Ленин внимательно посмотрел на друга. Мягкий, деликатный, отнюдь никакой не администратор, Глеб, которому было тяжело выполнять его функции, конечно, и сейчас исходил не только из склонностей и пристрастий своего характера, а прежде всего из интересов дела.
Ленин понял и обрадовался, что мысли их и на этот раз совпали:
— Вывести комиссию? Обсудим, — Владимир Ильич записал это себе на память. — Что у вас еще, Глеб Максимилианович?
— Времени бы, Владимир Ильич, времени хотя бы вдвое, втрое побольше…
— «Времени»! Я тоже, Глеб Максимилианович, не отказался бы. Самым великим человеком станет тот, кто сумеет покорить его: растянуть, увеличить. Но, увы! А может быть, все-таки попробовать? — Ленин рассмеялся. — Распоряжается же временем Герберт Уэллс в своих романах, почему нам нельзя? — И сам ответил: — Но мы и так взяли на себя немало…
Кржижановский увидел, как посерьезнел, даже посуровел Ленин. Он молчал мгновение, другое…
— Глеб Максимилианович, теперь у меня к вам… — сказал Ленин.
— Слушаю, Владимир Ильич…
— Не рассматривайте, пожалуйста, план ГОЭЛРО как некий идеальный с профессорской точки зрения научный труд. Сейчас это утопия. Мы нищие. Голодные нищие. По кусочкам выделить важнейшее, поставить предприятия!
Кржижановский не ожидал от Ленина такой оценки. От этих слов становилось больно. Казалось, отчаянные эти слова произнес не Ленин, а сама необходимость. И попали они в точку. Действительно, было у него желание: собрать исчерпывающий материал и засесть за любимую работу, по которой истосковался и о которой так много думал… Солидный научный труд…
Рано!
Вошел Дзержинский.
— Помешал? — спросил он, здороваясь.
— Садитесь, Феликс Эдмундович, — предложил Ленин, сосредоточиваясь на чем-то другом. Сейчас надо будет заниматься делами ЧК, как он уже занимался гвоздями, хлебом, международной политикой.
Кржижановский поднялся и, озабоченный, простившись, ушел.
— Одну минутку, — сказал Ленин Феликсу Эдмундовичу и стал звонить по телефону.
Сдержанно взглянув на Владимира Ильича, Дзержинский заложил руки за спину и, худой, стройный, легкий, ходил возле карт у стены. Он как будто не слышал разговора по телефону, а разговор был трудный.
Рождалось новое общество. Были разные точки зрения на культуру прошлого, на буржуазных специалистов, на губную помаду и галстуки, на брак и семью, на единоначалие в промышленности… Что ж, у некоторых была своя точка зрения на электрификацию.
По их мнению, составлять и тем более проводить в жизнь единый хозяйственный план сейчас не время — нет топлива, нет продовольствия. Вот и Рыков… Идею электрификации он низводил к строительству мелких электростанций в сельских местностях, отрицал необходимость развития машиностроения. Машины можно выменивать за границей на хлеб, сахар, масло, считал он.
Положив трубку, Владимир Ильич выразительно посмотрел на Дзержинского.
— Что прикажете делать, Феликс Эдмундович? — спросил Ленин.
— Есть резолюция ВЦИК, Владимир Ильич, — и умолк: ясно же!
Феликс Эдмундович напоминал о сессии Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов, которая поддержала Ленина и его сторонников, вынесла резолюцию о возможности приступить «к научной выработке и последовательному проведению в жизнь государственного плана всего народного хозяйства».
Говорил Дзержинский суховато, как будто и не он поддерживал и эту резолюцию, и другие предложения Ленина. Феликс Эдмундович был из тех, кто, пожалуй, мог погладить ребенка и не улыбнуться. Но погладить с такими потаенными нежностью и любовью, каких не было у самых улыбчатых и сердобольных…
— Надо еще раз поговорить в Совнаркоме и решить вопрос о комиссии и ВСНХ… — заметил Ленин и стал что-то искать в бумагах.
Дзержинский ничего не ответил.
Феликс Эдмундович, пожалуй, как никто другой, знал о твердости и непреклонности Ленина. Десятки, а может, сотни раз за эти годы ему приходилось докладывать Владимиру Ильичу, советоваться с ним, слушать его распоряжения по поводу осознанных, ставших необходимостью крайних мер по отношению к врагам революции и новой России.
Дзержинский отчетливо сознавал, что сила Ленина в том, что он крепко стоит на земле, знает в своем деле все, а потому подлинно свободен. Может и еще раз поговорить с противниками его мнения и не показаться слабым или неоправданно мягким…
Сожалея, что сейчас на плечи Ленина свалится еще одна тяжесть, Дзержинский стал докладывать о чрезвычайных событиях. Их было немало и раньше, случались и теперь.
В мае на Ходынке, в артиллерийских складах, возник большой пожар, приведший к взрыву. Выведена из строя московская радиостанция, расположенная неподалеку от складов. Контрреволюция использует и другие формы борьбы. В частности, экономическую. Арестована группа из шестидесяти восьми спекулянтов валютой, обнаружена подпольная «фабрика» фальшивых денег.
— Можем ли мы сейчас уделить больше внимания предупреждению преступлений? — спросил Ленин. — Именно пре-ду-пре-ждению?
