— Владимир Дмитриевич, вы меня простите, что я вас так поздно потревожил… Не спали?
— Нет, нет, Владимир Ильич!
— Есть экстренное, крайне важное дело… На днях у нас сессия ВЦИК. Вы знаете, как остро стоят у нас вопросы промышленности.
— Да, Владимир Ильич.
— Глеб Максимилианович будет делать доклад об электрификации. Но он к тому же успел написать прекрасную брошюру. Я только что прочел.
Владимир Ильич передал Бонч-Бруевичу рукопись в папке тонкого картона. Владимир Дмитриевич быстро прочитал название: «Основные задачи электрификации России» и с профессиональной ловкостью перелистал ее, определил объем: «Больше двух листов… А карта? И карту…»
— Видите, — продолжал Ленин, — здесь текст и карта. Карта крайне важна…
Это было нечто вроде той самой карты, которую Ленин мечтал сделать «как-нибудь свободным вечерком» и на работу над которой, он знал, у него не хватит, к сожалению, времени. А брошюра была тем самым словом, с которым много раз мысленно обращался Ленин к рабочим и крестьянам, думая об электрификации России.
— Все это нужно отпечатать, чтобы раздать делегатам. Но как это сделать? Осталось всего шесть-семь дней… Госиздат замаринует… А нам это дьявольски необходимо.
Владимир Дмитриевич быстро прикинул: в Госиздате — Вацлав Вацлавович Боровский, все прекрасно понимающий друг и товарищ, но Ленин прав: Госиздат, действительно, замаринует. Боровский изнывал в борьбе с сотрудниками, которые работали вяло, а то и просто саботировали — явно и неявно. Владимир Дмитриевич решил ориентироваться непосредственно на типографию бывшую Кушнерева, теперь 17-ю государственную.
В октябре 1919 года, когда Деникин рвался к Москве, в тот более чем критический момент рабочие типографии бывшей Кушнерева проявили стойкость, выдержку и преданность. В дни испытаний они обратились к Ленину с письмом, в котором просили его дать согласие выпускать все его труды в их типографии. Кончалось письмо заверением: «Это ваше согласие удесятерит наши силы для дальнейшей борьбы, для дальнейшей работы, и это будет нашей гордостью».
Об этом сейчас и вспомнил Владимир Дмитриевич.
— Можно взять рукопись? — спросил он.
— Зачем?
— Чтобы отдать в набор, — решительно ответил Бонч-Бруевич.
Ленин взглянул на него искоса: «Ой ли?»
— Через пять дней тысяча экземпляров будет готова, — заверил Владимир Дмитриевич.
— Это наверное? — Ленин ближе подошел к Бонч-Бруевичу.
— Да, Владимир Ильич, наверное.
— Было бы прекрасно!
На следующий день, как и всегда, Василий Семенович поднялся рано. По неискоренимой привычке рабочего человека он и теперь вставал в шесть часов, хотя спешить было некуда. За ним встали Катя и Артем.
За чаем Артем спросил:
— Как, Василий, мастеровать-то еще не разучился? Верстак что-то у тебя того… Вроде свалки…
— Наверное, не разучился, — ответил Василий Семенович. — А что мастеровать-то?
— Как что? — Артем удивился. — Хотя бы те же зажигалки!..
— Зажигалку дома на верстаке не сделаешь. Тут мастерская нужна. Хоть плохонькая…
— У вас-то при типографии, — напомнил Артем, — есть же мастерская. И не какая-нибудь, говорил!
Василию Семеновичу не приходило в голову воспользоваться типографской мастерской, оборудованной хотя и не шикарно и не богато, но здорово и с умом. Знающие люди создавали ее! В ней можно не то что зажигалки, а прямо-таки граммофоны делать!
— Зажигалки сейчас в ходу, — продолжал Артем. — Я вчера с вокзала на рынок забежал: цена, однако! Но все равно — смысл: на спичках-то совсем прогоришь!
Василий Семенович постучал пальцами по столу. Может, в самом деле как следует подумать об этих зажигалках и мастерской? Да нет… Что тут думать?
— Проходил я недавно мимо, — сказал он. — Не поверишь, Артем, даже страшно стало. Недавно какие книги мы там печатали! А сейчас — мерзость запустения, как говорят! Ни шума машин, ни людских голосов… Могильник! Нет, Артем, нет… Конченное дело!.. Там и заклепку не заклепаешь.
— Времена! — вздохнул Артем.
— А зажигалку я тебе где-нибудь соображу, — пообещал Василий Семенович.
— Да ведь забота не обо мне, Василий… Мы живем — не сравнить…
После завтрака Артем с Василием собрались за дровами. Неподалеку разбирали на топливо старый двухэтажный дом. Можно было скинуть несколько бревен, распилить и на санках привезти к себе на двор.
Только собрались, как в дверь постучали.
Неизвестный Кате человек в жидком черном пальто, годном разве что на осень, осведомился: «Не здесь ли живет Василий Семенович Ладыгин?» Катя испугалась — что-то случилось! — но ответила, что такой живет здесь, и провела в большую комнату, в которой обычно принимали гостей.
В пришедшем Василий Семенович не сразу признал Михаила Михайловича Гусева из партийной ячейки их типографии. Гусев с последней встречи, казалось, похудел и почернел.
— За тобой, Василий Семенович… — сказал Гусев, невольно вздрагивая от озноба и ежась. — Черт возьми, замерз!.. Как, сможешь?
