— Что вы собираетесь освещать электричеством, товарищ Васюков? — сурово и жестко спросил он. — Свое варварство? Как истребляете художественные ценности народа? Или как мы строим новую жизнь?! Да еще в мировом масштабе?!
Васюкова все это как-то оглушило, хотя он был не робким и не терялся в трудные минуты жизни. Он посмотрел на собравшихся, на Волкова. Тот, слушая своего соседа по волости, делал вид, что со вниманием рассматривает пол.
— Товарищ Ленин… Я же добра хочу… — растерянно проговорил Васюков.
— Знаю! — твердо сказал Ленин. — Иначе нам бы с вами незачем было встречаться, товарищ Васюков. Но культура России досоциалистической — тоже добро. Да еще какой ценности! Портреты генералов и графов, голые, как вы говорите, женщины — работа великих художников Репина и Маковского, Брюллова и Тициана, создавших неповторимые по своей ценности произведения искусства. Вот в чем дело! Бейте генералов, но сохраните народу Репина! — помолчав, Владимир Ильич закончил более спокойно: — Извините, что прервал, товарищ Васюков. Продолжайте, пожалуйста.
Васюков молчал. Он никак не мог прийти в себя, чтобы хоть что-нибудь сказать, и смотрел то на Волкова, то на соседей, то на Ленина.
Наконец он откашлялся с каким-то усердием и продолжал рассказывать о людях и делах своей волости. Владимир Ильич на протяжении всего дальнейшего выступления Васюкова бросил ему только одну реплику:
— Хорошие у вас работники, товарищ Васюков. Очень инициативные и толковые. Учитесь у них.
Вскоре, как и обещал Ленин, совещание закончилось. Товарищи с мест расходились. Васюков в коридоре обращался то к одному, то к другому, ища у них сочувствия и поддержки.
— Товарищи, братцы, — говорил он, — ведь я же всей душой…
— Подумал бы, что городишь, — мягко заметил ему Волков.
— Так ведь я… — пробовал оправдаться Васюков. — Я тоже за мировую революцию!
— «Я… Я…» — повторил Волков. — Отличился грибовский председатель!
— Никита Иванович! — взмолился Васюков. — Да поймите же вы меня!..
От разговора с Васюковым у Ленина осталось неприятное, тревожное чувство. «Понимает ли этот Васюков, что мы строим, за что боремся?»
Несколько мгновений Владимир Ильич, нахмурив брови, озабоченно смотрел вперед и не мог приняться за очередные дела, краткий перечень которых лежал перед ним. «Много ли в деревнях таких, как Васюков? Как им помочь? Какой урон нанесет ломка старого мира культурным ценностям, разбросанным по всей стране, по самым глухим ее местам? Что можно сегодня же сделать для их спасения?» Лицо Ленина будто вдруг похудело, осунулось.
Наконец он посмотрел на заметки о неотложных делах и взял ручку.
Сколько их! В конце прошлого года с трибуны VIII Всероссийского съезда Советов был провозглашен план восстановления и преобразования народного хозяйства новой России… Теперь этим нужно было заниматься каждый день, каждый час. Троцкисты все еще пытались проводить политику «огосударствления» и «перетряхивания профсоюзов»… По троцкистам нужно ударить со всей силой, разоблачить, оставив их «голыми», чтобы каждый видел их существо, знал подлинную цену им и их лозунгам… И этот Кронштадтский мятеж, новая попытка контрреволюции свергнуть Советскую власть! К тому же весной разразился продовольственный, топливный, транспортный кризис…
Минут через десять — пятнадцать, едва Владимир Ильич успел написать несколько важных и срочных записок, ответить на звонки и кое-куда позвонить, вошел Луначарский.
Протянув Ленину мягкую и приятно теплую руку, Анатолий Васильевич, которого Владимир Ильич как-то упрекнул за опоздание, сказал с улыбкой:
— Вижу — заняты, но являюсь к вам в назначенное время.
У Луначарского веселым был не только голос, не только весь он сам, но, казалось, даже пенсне его поблескивало весело.
Владимир Ильич любил в Луначарском эту неистребимую веселость, любил даже долю какой-то беззаботности в нем; в беззаботности ему, Ленину, было начисто отказано.
— Представьте себе, — ответил Владимир Ильич, заканчивая записку, — что лучше помешать, явившись вовремя, чем заставлять себя ждать, как прошлый раз, высокочтимый Анатолий Васильевич! Этим меня вы не проймете! — и Ленин улыбнулся. — Садитесь, пожалуйста.
Луначарский мягко опустился в черное кожаное кресло слева от Ленина.
— Коротко о своих делах, — попросил Ленин.
— Книги для деревни будут, Владимир Ильич, — сказал Луначарский. — Рад вам об этом сообщить.
— А я рад слышать, — с иронией подхватил Ленин. — Наконец-то! Пришлите мне на просмотр лучшие, на ваш взгляд, издания.
— Непременно, Владимир Ильич, — Луначарский сделал паузу и сказал печально: — Художник Вершков и скульптор Аникин просят дать визу на выезд в Америку.
— Так! — недовольно воскликнул Ленин. — В Советской России, конечно, свободно творить нельзя, — продолжал он, копируя кого-то с издевкой, — революция подавляет личность художника, и прочее, и прочее! Пусть едут, — сказал он неожиданно.
