— А рабочий? Почему ты не говоришь о рабочих?
— Рабочий — само собой… Рабочий — это ясно. А за крестьянина цепляется эсер, цепляются все, кому Советская власть поперек горла…
— «Октябрь — двигатель пролетарской революции!» — этот лозунг теперь получает материальную основу… Ты понимаешь?
— Это какой Гончаров? Что отличился под Орлом? А против Юденича не он ходил?
И так всю дорогу…
Как многие страшатся встречи с землей своего детства, так Федор Васильевич страшился встречи с тем, что сделано на Шатурских болотах… Ведь можно увидеть такое, что сожмет душу в кулак и перевернет все вверх дном…
Сотни людей в одеждах, которые вытаскивались из сундуков разве что на пасху и рождество, в троицын и духов день, в «престол», собрались у здания станции с высокой железной трубой. Сотни крестьян из окрестных деревень приехали сюда…
Праздник!
Но торжество началось не сразу. Михаил Иванович по-хозяйски обошел строительство, с интересом осмотрел станцию, заглянул в школу, в амбулаторию, поговорил со многими каменщиками и техниками, пожал им руки, поздравляя с победой.
Федор Васильевич смотрел на небольшое здание станции, на людей, не слишком внимательно следил за самой церемонией открытия. Откуда-то издалека видел он и слышал: звучные аплодисменты… вручение знамени Моссовета… чтение грамоты ВЦИК…
Палящий зной! Шпарит, шпарит нещадное солнце!
Сотни людей не спускали глаз с Калинина… Здесь и порыв, и вера, те самые, о которых говорили они с Лениным. Все это есть. И станция есть…
Рядом с Федором Васильевичем стояли мужики, рабочие, люди одного с ним корня. Этот старик в белой рубахе… Широкоскулый малый в пиджаке… Молодая женщина с васильковыми глазами, в платочке… Коренной российский народ…
На Федора Васильевича остро пахнуло сельским детством, таким уже бесконечно далеким и все еще ярким, пахнуло запахом свежеиспеченного хлеба на капустном листе, парного молока, душного, пыльного, прогретого солнцем просторного сарая, где хранилось сено… Промелькнули перед мысленным взором Федора Васильевича колоритные, неповторимые фигуры примечательных в округе острословов, философов, умнейших и изобретательных плотников, незлобивых чудаков… Промелькнул кладбищенский холм над рекой… Покосившиеся темные кресты над чьими-то могилами, над костьми, быть может, не менее даровитых, но теперь безвестных, так и не стронувших, как мечтали, жизнь со своего более чем несчастного положения…
Сейчас настало время, когда потомки тех необыкновенных плотников, мудрецов и философов могут что-то сделать…
Покровский не заметил, как стал слушать Калинина с тем вниманием и радостной настроенностью, которые были присущи здесь всем. Сейчас ему хотелось, чтобы слова грамоты ВЦИК, которую читал всероссийский староста, наполняли людей еще большей гордостью, сознанием собственной силы и превосходства надо всем, что противостоит разуму и доброй воле.
— ВЦИК именем рабочих и крестьян Советской республики, — читал Калинин, — объявляет признательность и благодарность всем тем труженикам, беззаветная преданность, энергия и чрезвычайное напряжение сил которых привели к столь ценному для республики результату. Перед лицом республики ВЦИК считает справедливым особо отметить, что все участники работ по сооружению Шатурской электрической станции, как руководители — организаторы работ, так и технический персонал и рядовые рабочие, оказались дружной трудовой семьей, воодушевленной желанием сделать все возможное для скорейшего и благополучного доведения работ до конца и победы над разрухой страны.
Когда Михаил Иванович сказал о том, что ВЦИК считает всех работников, участвовавших в сооружении Шатуры, достойными занесения на Красную доску, как пример подражания для всех трудящихся республики, Федор Васильевич увидел, что некоторые смутились. «Неужели они и есть пример для всей республики? Вот они со своими заботами о хлебе и одежде, со своими недостатками и слабостями…»
А когда оркестр заиграл «Интернационал» и могучий голос звенящей меди заполнил необозримые пространства болот, на глаза людей навернулись слезы. И у самого Покровского начало пощипывать в глазах. Давно он не испытывал подобной радости. Словно вместе со всеми одержав победу, смотрел он на этих людей и не узнавал их: они стали как бы другими — мужественнее, прекраснее…
После митинга, когда многие гости стали разъезжаться, Федор Васильевич придирчиво, не спеша, осмотрел строительство. Станция, конечно, маленькая, мощностью всего пять тысяч киловатт… Но и это — чудо! Использовали все, что могли: турбогенератор Эрликона, отысканный в Петрограде на Балтийском заводе, котел системы Ярроу, снятый с броненосца «Наварин»…
И правильно, что использовали!
Поразило Федора Васильевича обилие зелени, свежих молодых деревцов, посаженных возле станции, между новенькими жилыми домами, у амбулатории, Народного дома, бани. Когда капиталисты строили заводы, деревьев столько не сажали: разве они приносили выгоду?.. Человек, который считает дерево таким же необходимым для жизни, как и само предприятие, и есть настоящий… Вот он-то и работает для людей. Приятно было сознавать, что такие настоящие рядом…
Что может быть большим счастьем, чем быть вместе со всеми и радоваться тем, что радует других?
