править допущенную другими ошибку, строго наказать виновных, но нельзя же, чтобы все — Ленин, Ленин, Ленин! Но, приняв такое решение, Покровский не удержался:
— Мне не верят, — сказал он. — Республике, говорят, не хватит контролеров, если пролетариат будет брать к себе на работу таких господ, как я. А тут еще эта шуба!
Федор Васильевич с неприязнью посмотрел на свою шубу и ухмыльнулся.
— Шуба, конечно, вздор! — заметил Владимир Ильич, садясь в кресло. — Но согласитесь: кому-то эта шуба напоминает о помещике, который торговал крепостными или травил собаками, кому-то о фабриканте, заставлявшем работать шестнадцать часов в сутки. Все поднялось: и месть, и неприязнь к угнетателям, и низменные чувства у некоторых, а главное-то, Федор Васильевич, главное — вера в хорошую жизнь на земле, в человека, в себя! Впрочем, оставим это… Где такие прыткие, с кем вы разговаривали?
— В ВСНХ, Владимир Ильич…
— В ВСНХ… Фамилии у них есть? — Ленин взял карандаш.
— Наверняка. Все как у людей. Но вы думаете, я помню? Бесполезное занятие: несть им числа!
— Есть им число, Федор Васильевич. Есть! Постарайтесь припомнить!
Федор Васильевич стал перебирать:
— Огурцов… Таранкин… Похлебкин… Нет, не то! Говядкин… Котлетов!
— «Котлетов»… «Котлетов»… Что-то знакомое. Может быть, Кавлетов? — вспомнил Ленин.
— Вполне возможно…
— И один?
— Если бы один…
— Почему мне ничего не сказали? — строго спросил Ленин и встал.
— Не нажалуешься, Владимир Ильич. Все будут жаловаться — вас и на год не хватит.
Ленин заложил руки глубже в карманы и остановился перед Федором Васильевичем:
— Так ли? Неужели все так катастрофично? Неужели я вижу не все, Федор Васильевич?!
— Конечно. Вы по своей природе не ведаете, что такое зависть, коварство, злопыхательство и прочие первородные грехи рабов божьих.
Ленин развел руками:
— Вы меня убиваете хваля!
— Владимир Ильич, я уважаю вас, ценю…
— Уважайте, цените только на деле, Федор Васильевич!
— В партии вы не один, Владимир Ильич. Проверьте: найдутся сотни таких, как этот ваш Кавлетов. Их больше, чем Лениных, Чичериных, Луначарских, Красиных и Дзержинских… И они вас победят, рано или поздно. Рано или поздно!
— Федор Васильевич! Батенька!
Покровский сцепил руки на животе, опустил голову. Больше он не намерен говорить. «Все, все!»
Тем временем Владимир Ильич попросил соединить его с Кавлетовым из ВСНХ.
— Товарищ Кавлетов? Мы, кажется, с вами уже встречались? Кажется, я вам советовал начать учиться? Учитесь?.. Хорошо…
С печальной безнадежностью слушал Покровский, как Владимир Ильич объяснял всю важность использования старых специалистов, как редки и ценны настоящие ученые и инженеры, как опасно давать волю мелким чувствам, и качал головой: разве можно что-то изменить?
Потом Ленин звонил к Кржижановскому, но того не оказалось на месте.
— Однако, Федор Васильевич, — сказал Владимир Ильич, — вам нужно давно быть в столовой.
Ленин извинился и прошел в секретариат: нельзя ли накормить обедом («Очень деликатно! Очень деликатно!») посетителя?
Когда Ленин вернулся, Федор Васильевич был уже в шубе.
— Конечно, надо работать, — сказал Покровский. — Но не знаю… Не знаю, Владимир Ильич…
Ленин подождал: на это он отвечать не будет. Только после паузы сказал:
— И комиссия Кржижановского, и ВСНХ теперь, надеюсь, примут вас с охотой. Подумайте. А сейчас зайдите, пожалуйста, в секретариат, Федор Васильевич. До свидания.
В коридоре, по пути домой, Ленин вдруг вспомнил свои слова: «У нас так не будет!» — и насторожился. «Конечно же, так не будет!»
В нетерпеливое мгновение промелькнул перед ним почти забытый эпизод. Неожиданно Владимир Ильич ощутил благодатную теплынь, сверкание огромного летнего солнца, запах прогретой им листвы.
Как-то в субботний вечер в тяжелом для революции восемнадцатом году выбрался он на дачу отдохнуть. Еще не было Горок как постоянного места отдыха, и он иногда выезжал на дачу к друзьям. Вместе с Владимиром Ильичем поехали в этот раз Надежда Константиновна и их знакомая. Прогуливаясь, не заметили, как за ними увязалась все увеличивавшаяся стайка деревенских ребятишек со щенком. Щенок был лохмат и неуклюж — живое воплощение простодушия, доброты и, пожалуй, беспомощности. Владимир Ильич стал играть с ребятами, доказывая, что это не щенок, а огромная и наверняка злая собака.
С шутками незаметно добрались до леса. На опушке его стоял высокий дуб. Он был разбит молнией и обуглен. Молния расщепила его могучий ствол, в нескольких местах отодрала от него длинные полоски коры и древесины. Дуб был мертв, пораженный неожиданным и страшным по своей силе ударом.
Владимир Ильич взглянул на дуб и сказал спутницам:
— У нас так не будет.