— Мы так мало пресекаем, мы терпим разных язычников и изуверов от искусства…
— Вы сами их частенько защищаете, Анатолий Васильевич! — строго перебил Ленин. — Сами!
— Не всех левых защищаю, и не все левое, Владимир Ильич! — запротестовал Луначарский.
— Ну, ну! — примирительно сказал Владимир Ильич. — Допустим… Далее!
— Мы мало пресекаем, многое терпим, — продолжал Луначарский, — и все же, когда во имя революции что-то запрещаем, — кричат: где же свобода?
— Пусть едут, — повторил Ленин, — а мы будем продолжать свое.
— Бесспорно, Владимир Ильич, принцип laissez faire, laissez passer[2],— конечно же не может быть провозглашен нашим политическим лозунгом.
И Луначарский, непринужденно и свободно облокотившись о спинку кресла, засунул большой палец руки под жилет.
— Нужно, необходимо дать положительную программу! Вот в чем суть! «Как только кляп будет вынут изо рта пролетариата, мы немедленно всунем его в рот капиталистов».
— Это кто? — спросил Ленин.
— Бланки… Идеологии буржуа, их культуре мы положим конец, но что будем говорить сами? Что утверждать? И будем ли утверждать?
— Совершенно верно! — воскликнул Владимир Ильич. — По представлению некоторых, мы просто нигилисты, да еще с топором в руках! — И, вспомнив недавнее выступление Васюкова, он с ожесточением произнес: — Нужно дать программу! И как можно скорее. Это самое трудное.
— Нас часто спрашивают: «Что такое наше искусство? Нечто совсем новое, выросшее, как трава на пепелище и на развалинах, или у него есть связи с искусством прошлого? Какие? В чем тогда его принципиальное отличие от искусств всех предыдущих эпох?» Десятки других вопросов!
— Ну? — прищурив глаз, спросил Владимир Ильич. — А вы вместо того, чтобы написать популярную брошюру и ответить на эти вопросы, издаете сборником старые статьи?
— Что делать, Владимир Ильич? Брошюра — это две-три недели. А где их взять?
— Да… — тихо произнес Ленин. — Великий фактор времени… Из часа двух не сделаешь.
Несколько секунд Владимир Ильич молчал, раздумывая.
— Да, великий фактор времени, — повторил Ленин и, показалось, с ноткой печали. — Продолжайте, Анатолий Васильевич.
— Владимир Ильич, а что вы думали сейчас о времени? — несмотря на то что беседа и так затягивалась, Луначарский все же решил не упустить случая, поговорить с Лениным об этой философской и житейской категории.
— Время? — повторил Владимир Ильич, повернув голову к Луначарскому.
Тот, не отрывая взгляда от Ленина, ждал. Близорукие, с узкими щелками глаза его пытливо, напряженно смотрели в лицо собеседника, который сейчас скажет так кратко и так много.
В эту минуту в кабинет и вошел секретарь.
— Владимир Ильич, — сказал он, — ничего не могу поделать: товарищ Васюков просит вас принять его на три минуты. Уже два раза подходил ко мне, говорит, что без этого не может уехать.
— Васюков? — повторил Ленин и недовольно кашлянул: — Гм… гм…
— Говорит, что его не так поняли, — продолжал секретарь. — Он тоже за мировую революцию, и ему обидно…
— Обидно? — Ленин быстро повернулся к Луначарскому, живо сказал: — Да, товарищ Васюков за революцию и коммунизм, но картинную галерею хотел отдать на разгром. А там — Репин, Маковский, Брюллов! Все, говорит, на слом! Хорош гусь? Да еще утверждает, что это и есть коммунизм и пример для мирового пролетариата. А?!
— Вы его отчитали — и дело с концом! — решительно проговорил Луначарский, сверкнув стеклами пенсне. — Вы не можете всех принимать дважды. И так у вас бесконечно отнимают время всякими мелочами, просьбами, чепуховыми вопросами! Обидно до невозможности!
— Значит, не принимать? — спросил Ленин.
— Конечно же! Бестолковщина, нерадивость да и бесцеремонность некоторых крадут у вас время, за которое можно сделать так много! А вы иногда потакаете им.
— Ага! — воскликнул Ленин. — Выговариваете мне, Анатолий Васильевич?
— Как видите, Владимир Ильич. Нельзя быть равнодушным к расхищению ваших сил и возможностей.
Да, это было так. Сколько раз Владимиру Ильичу приходилось растрачивать силы и время, казалось, на сущие пустяки, мелочные раздоры, ведомственные дрязги. А бестолковщина, когда простое дело превращали в проблему? А нерадивость, когда приходилось о выполнении указаний напоминать дважды, трижды, четырежды, а дело тем не менее не двигалось с места? А вопросы, которые могли быть решены на местах — в уездах, губерниях, — и почему-то все-таки не решались?
Но нельзя было отмахнуться от этих дел, не разобравшись: за личным и, казалось бы, на первый взгляд мелким иногда стояло общественное и большое. И главное — а что, если действительно человека зря обидели? Кто может и должен помочь ему? Пусть это будет в одном случае из ста — все равно, разве можно вот так отмахнуться от всех мелких дел, бесконечных в своем потоке?
Кроме того, каждый человек, входивший в кабинет, за чем бы он ни шел, приносил сюда живое дыхание жизни, так или иначе теснее связывал его, Председателя Совета Народных Комиссаров, с миллионами граждан новой России…