Новые формы жизни подняли с ее дна и таких… Кавлетовых… На могучий зов Советской власти строить новую жизнь пришли и они…
6. КАРТА
Снова звонок Кржижановскому («Вовлекать массы!»).
Статьи, очерки, а может быть, даже рассказы об электрификации должны быть рассчитаны на самого широкого читателя. Те материалы, которые есть, все еще сложны. К тому же их мало, очень мало.
Заботясь о непременной доступности таких статей, он еще раньше писал Глебу Максимилиановичу:
«Надо 1) примечания пока убрать или сократить. Их слишком много для газеты (с редактором буду говорить завтра)».
Нужно наглядно показать всем, что такое электрификация, а потому:
«2) Нельзя ли добавить план не технический (это, конечно, дело многих и не скоропалительное), а политический или государственный, т. е. задание пролетариату?»
План этот у него есть. План великолепный.
«Примерно: в 10 (5?) лет построим 20–30 (30–50?) станций, чтобы всю страну усеять центрами на 400 (или 200, если не осилим больше) верст радиуса; на торфе, на воде, на сланце, на угле, на нефти (примерно перебрать Россию всю, с грубым приближением)».
Сроки? Сроки такие:
«Начнем-де сейчас закупку необходимых машин и моделей. Через 10 (20?) лет сделаем Россию «электрической».
Я думаю, подобный «план» — повторяю, не технический, а государственный — проект плана, Вы бы могли дать.
Его надо дать сейчас, чтобы наглядно, популярно, для массы увлечь ясной и яркой (вполне научной в основе) перспективой: за работу-де, и в 10–20 лет мы Россию всю, и промышленную, и земледельческую, сделаем электрической. Доработаемся до стольких-то (тысяч или миллионов лошадиных сил или киловатт?? черт его знает) машинных рабов и проч.
Если бы еще примерную карту России с центрами и кругами? или это еще нельзя?
Повторяю, надо увлечь массу рабочих и сознательных крестьян великой программой на 10–20 лет».
Если бы у него было время, он эту «карту России с центрами и кругами» сделал бы сам, так ему хотелось увидеть ее, а главное, дать другим. Ведь это та форма, вернее, одна из форм пропаганды, посредством которой его мечта станет доступна всем.
А сделать карту можно так. Взять географическую карту России (можно даже царскую, черт с ней) и в местах, где будут построены гидростанции, допустим, Волхов, наклеить голубые кружочки; в местах, где будут построены станции на торфе, допустим, Кашира, — коричневые; каменный уголь можно передать бумагой черного цвета… А круги, конечно, разной величины — в зависимости от мощности электростанций («Внизу сбоку — дать масштаб, условные знаки»).
Как-то у Анны Ильиничны, в доме на Манежной, Владимир Ильич увидел старую географическую карту, и у него мелькнула мальчишеская мысль: попросить эту карту и как-нибудь свободным вечерком, вооружившись клеем, ножницами, разноцветной бумагой, заняться сооружением «Наглядной карты электрификации России». Но «свободный вечерок как-нибудь» был явной утопией: не будет такого вечерка! И он не стал просить карту у сестры… Жаль!..
— Владимир Ильич, Покровский…
Ленин даже не заметил, как вошла секретарь.
— Очень хорошо… Милости прошу!
Вот еще один человек, который может двинуть разработку плана электрификации.
Покровского привлек, конечно, Глеб Максимилианович. Это он беседовал с учеными, одного за другим перетягивая на свою сторону. Пожалуй, не малая часть этих людей сочла бы ниже своего достоинства разговаривать с «настоящими» большевиками, главными признаками которых, по слухам, были наган и семиэтажный мат. А Глеб Максимилианович для них вроде как свой… близкий по духу человек — инженер, ученый.
Обычно Глеб Максимилианович, придя к Ленину с каким-либо инженером, оставался у него и принимал участие в разговоре. На этот раз — наверняка особый — он посчитал, что беседа Федора Васильевича с Лениным должна быть с глазу на глаз, без свидетелей. Старик строптив, полон чувства собственного достоинства и на все имеет свое собственное воззрение. На Советскую власть, на Ленина — тоже… Первое, что сказал Федор Васильевич ему, Кржижановскому, было: «Эх, Глеб Максимилианович! Вы говорите, любезный, так, будто я меньше вашего прожил. Откуда это?»
Глеб Максимилианович разговор с энергетиком передал Ленину по телефону. Владимир Ильич позвонил Покровскому, пригласил к себе, предложив встречу в удобное для Федора Васильевича время.
…Ожидая сейчас Покровского, Ленин предчувствовал, что встреча будет примечательной, хотя наверняка и трудной. Но трудные дела и были самыми интересными. Ленина не покидала уверенность, что лучшая часть русской технической интеллигенции рано или поздно пойдет работать к ним, чтобы осуществить давнишнюю свою мечту, которую нельзя было реализовать в условиях «расейского» капитализма…
— Здравствуйте, Владимир Ильич, — негромко поздоровался Покровский.
Он был в великолепной черной тройке, костяные от крахмала манжеты и воротничок аккуратно охватывали кисти рук и шею. Чувствовал себя уверенно.