Он имел в виду революцию. С тех пор много гроз собиралось над страной, много сгущалось туч, били молнии одна сильнее другой, но революция выстояла. «А если не молнией? Если от жучка-точильщика?..»
Дома Владимир Ильич был сосредоточен и молчалив и так и не рассказал о своей встрече с дельцом Вандерлипом…
Да, вооруженным силам и контрреволюции разбить Советскую республику не удалось. Сотни раз неправ Федор Васильевич: справимся. Но предусмотреть всего, конечно, нельзя… Нет таких людей на свете… И удар изнутри — от бюрократов, воинствующих невежд и демагогов, подобных Кавлетову, — возможен. Тут Покровский прав. Теперь Советская власть если и погибнет, то погибнет от бюрократизма, от перерождения. Недооцениваю? Возможно…
15. НЕВЕДОМАЯ СИЛА
Жизнь для Покровского — добро со злом вперемежку. Внимание человека высочайшего духа Ленина — и сопротивление ничтожного Кавлетова, уверенного, что сейчас наступило его время; великое благо для народа: мир, земля, свобода — и горящая усадьба, перешедшая ему же, народу; любезность грозного матроса Чекулина — и обыск с незаконным изъятием серебра; необычайный народный подъем, необходимый, чтобы воздвигнуть Шатуру, — и ее пожар…
Федора Васильевича давно уже одолевала какая-то противная слабость. А после путешествия за дровами чуть ли не через всю первопрестольную и тяжелого похода в ВСНХ Покровский слег, не желая себе признаться, что дело может быть серьезным.
В это время к Покровским и зашел наборщик Василий Семенович Ладыгин. Давно Федор Васильевич хотел поговорить с ним, но все как-то не получалось. А теперь самый момент.
— Василий Семенович, посмотрел я ту книжку: первоклассная работа!
— Это какую же?
— Кржижановского…
— A-а! Спасибо! — Лицо наборщика, серое от усталости и недоедания, просветлело. — Между прочим, Ленин тоже остался доволен, потом благодарность прислал.
— Поздравляю. Но как же печатали в замерзшей типографии?
— Да просто…
Василий Семенович получше устроился в кресле, погладил острые колени. Чувствовалось, что ему самому приятно вспомнить, как печатали брошюру.
Кое о чем Федор Васильевич уже знал, например об участии в издании Бонч-Бруевича, кое о чем услышал впервые.
История же ее была такова.
Часов в пять, когда уже изрядно стемнело, на квартиру наборщика Василия Семеновича Ладыгина заявился брат его жены, Артем Петраков.
— Здравствуйте, сродственники!
Сестру Катю он обнял и поцеловал, с Василием поздоровался за руку.
Катя помогла озябшему гостю раздеться и бросилась ставить самовар:
— Сейчас, Артем, разогрею…
В неуютной, просторной, всегда темной кухне, холодной и сырой, где ходили ходуном и скрипели половицы, где под полом по углам пищали мыши, вдруг подумала, что гостю нечего предложить, кроме нескольких кусочков хлеба и картошки с солью. Налила в самовар воды, насыпала углей, зажгла и кинула в трубу лучину, — все время гадала: где же выход?
— Ну, сестра, живы?
Артем вошел в кухню.
В сапогах, старом пиджаке, рубахе навыпуск, подпоясанной шелковым пояском с кистями, он солидно шагал по кухне.
— Да живы, Артем, живы…
— А ребят, значит, у вас нет и вскорости не предвидится?
— Где уж тут до ребят…
— Да-а, — протянул Артем.
Он вышел и через несколько минут вернулся со свертком. Что-то тяжелое было завернуто в мешок и крест-накрест перевязано веревкой. Артем со стуком положил сверток на выскобленный добела стол:
— Хозяйничай…
Катя вздохнула, взглянув на это спасительное подношение, и поцеловала брата.
— Да ты разверни, разверни, — сказал Артем.
Катя развязала узлы мягкой, истрепанной веревки, на четыре стороны осторожно распахнула концы мешка и увидела кусок сала фунтов шести, кольцо домашней колбасы, каравай ржаного хлеба.
— Артем!.. — признательно проговорила Катя и обняла брата. Тот одной рукой прижал Катю к себе.
— Да, сестра, довели тут вас!
Он помолчал, тяжело раздумывая.
— Пойдем, что ль…
Артем отпустил сестру.
— Как Василий-то? — спросил озабоченно. — Как работа?
Не зря спрашивал Артем. Василий Семенович осведомился о деревенской родне, о делах гостя, а на его вопросы отвечал очень коротко, словно нечего было сказать о себе.
— Какая работа? Какая работа, Артем… Стоит типография, и когда пустят — никто не знает…
— Да уж кому теперь знать…
Они долго сидели за столом. Кате и Василию все не верилось, что едят сытное сало и пахучую, разжигающую волчий аппетит колбасу, которая отдает острым чесноком и легким, вкусным дымком.
Это произошло в тот же день.
В поздний ночной час Владимир Ильич закончил чтение рукописи Кржижановского «Основные задачи электрификации России». «Отлично! Превосходно! Хорошо бы, пожалуй — необходимо, дать ее участникам сессии ВЦИК. Но до начала ее работы оставались считанные дни… Можно ли успеть?»
Ленин позвонил Бонч-Бруевичу. Но Владимир Дмитриевич уже ушел из Совнаркома.
Ленин посмотрел на часы. «Двенадцать с четвертью!» Не раздумывая, он позвонил ему на квартиру в Кавалерском корпусе, недалеко от здания Совнаркома. Попросил прийти.