волостном Совете, ковры постелить. Все равно в амбаре гниют. Как конфисковали у помещиков, бросили в амбар, так и лежат. Веяло чем-то классово враждебным от этих ковров с за́мками и оленями, с цветами и полуголыми женщинами. Васюков никогда и не вспоминал о коврах. А вот, оказывается, могут пригодиться. Решив, что с ними делать, с коврами, он подумал, что нужно будет Поле — уборщице выдать аршин полотна на фартук, а то ходит в черном, сшитом из какой-то старой юбки…
Вдруг говор и шум стихли, послышались легкое поскрипывание штиблет и голос, мягко выговаривающий букву «р». Степан Васюков быстро обернулся и в двух-трех шагах от себя увидел Ленина. Он шел, разговаривая с высоким, сутулым человеком в очках, в коротком пальто, видно посетителем, которого он провожал из своего кабинета.
Васюков остановился, вслушиваясь.
Ленин представлялся ему немножко выше, ну а вообще — такой, как на портретах… Все правильно!
Вождь мирового пролетариата, сам Ленин, прошел мимо него, Васюкова, и пола черного пиджака Ленина коснулась Васюкова. Вот Ленин — рядом, обычный, такой, как все!
А Владимир Ильич взглянул на часы и, что-то решив, махнул рукой и сказал:
— До свидания. Заходите, Василий Николаевич. Заходите, но помните, — Ленин повысил голос и, разделяя слова, продолжал: — Без полного признания Северцевым своих ошибок у нас с вами ничего не выйдет. Вопрос государственный, и половинчатости здесь быть не может, — Ленин крепко пожал руку спутника, словно подтверждая свое решение, повернулся и пошел назад.
Неожиданно увидев кого-то, Владимир Ильич свернул в сторону.
— A-а, это вы, товарищ Волков, — весело сказал Владимир Ильич. — Заходите, пожалуйста, заходите, сейчас мы вас будем ругать. Боитесь, батенька?
Говоря так, Ленин — Степан это видел ясно — первый протянул руку Волкову. Кому? Члену правления Муравьевского товарищества. Кто? Ленин, вождь мирового пролетариата. Он крепко жал ладонь Волкову, пока не кончил говорить и не обратился ко всем:
— Заходите, товарищи.
Владимир Ильич быстро прошел вперед по коридору, распахнул дверь кабинета, обитую клеенкой, и пригласил:
— Располагайтесь.
В кабинете с видом на Кремль все было по-деловому просто и удобно, очень скромно. Строгий порядок в нем как-то настораживал, заставлял подтягиваться. Простота обстановки роднила с тем, кто здесь работал, но сознание того, что ты находишься в кабинете Ленина, заставляло искать в ней что-то особенное.
Степан Васюков сел неподалеку от рабочего стола Владимира Ильича в глубокое мягкое черное кресло. Он был немного растерян: Ленин сам провожал своих посетителей из кабинета, первым протягивал руку знакомым, даже если они всего-навсего — члены правления товарищества.
Владимир Ильич, спросив у каждого имя и фамилию, называл теперь их, неизменно прибавляя:
— Ну, а что вы нам скажете?
Совещание он вел энергично, направляя внимание выступавших от одного важного вопроса к другому. Так ведут людей вброд по бурной реке — от камешка к камешку, на тот берег, к цели.
— Мы пустили мельницу, которая обслуживает пять сел, — сообщал выступавший.
— Хорошо! — отмечал Ленин и спрашивал: — Что говорят крестьяне соседних деревень?
— Завидуют, Владимир Ильич. Хотят тоже строить.
— Хотят? Вы пустили мельницу, объединившись в кооператив. А у соседей он есть?
— Нет, Владимир Ильич.
— Как же без кооператива они будут ее строить? Пойдут на поклон к кулакам? Понимают ли они смысл и силу кооперации? Есть у них люди, которые смогут ее создать?
И выступавший, который еще минуту назад считал, что эти дела его не касаются, мало того, гордился тем, что у них лучше, чем у соседей, вдруг чувствовал себя ответственным за всех и начинал подробно излагать свои соображения о создании кооперации в соседних селах.
И хотя Ленин не всегда говорил приятное, даже более того — кое-кого распекал за нерадивость и неповоротливость, Степан не видел человека среди пятнадцати — двадцати присутствующих, который был бы не согласен с Лениным. Всем становилось очевидно, что он прав и что иначе нельзя.