Ленин пожал руку, предложил сесть. Покровский не спеша опустился в кресло, откинулся на спинку. Ленин рядом. Человек, который дерзнул круто повернуть медленно тащившуюся своим ходом историю, вот он — рядом! Этот человек сейчас занят тем, что собирает небольшие, в половину тетради, густо исписанные листки в стопочку. Вот он, наконец, собрав их, постучал ими о стол, подравнивая, нашел скрепку, сколол и отложил в сторону… Ленин внимательно посмотрел на Покровского и спросил:
— Федор Васильевич, почему не работаете? Надеюсь, вы не станете саботировать Советскую власть, как делают другие?
Ленин говорил так, будто каждый день виделся с Покровским, и это понравилось Федору Васильевичу. Руководитель государства оторвался от своих дел, пригласил и спрашивает — просто, прямо. И смотрит, ждет ответа.
Покровскому тоже захотелось ответить просто и прямо:
— Владимир Ильич, а почему советский строй нужно поддерживать? Вы убеждены, что он принесет только добро, а я в этом далеко не уверен. Перед вами, если хотите, тоже мыслящий человек. Правда, власти у меня никакой, и я не более чем буржуй для некоторых, но все-таки имею какие-то права… Хотя бы высказывать свои мысли… Почему все, кто не поддерживает вас, саботажники?
Покровский говорил спокойно, с подчеркнутым достоинством. Черная тройка, отлично выбритое лицо, негромкий уверенный голос, которым он привык заполнять огромные институтские аудитории.
Ленин сцепил руки. Крепко сжал.
— «Мысли… Права…» — повторил он и спросил: — Вы против нас или за нас?
— Третьего пути нет?
— Какой, скажите на милость?
— За вас, лично за вас, Владимир Ильич. Но я не знаю, что из всего этого выйдет потом. Сейчас все построено на пафосе низвержения: долой! круши! бей! Это просто и легко. Доступно каждому. Полагаю, этот период рано или поздно кончится.
— Мы не только крушили, но и утверждали. Но сейчас нужно строить, строить и строить.
— Вот-вот! Сделано, конечно, много: земля… мир… отбиты почти все атаки военщины… Но вот потом-то? Потом! Нам всадит нож не Деникин, а своя собственная дикость. Доморощенная!
— Дикости хватает, — согласился Ленин. — А порыв к новой жизни? Тысяч, сотен тысяч людей?
— Наверное, есть… Но это тоже страшно; великий народ сам жжет дома, в которых можно открыть школы, травит без разбора интеллигенцию, сам стаскивает друг друга под колеса поезда…
— Были в деревне? За хлебом?
— Да…
Ленин подался вперед:
— Жгут до сих пор? Расскажите.
— Сам видел… Большой помещичий дом…
— Большой помещичий дом… А школа в деревне есть?
— Нет, в том-то и дело!
— Так! Больница? Почта?
— Нет, Владимир Ильич, нет!
Ленин выспрашивал Покровского подробно, досконально, хотел четко представить себе картину деревенской жизни, положение в селе. Он и предположить не мог, Покровский, как интересна, важна для Ленина каждая деталь, каждый штрих этой жизни. Но знал Федор Васильевич далеко не все.
— Поджог… А местные власти?
Покровский неопределенно пожал плечами.
— Не знаете? Не интересовались? А все ли крестьяне одобряют поджоги?
— Наверное, Владимир Ильич, большинство.
— Гм… А коммунисты в деревне есть?
— Где их нет…
— Сколько — не знаете?
— Не знаю…
— Так, так…
И вдруг:
— А о Шатуре вы слыхали, Федор Васильевич?
— Немного…
— Жаль! Первые строители ее жили на болоте в землянках, пока не соорудили бараков. Топорами и пилами валили тысячи деревьев на просеке, поставили сотни двенадцатиметровых опорных мачт… Питались иногда гнилым горохом и червивой воблой, слышали подчас не только угрозы, но и выстрелы врагов… И вот скоро будем торжественно пускать электростанцию!
— Владимир Ильич, — уверенно и с достоинством ответил Федор Васильевич, — задолго до Советской власти и до того, как ваши любимые Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом открыли так называемые законы общественного развития, русские мужики, тоже, наверное, питаясь червивой воблой и гнилым горохом, возводили дивные храмы, дворцы и палаты — сокровища мировой культуры! Будучи только рабом, таких шедевров не создашь, и сколько бы там ни полегло мужиков от кнута, возводила шедевры вера, порыв, о котором вы говорили. Вера в необходимость того, что они делали, в прекрасное будущее. Однако, украсив землю, совершив подвиг, эти люди не смогли изменить жизнь в принципе. Она по-прежнему оставалась ужасной.
— Так для того и совершалась революция, дорогой Федор Васильевич, чтобы вера и порыв миллионов смогли, наконец, изменить, как вы говорите, жизнь в принципе!
— Революция, как я понимаю, устанавливает торжество разума, справедливости, науки и прогресса.
— Вот-вот! — подхватил Ленин. — А она не установила, не обеспечила! Сейчас вы начнете приводить примеры. Давайте!
— То, что она не обеспечила, или пока не обеспечила, или не во всем обеспечила, вы знаете, и это хорошо. Но она и не обеспечит. Вот в чем дело!.. Видите, я уже контрреволюционер…