— Несомненно… — Дзержинский на секунду задумался. — Но нам еще необходимо понять, что видеть в мелком преступлении крупное, пожалуй, так же опасно, как и в крупном — мелкое…
Дзержинский продолжал:
— Сурово карать легкое преступление, как говорил Марат, значит не только зря пускать в ход авторитет власти, но и множить преступления. Между прочим, он ссылается и на практику старой Руси. В Московии, где воры и убийцы карались одинаково, будто бы при совершении воровства всегда убивали: мертвые, мол, будут молчать, а наказание то же.
— Вспоминаю… Вспоминаю… — Ленин слушал с большим вниманием. — Уменьшить число преступлений значит не оставить ни одного преступника безнаказанным. И обязательно карать в меру тяжести его преступления. Вот работа, от которой никто не должен отказываться в ЧК.
— Разумеется, — согласился Дзержинский и после небольшой паузы добавил: — Вот еще что, Владимир Ильич…
Ленин насторожился.
— Тут к вам будут приходить наши товарищи… чекисты, — пояснил Феликс Эдмундович, — и будут жаловаться на свою жизнь… Можно понять: аресты, допросы, слезы близких… Не легко! Но вы, пожалуйста, не будьте добрее меня, Владимир Ильич.
— Феликс Эдмундович!.. Разве я дал такой повод?
— Да, да, Владимир Ильич… Муравьев приходил к вам?
— Муравьев? Кажется, был…
Ленин вспомнил: двое из ВЧК приходили к нему. Первый говорил, как ему трудно, просил перевести на другую работу. Второй помялся-помялся, так ничего существенного и не сказал. Но, видимо, хотел просить о том же. Относительно первого он, Ленин, выходит, и звонил Дзержинскому, считая, что можно подсказать Феликсу как-то облегчить товарищу жизнь…
— В Чрезвычайной комиссии, Владимир Ильич, и должны, как вы сами знаете, работать те, кому трудно, кому очень трудно, кому невмоготу. А не те, кому легко. Иначе ЧК выродится в охранку. Представьте себе: чекист, который находит удовольствие и наслаждение в арестах и расстрелах!
— Да, да, Феликс, — тихо проговорил Ленин. Он глядел на Дзержинского, прекрасно понимая, как тяжко бывает Феликсу, за все годы ни разу даже не намекнувшему на тягости, которые приходится выдерживать, все это знал… — Вы правы… Но работать тем не менее должны те, кто может выдержать.
— Конечно!
После ухода Дзержинского Ленин стал просматривать почту. Телеграмма с Южного фронта показалась ему чрезмерно оптимистичной. Этот неумеренный восторг может дорого стоить. «Охладить!» Ленин взял ручку: надо было немедленно ответить.
Только Владимир Ильич подписал телеграмму — зажглась лампочка. Звонил Троцкий. Говоривший почти со всеми свысока, подчас оскорбительно, с Лениным он был корректен, но собственного достоинства не забывал.
Этот энергичный, с авантюристической жилкой человек не пользовался доверием и симпатией Ленина. При любом разговоре с ним Владимиру Ильичу всегда требовалось какое-то напряжение, которое не нужно было в беседах с другими, подлинными товарищами по партии.
Вошел Цюрупа, и Ленин обрадовался его появлению.
После Цюрупы — совещание, еще несколько встреч. К двум часам ночи Ленин закончил работу.
Он вышел из-за стола, прошелся по кабинету и вдруг остановился: на полу, возле дивана, валялся окурок.
Ленин, возмущенный, наклонился и, осторожно подняв окурок, бросил его в печку, на белом сверкающем кафеле которой, свешиваясь с конфорки, висела табличка «Курить воспрещается».
На видном месте висела табличка. Четкий шрифт. Все грамотные. Сто раз прочли это броское «Курить воспрещается». Некто видел, что здесь не курят, и все-таки ничто его не остановило!
Мелочи, мелочи… Незначительные отклонения от нормы… Неуважение личности… Невежество… Какой это сильный, трудно искоренимый враг!
Уже собравшись домой, Владимир Ильич сел за стол и несколько раз устало провел рукой по лицу, по волосам на затылке, пригладил виски. За окном давно стемнело — ночь…
Война кончалась, скоро республика победит окончательно… Опасность открытых, явных врагов видна всем, и поэтому массы удесятеряют усилия и побеждают. Но есть другие враги, кто распознан далеко не всеми, чья мера опасности известна далеко не всем. О голоде и разрухе можно и не говорить… А вот о собственных явных и неявных противниках и недостатках, собственном невежестве и дикости — необходимо! Об опасности бюрократизма, звонкой и пустой фразы, цветистой фразеологии — необходимо! О пустословии и болтовне вокруг дела вместо дела — необходимо!.. Он причастен к созданию государства нового типа, и он будет первым и самым беспощадным критиком его недостатков, как бы это горько ни было, как бы дорого это ему ни доставалось.
Правильно понять явление, трезво оценить грозящую опасность, как бы это ни унижало тебя в чьих-то глазах, убедить других и добиться принятия необходимых мер — вот что входило в круг его обязанностей. Будничная, повседневная работа…
Без конца…
И по какой-то здоровой привычке отвлекаться Ленин вдруг вспомнил об одной фразе.