И все-таки что-то мешало еще Федору Васильевичу безоговорочно принять все происходящее…
А через несколько часов Шатура горела.
Стремительный огонь с трех сторон разливался по торфяному болоту, захватывая все новые и новые участки. Машины, бараки, телефонные столбы, опорные мачты, штабеля торфа, дров горели… Готово было заняться здание турбинного зала…
Федор Васильевич вдруг вспомнил, что все это уже было: запах дыма, языки пламени, без разбору уничтожающего все подряд, острое ощущение несправедливости и какой-то первобытной беспомощности.
Хотя ветра и не было, сильнее, раздражающе запахло дымом…
Версты две до болота, охваченного огнем, а Федору Васильевичу казалось, что он чувствует жар пламени.
Не осознавая, что делает, Федор Васильевич развернул плащ и надел его. «Пригодился все-таки!»
Покровского бил озноб. Всепроникающий холод шел откуда-то из глубины… А как было хорошо всего какой-нибудь час назад!
Выл гудок, раздавались удары в рельс, отзываясь ощутимой болью в голове…
Федор Васильевич зашагал к станции, надеясь, что в ходьбе согреется и озноб наконец пройдет.
Одни говорили, что пожар устроили кулаки и дезертиры, другие, что пожар мог возникнуть от непогашенного окурка, брошенного кем-нибудь из строителей; кроме того, торф иногда самовозгорается…
Уничтожен был труд тысяч людей. Но удар этот, к счастью, уже ничего не мог изменить. Станцию отстояли. А главное — люди поверили, что они сила, что, как бы ни было трудно, все же это возможно — свет над землей. С удивительным молчаливым упорством, где не было места жалобам и растерянности, взялись шатурцы воздвигать то, что было истреблено огнем…
8. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗНАКОМСТВА
Мистер Герберт Джордж Уэллс, пожилой, небольшого роста, с коротковатыми руками и ногами, маленькой для его фигуры головой, отлично выбритый и свежий, вышел из подъезда дома № 17 по Софийской набережной. Его сопровождали немолодая переводчица в шляпке и матрос. Это был полномочный представитель революционного российского флота, и таковым он и чувствовал себя, охраняя именитого гостя Советского правительства от покушений контрреволюции и различных подонков бывшей империи. Крупный, широкоплечий, он ходил, как бы не обращая внимания на Уэллса, смотря куда-то поверх голов, но видел при этом не только своего подопечного, но и все вокруг.
Герберт Уэллс уже побывал в Петрограде, изучил его, теперь он будет знакомиться с жизнью Москвы.
На улицах было малолюдно. На той стороне реки, на холме, высился Кремль, уже сколько веков символизирующий Россию. И сейчас, запущенный, пострадавший от артиллерийского обстрела, он был все же выразителен и впечатляющ.
Это, конечно, Азия, славянство, все эти купола, кресты и башенки, но если и Азия и славянство, то величественные, покоряющие своей особой красотой и силой.
— Итак? — произнес Уэллс, обращаясь к переводчице.
— До встречи с Лениным у нас осталось пятьдесят две минуты, мистер Уэллс.
— Превосходно.
Гость и сопровождающие его отправились побродить по улицам столицы. Уэллс уже видел разруху во всей ее катастрофичности. Это был результат действия многих и многих факторов, о которых он прекрасно знал. Никто не ставил сознательной целью довести железные дороги до такого состояния, что поезда ползли по ним с допотопной скоростью, никто не ставил целью разрушить мостовые до такой степени, что автомобиль подпрыгивал на ухабах, и пассажиры больно стукались головами о верх кузова. Так получилось…
Но вот вывески! Это было поразительно!
Многие из них согнуты, поломаны, скручены. Сорванные болтались на одном, двух крюках, тихо поскрипывая на осеннем ветру. Это была направленная, не хочется говорить — сознательная работа. Сколько нужно было силы, неистовства, тупой злобы! Для того чтобы изуродовать вывески, нужно было раздобыть лестницу, топор или молоток и крошить, крошить, крошить!
— В чем дело? — спросил Уэллс переводчицу, указав на исковерканную вывеску аптеки.
— Безобразие, мистер Уэллс, — ответила переводчица, стыдясь за своих соотечественников. — К сожалению, мистер Уэллс, наследие царизма…
— Вы думаете? — с иронией спросил Уэллс. — Пожалуй, не так. Это — выражение ненависти к царизму. Заметьте: сшибали те вывески, на которых изображен царский герб.
Уэллс остановился напротив небольшой часовенки, куда ломился народ. У входа образовалась толчея, шныряли подозрительные личности, бойкие, пронырливые мальчишки, торговцы разной мелочью.
Переводчица и матрос тоже остановились.
Уэллс не спеша достал сигару и, откусив кончик, стал искать урну, но не нашел и вынужден был бросить его на мостовую.