У Кати отлегло от сердца, она пригласила гостя к столу, однако Гусев только рукой махнул:
— Не до чая! Спасибо… Ну так как?
— Что случилось-то, Михаил Михайлович?
Гусев снял шапку, потер уши, щеки и ответил:
— Ничего не случилось. Есть просьба срочно напечатать брошюру…
— У нас-то?
— Да.
— У нас?!
Василий Семенович смотрел на Гусева, прекрасно понимая, что попусту этот человек не придет («Верст пять пешком! По морозу в такой одеже!»). Но сейчас и трудно, почти невозможно было представить то, о чем говорил Гусев: напечатать брошюру! Василий Семенович неуверенно пожал плечами, взглянул на Катю, на Артема и спросил:
— Что за брошюра?
— Об электрификации России… Ленин просил…
— Так, так, — проговорил Василий Семенович. — Что же ты сразу-то не сказал?..
Он помолчал.
— Ну а машины… цеха?..
— Сам знаешь. К машинам пальцы примерзают…
— Идти когда? — спросил Василий Семенович.
— Немедля.
— Понятно. — Василий Семенович пошел одеваться, на ходу бросив Артему: — С дровами потом уж…
— Иди, иди… — ответил Артем. — Я один управлюсь…
Вышел Гусев, вышел Василий Семенович, захлопнулась обитая старой, потрескавшейся клеенкой дверь. Катя и Артем стояли и молчали.
Прослышав, что Кушнеревскую будто бы пустили, к ней потянулись наборщики, печатники — рабочий типографский люд, распущенный по домам. Типография стояла: зимой нельзя было работать без отопления, а топить было нечем.
Встречаясь у дверей, с надеждой спрашивали друг друга:
— Пустили, что ль, нашу-то?
— Неужели топят?
Но типографию не пустили и не топили. В ней не было ни фунта угля, ни полена дров. Машины, окна, стены покрыты инеем, в цехах холодно, как на улице. В печатном кто-то пролил воду — лужа замерзла: осторожно, не поскользнись. И — тишина. Мертво. Но в наборном за кассами стояли люди в пальто. Руки замерзали, после двух-трех часов работы каждое прикосновение пальцев к холодным свинцовым литерам отзывалось острой болью. Но в какие слова складывались эти обжигающие холодом литеры! «В-е-к п-а-р-а — в-е-к б-у-р-ж-у-а-з-и-и…» Через минуту-другую руки надо было растирать, отогревать за пазухой. После этого можно продолжать: «…в-е-к э-л-е-к-т-р-и-ч-е-с-т-в-а — в-е-к с-о-ц-и-а-л-и-з-м-а».
Коммунистическая ячейка и заводской комитет типографии, которых собрал Бонч-Бруевич, взялись отпечатать брошюру с картой в кратчайший срок.
Люди могли перенести все, но машины в холоде работать не заставишь. Нагреть весь печатный цех было немыслимо, и рабочие отгородили часть его, раздобыли печку и трубы, стали топить всем, что только можно было найти в типографии, начиная с ящиков и кончая ветошью для обтирки машин.
К вечеру успели набрать всю книгу и половину оттиснуть; машину вертели руками.
Когда Владимир Ильич увидел оттиски, жирно пахнущие свежей типографской краской, всегда радовавшей его, он от изумления ничего не мог сказать.
— Уже половина книги? — наконец проговорил Ленин. — Невероятно!
Владимир Ильич держал ее в руке и все как бы не верил: ведь только вчера ночью, вернее, сегодня он вручил рукопись Владимиру Дмитриевичу!
Прекрасно! Великолепно!
К обеду Василий Семенович не вернулся, и когда наступил вечер, обеспокоенные Катя и Артем решили, что нужно сходить в типографию, отнести Василию еду.
Пошел Артем, выспросив у сестры, как лучше и быстрее добраться до Кушнеревской.
Москва была темна, безлюдна, навсегда, казалось, засыпана снегом. Идти можно было только по протоптанным узким тропинкам. В домах — желтые огоньки керосиновых ламп и коптилок, красноватый свет горящего вполсилы электричества. И казалось — вот-вот померкнут и навсегда погаснут эти призрачные огоньки: силы иссякали…
Где-то на полпути Артем увидел знакомую фигуру: мелькнула на фоне освещенного окна и — снова в сумрак.
— Василий, ты? — окликнул Артем.
— Я…
— Ну как?!
— Печатают… — тихо ответил Василий Семенович.
— Уже?!
— Пойдем быстрее…
Упрятав голову в воротник, руки держа в карманах, Василий Семенович быстро шел, пошатываясь. Каждую минуту, казалось, мог упасть. Артем со свертком — сзади. Молчали.
— Топили? — только и спросил Василий Семенович.
— Топили, Василий…
— Согреюсь наконец!..
«Зажигалки!.. — снисходительно усмехнулся Артем. — Зажигалки!..»
Наборщик ушел, а Федор Васильевич лежал и думал об этой истории.
Россия…
Десятки и сотни благороднейших людей подыскивали ключи, чтобы прикоснуться к самому заветному и сделать тебя свободной, счастливой и могучей. Умножали твою славу, подвигали вперед, украшали дивными творениями из камня, дерева и слова, падали сами… И вот человек из Симбирска, дотошно изучив все сделанное до него, подобрал этот ключ. Ученый Винтер и наборщик Ладыгин, строители Шатуры, рабочие типографии и многие другие, о ком он, Федор Васильевич, даже не знал, взялись за общее дело. Если все возьмутся — преобразят мир, это бесспорно, лишь бы порыв был направлен верно.