зря?
— Не зря, — подтвердил Владимир Ильич.
— Вот ведь как! — удивляясь, воскликнул старик. Он подумал и спросил: — Допустим, не зря. А дальше?
— А дальше, дедушка, Октябрьская революция, и власть оказалась в наших руках. Потому-то теперь и получится. Рабочие и крестьяне стали хозяевами своей жизни. Установление справедливости на земле теперь зависит от всех нас. Вы не согласны?
Против ожидания старик нахмурился и стал смотреть на траву. Стукая пальцем по плетушке, он молчал, не желая, видимо, спорить и тем самым доставлять неудовольствие хорошему человеку.
— Вы не согласны?
Старик развел руками: ну как сказать…
— С чем же вы не согласны? — допытывался Ленин.
— Слова правильные… Все верно… Я всей душой — за. Землю — мужикам, заводы — рабочим, войне — конец. Советская власть — власть трудового народа… Только смотри, во что они превращаются, слова твои: стоит какой-нибудь начальничек в галифе с Черное море и ради Советской власти требует, вишь, продразверстку у вдовы. «Мы, говорит, тебя в бараний рог согнем, а заставим служить Советской власти и мировой голытьбе!» Разговаривают со своим же братом-мужиком и наганами размахивают. А слова? Слова, милок, верные: «Советская власть… Революция… Коммуния…»
Старик говорил спокойно, привычно покорно, и в словах его и тоне слышался отзвук веков, опыт поколений, с чем умирали его отцы, деды и прадеды: терпи!
— Вот так-то, милок… Дорвались до власти и всё — себе. А слова говорят верные, насобачились…
Старик посмотрел на своего случайного собеседника и не узнал его: кровь отхлынула от лица, морщины под глазами разгладились, а в глазах — гнев, который он всеми силами сдерживал. Он даже не мог говорить.
Наконец Ленин достал из кармана записную книжку и маленький карандашик, не сразу нашел чистую страницу, тихо, но требовательно спросил:
— Фамилии их!..
Старик притих. Плохо, что своим спором он довел хорошего человека до такого состояния. Не сразу мог сказать:
— Денисов.
— Имя?
— Григорий Петрович…
«Расследовать, проверить и, если правда, расстрелять», — подумал Ленин, и карандаш его врезался глубоко в бумагу. А на соседнем листке запись была сделана без нажима, легко, крылатым летящим почерком. Сейчас как будто и почерк изменился. «Расстрелять на виду у всех!»
— Кто еще?! — спросил снова.
— Костюков… Секретарь Совета…
— А Рязапкин? С ними? Против них?
— Он за светлое царство коммунизма и мировую революцию… Где ему! — И старик безнадежно и снисходительно махнул рукой. — С трибуны не слазит…
Записав название волости, Ленин спрятал книжечку и карандаш и сказал, что виновные, по расследовании, будут строго наказаны, отданы под суд.
Лицо его по-прежнему было бледным.
Старик вздохнул, чувствуя себя неловко… В спасении полез было за кисетом, но раздумал: и так за эту беседу он слишком часто прикладывался к табаку. Молчал: поддакнуть — совесть не позволяла. Спорить? Но и так человек огорчен до предела. Утешать не мог. Оставалось — ждать.
— Предстанут перед судом, — повторил Ленин.
Старик молчал. Пусть хоть с человека эта бледность схлынет, в себя придет.
— Ну да, да, — невнятно проговорил он потом, все еще чувствуя себя вроде как виноватым. — Жаловаться будете…
А в тоне его слышалось: «Бесполезно!»
Ленин знал, что старик думал:
«Конечно, это хорошо… Бесполезно, в общем, но приятно — правды хочешь, справедливости…»
— Жаловаться буду. И не бесполезно, — сказал Ленин.
— Жаловались и мы, — осторожно заметил старик. — Писали… — И, взглянув на собеседника, махнул рукой: какой там! Вот так и у тебя, мол, добрый человек…
Владимир Ильич молчал.
Старик ему явно не верил. Смотря в сторону, думал про свое — так было, так есть, так будет…
— Говорят, Ленин какой-то у нас управляет, — вдруг сказал старик. — Вот если бы он, тот Ленин, такой, как ты, был, если бы тебе власть. Вот тогда бы — да.
Владимир Ильич недовольный опустил голову. Упоминание собственного имени как какого-то особенного, хотя и случайно выраженное, претило ему. Посуровевший, он резко повернулся к старику:
— Почему же это невозможно?
Старик не уловил перемены в собеседнике.
— Известно, милок, — сказал он. — Не бывало еще, чтобы хорошие люди у власти стояли. Может, случалось когда, да редко… Раз в тысячу лет, как чудо.
Ленин отозвался недовольным покашливанием.
Машину он нашел в условленном месте. Его уже ждали. Гиль два раза ходил за ним, но, видя, что Ленин оживленно разговаривает с крестьянином, возвращался, не желая мешать.
Ленин на машине ехать отказался, решил пройти пешком.
До деревни, где остановились на ночлег, было версты три, от силы четыре… Там их ждал сеновал и ужин, захваченный из дома: бутерброды и чай. Рано утром они встанут и отправятся в Москву, на работу.
Владимир Ильич пошел по дороге, а Гиль медленно ехал впереди, стараясь не выпускать Ленина из виду: Гиль был единственным из охраны Ильича. Правда, Владимир Ильич носил в кармане маленький пистолет — раз требуют, нужно, конечно… враги есть враги… — но обращался с ним крайне неуважительно.