Разговор перешел к строительству электростанций, добыче торфа. Владимир Ильич с увлечением рассказывал о новом гидравлическом способе, разработанном инженером Классоном.
— Интересно, — прервав рассказ, обратился Ленин к слушателям, — кто из вас видел кинокартину об этом?
Все молчали.
— Есть специальная кинокартина о гидравлическом способе добычи торфа, — разъяснял Ленин, надеясь, что, быть может, кто-нибудь все-таки видел ее.
Нет, о такой кинокартине даже не слыхали.
— Гм, гм, — недовольно произнес Ленин и, стукнув карандашом по столу, что-то отметил у себя в блокноте.
Он порывисто, с силой вздохнул и спросил:
— Вы хотели, товарищ Васюков?
Степан, который в эту минуту думал о себе, о своей работе, не ожидал вопроса.
— Да… Я…
— Пожалуйста, товарищ Васюков, — Владимир Ильич приготовился внимательно слушать председателя волисполкома и чуть подался в его сторону.
Степан встал. Ему, вдохновленному близостью Ленина, его замечаниями, хотелось сказать что-то необычное, такое, чтобы все здесь присутствующие и прежде всего сам Владимир Ильич увидели бы в нем борца за общее дело, человека, готового, если нужно, отдать за революцию жизнь. Васюков был уверен, что все выступавшие здесь до него говорили хотя и дельно, но как-то все-таки буднично, мелко, без масштаба, и он хотел за всех восполнить этот досадный промах, чтобы Ленин имел правильное представление о товарищах с мест.
Пока Степан, собираясь с мыслями, расправлял под ремнем рубашку, Владимир Ильич спросил:
— Устали, товарищи? Скоро кончим. Пожалуйста, — обратился он к Васюкову.
— Товарищи! — громко произнес Васюков, словно выступал с трибуны у себя на митинге перед односельчанами. — Теперь, когда близка победа мировой революции, товарищи, мы должны…
Ленин, который внимательно смотрел на Васюкова, словно что-то ожидая от него, опустил голову. Неудовольствие и усталость проступили на его лице.
У Васюкова, от которого не ускользнула перемена в лице Владимира Ильича, что-то больно сжалось внутри: не оправдал доверия, обманул ожидания Ленина! Степан чувствовал, что говорит не так, но не мог иначе. Просто не умел… Бывший пастушонок и солдат, он все получил от новой власти, чувствовал себя участником большого, невиданного дела. И ему казалось, что и говорить об этом невиданном можно только особыми, значительными и даже не всегда понятными словами, которые он слышал на митингах и собраниях. И в манере говорить давала себя знать привычка выступать на митингах — громко, агитируя несознательных, проклиная врагов, то есть буржуазию и империалистов… Степан решил поскорее перейти к рассказу о конкретных делах, до боли в душе жалея, что ему так и не удалось и теперь уже, видимо, не удастся сказать Ленину о том великом и необыкновенном, чему он так предан.
— Болотный торф, который спокон веков окружает наше село, скоро будет гореть в топках машин… — продолжал Васюков уже более тихо. — Свет рассеет вековой мрак, и тогда всем будет видать нашу новую жизнь на основе культуры и коммунизма.
— Кстати, о культуре и коммунизме, — заметил Ленин. — Простите, товарищ Васюков. Насколько я вас понял, вы хлопочете о том, чтобы электрический свет залил наши деревни и села?
— Да, товарищ Ленин! — с готовностью и горячо подтвердил Васюков. — А в дальнейшем — и в мировом масштабе, товарищ Ленин!
— И даже в мировом масштабе! — повторил Ленин. — Отлично.
— Мы создадим новую жизнь, которой еще никогда не было в мире и которую переймут у нас пролетарии всех стран, — с чувством продолжал Васюков.
— «Новая жизнь…» — глухо повторил Ленин, — «переймут пролетарии…» Отлично! А скажите, пожалуйста, товарищ Васюков, это не в вашей волости пытались разграбить картинную галерею в усадьбе Мурашовых?
— Картинки-то? — живо откликнулся Васюков. — У нас, товарищ Ленин.
— И наверное, не без вашего прямого содействия, товарищ Васюков?
— Да ведь на картинках, товарищ Ленин, генералы да графья во всем своем обмундировании, голые, извиняюсь, бабы в самом нахальном виде… Учитель ко мне сунулся было с защитой: какие-то, говорит, краски в них, но я ему сбить себя не дал: прошлому конец! Все взорвем, все…
Неожиданно Ленин встал.