Пройдя версты полторы-две по торной дороге с разбросанными по ней клочьями сена, Ленин подсел на телегу к пареньку-вознице. Одно колесо телеги стучало, другое скрипело.
Солнце закатилось. Заметно посвежело.
Паренек, как взглянул тогда на прохожего, спросившего разрешения подсесть к нему на телегу, так, ответив «ага», с тех пор и сидел неподвижно и молча. Ленин тоже молчал.
Подвода ехала медленно, и это равномерное поскрипывание и постукивание усиливало чувство медлительности и покоя… Скрип… Стук… Скрип… Стук… Скрип… Стук…
Так можно было ехать бесконечно. Вскоре подвода взобралась на горку.
На гребне откоса, спускавшегося к реке, показались небольшие амбары. Осевшие от старости, покривившиеся, с остатками резных фигур на коньках крыш, они казались строениями древнего посада. На том берегу чернел лес, от реки поднимался туман…
Телега ехала, стукала и скрипела, старые, добротной рубки, амбары, кружа, проплывали мимо него на фоне тумана и черного высокого леса. Владимир Ильич хотел вспомнить строки из «Слова о полку Игореве», но сколько ни старался — не мог припомнить ни одной. Он пожалел, что у него с университетских лет не было времени еще раз прочесть это чудо. А теперь он вряд ли заглянет в поэму, скорее всего никогда уже больше не перечитает ее…
Деревню проехали, лошадь побежала под горку, колеса прогрохотали по мостку, потом телега медленно снова начала взбираться вверх. Скрип-стук… Скрип-стук — все реже и реже…
Справа, в густом темном бору, еле заметно белели кресты. Ленин, повернувшись, всмотрелся.
— Могильник, — сказал паренек. — А вон там курган, — указал кнутовищем влево.
Ленин посмотрел влево и различил небольшой курган с березками на вершине.
— Что это за курган? — поинтересовался он.
— А кто его знает, он давно тут… — ответил паренек. — С прежних времен…
Ленин подумал, что примерно так все это выглядело века назад, еще при татарах… И вдруг понял, что, спрашивая паренька, размышляя о чем-то еще, он по-прежнему все время, неотступно думал об одном и том же: о разговоре со стариком. После веков несправедливости: татарского ига, гнета крепостного права, эксплуатации капиталиста — диктат невежд с красными бантами! Нетерпимо!.. Укреплять Советы… Правят Советы… Советы! Хорошо бы взять и проверить, как они работают в двух-трех волостях, уездах, под носом у Совнаркома, ЦК…
И опять стало досадно, что старик, который долго не проживет, не поверил ему и умрет с убеждением, что справедливости на земле не было, нет и не будет… А скажи, что он и есть Ленин, старик, пожалуй, увидел бы в этом совпадении чудо, которое, по его словам, бывает раз в тысячу лет… Но справедливость, вера в будущее, наши успехи должны быть обеспечены всей системой власти, ее природой, принципом ее устройства, а не чудесами, не исключительными личностями… Советская власть не чудо одного человека…
И Владимир Ильич вдруг особенно остро ощутил, что мечта его — самая главная, которая легко вбирала все остальные, — это не быть никаким чудом, никаким «особенным» человеком; чтобы так, как он, и еще гораздо лучше — непременно лучше! — могли работать все или хотя бы многие руководители. Это — главное из главных, что обеспечит успех новому типу власти, новому типу государства.
После ужина в избе, небольшой прогулки по тихой уже деревне городские гости стали располагаться на сеновале.
И, засыпая на пахучем, мягком сене, Ленин еще раз подумал, что успех дела, конечно же, в том, чтобы не быть никаким «особенным» и чтобы другие могли работать гораздо лучше — непременно лучше! — чем может он.
ОГОНЕК ВДАЛЕКЕПОВЕСТЬ
1. РОССИЯ, ГОД ДВАДЦАТЫЙ…
Гибкое пламя с возрастающей силой рвалось в синее беззвездное небо. Пламя гудело, увлекая за собой искры и мелкие головешки, и те падали на дорогу, на полянку, усеянную маргаритками, на деревья парка, в озеро.
Горел большой двухэтажный помещичий дом на отшибе от села. Вспыхивали и в несколько минут истлевали ветви старых лип, с двух сторон примыкавших к дому.
Шум пожара был слышен далеко окрест.
Занялось в самую глухую пору — часа в три. В деревнях и селе, где ударили в колокол, сразу определили: «Фомино!» Ничто другое, кроме бывшего поместья Фомина, пустовавшего после выселения владельцев, не могло гореть так жарко.
Кто махнул рукой, кто побежал смотреть.
Не менее сотни лет стоял в липовом парке над озером этот усадебный дом с флигелем для прислуги и множеством служб. Несколько поколений дворян Фоминых тенями прошли через его покои, оставив по себе добрые и недобрые воспоминания и тяжелые мраморные надгробия в почетном месте в ограде сельской церкви.
Большинство прибежавших в былые времена никогда не поднималось на высокое резное крыльцо, не переступало порога этого дома, где, по рассказам, вдоль стен стояла дубовая мебель, а на самих стенах висели темные портреты предков Фомина. Знали, что любили угощаться там куропатками и свежими лещами, жареными грибами и всевозможной лесной ягодой, которую, так же как и куропаток, лещей и грибы, несли хозяйке желавшие заработать на ситец и обувь. Говорят, водку там не пили, а только коньяки и вина. Стоял там рояль, и летом, когда были открыты окна, можно было слышать его, проезжая по дороге мимо усадьбы.