16. ПО УЛИЦАМ МОСКВЫ
В ранний субботний вечер Ленин — в шапке-ушанке и в пальто с каракулевым воротником шалью, сегодня впервые надетом по настоянию Надежды Константиновны, — вышел из подъезда Совнаркома.
Прежде чем сесть в дожидавшийся его автомобиль, Владимир Ильич минуту постоял, вслушиваясь.
Беспокойный, порывистый ветер, который дул, казалось, то в одну сторону, то в другую, порою до неприятной резкости усиливал звон колоколов московских церквей.
— Праздник? — спросил Ленин у шофера Гиля.
— Не знаю, Владимир Ильич. Наверное, обычная субботняя вечерня.
— Да, да, — сказал Ленин.
Машина не трогалась. Степан Казимирович взглянул на Ленина, и тот сказал:
— Пожалуйста, к Кржижановскому.
И устало закрыл глаза. Тысячи забот…
Не хватило бы сил и на десятую долю той работы, которая пала на его плечи, если бы не сознание, что дело, несмотря ни на что, все-таки идет. И среди множества дел — особое: свет над Россией.
Ведь всего три года назад, в поздний час, когда народ в Смольном схлынул, суета понемногу улеглась, совещания и заседания прошли, явился Александр Васильевич Винтер. Не военный, не продснабовец по неотложному делу — ученый. А был всего лишь декабрь семнадцатого. Но именно тогда-то и было произнесено это слово — Шатура…
И вот сейчас сотни людей на берегу Черного озера, по камешку, по бревнышку построив Шатуру-временную, готовятся к Шатуре-большой, совсем неподалеку от Владимирки, того самого тракта, по которому прошли в Сибирь — на каторгу и в ссылку — поколения русских революционеров и близких им по духу людей… Если бы они могли увидеть, узнать, что строят здесь русские мужики и рабочие, что даст электрификация России, ради будущего которой прозвенели они здесь кандалами, оставив истории такую высоту помыслов, такое благородство, такую самоотверженность! Они могут спать спокойно в могилах известных и безвестных, в рвах за стенами городских кладбищ и старых крепостей… Все они хотели видеть Россию преображенной: Радищев, декабристы, Герцен, Степан Халтурин и Софья Перовская, его отец и его любимый брат, сотни революционеров…
Теперь она и может стать могучей и преображенной, только нужно каждый день думать о хлебе для строителей, котлах Шатуры, в которых почему-то торф горел еще плохо, о бараках для рабочих, о пропаганде идей ГОЭЛРО…
Ленин открыл глаза.
По улицам столицы, темным и неуютным, спешили плохо одетые люди. В сумраке Ленин видел на ногах прохожих то валенки с большими заплатами, то старые, сношенные сапоги, перевязанные бечевкой, то лапти. И лапти-то сплетены, наверное, без пеньки, не то, что в прошлые времена.
Большинство магазинов закрыто: одни витрины заколочены, другие разбиты.
В окнах домов — мерцание коптилок. Да и то не во всех…
Машина обращала на себя внимание: не так их было много. Люди провожали автомобиль взглядами, оборачивались. Мало кто узнавал Ленина: одни вовсе не знали его в лицо, другие не могли рассмотреть в сумраке.
На стенах пестрели плакаты и лозунги. Болтались обрывки бумаги, выгоревшие на солнце, вымытые дождями.
Многие прохожие несли узелки и свертки. Одни подавались с ними из замерзающего, голодного города, другие надеялись совершить товарообмен, меняя самое необходимое на самое необходимое: одежду и обувь — на еду. Быть может, кто-нибудь нес серебро и золото, редкие произведения искусства: спекуляция, как ни боролись с ней, все еще процветала. Несли еще в этих свертках скудные пайки.
Ленин смотрел неотрывно.
Некоторые деревянные дома разбирали на топливо. Попался на пути полуразрушенный… В сторонке копошились люди, звенела пила, кто-то ухал, ударяя топором по чурбаку… Попался и такой дом, от которого осталась одна печь, как будто после пожара.
Промелькнул несуразный, не то из гипса, не то из глины, а потому полуразрушенный дождями памятник. На стержне, в полутора-двух аршинах от земли, был укреплен шар, на шаре высилось что-то, отдаленно напоминавшее фигуру человека с широко расставленными ногами или треугольник, обращенный острым углом вверх.
Гиль стал сворачивать, но Ленин попросил:
— Пожалуйста, прямо…
Степан Казимирович выровнял машину, стараясь понять, почему Ленин изменил маршрут и куда они сейчас едут.
Потянулись многочисленные заводские корпуса. На их воротах не было видно, как случалось иногда в восемнадцатом году, белых флагов — знаков протеста, отказа от работы. Но некоторые трубы все еще не дымили, казались ненужными. У ворот какого-то маленького заводика или депо стояли и валялись трамвайные вагоны.
— Прямо, Владимир Ильич? — спросил Гиль.
— Прямо…
Когда мимо проплыло неказистое, ничем не примечательное, разве что обилием давно выцветших и частью порванных красных флажков, здание, Ленин попросил:
— Помедленнее, пожалуйста, товарищ Гиль…
Машина замедлила ход, и Ленин мог разобрать в сумраке лозунг «Да здравствует мировая революция!» — и слова на вывеске:
Р.С.Ф.С.Р.
город Москва
Филиал Центрального Дворца культуры
— Филиал есть, — заметил Ленин, — а Центрального дворца наверняка нет. Вот так… Как, по-вашему, товарищ Гиль?
— Не знаю, Владимир Ильич. Прямо?
— Прямо…
Потянулась окраина… Двухэтажные дома: первый этаж, как правило, кирпичный, второй — деревянный… Домики с палисадниками и большими огородами… В редких домах светились окна. За непривычно тихим железнодорожным мостом — пустыри… За пустырями — деревня: стал виден хрестоматийный, до боли знакомый силуэт колодезного журавля с жердиной, чуть заметно раскачивающейся на ветру, показалась церковь… И ни одного огонька!
— Остановите, пожалуйста!
Когда машина остановилась, Ленин вышел и сунул руки в карманы пальто. Отсюда ему была видна и еще угадывавшаяся в серой дымке громада Москвы, и темная, глухая, словно вымершая деревня.
Ветер доносил скрип колодезного журавля, и больше ничего не было слышно вокруг. Несколько минут молча стоял Ленин, и голос Герберта Джорджа Уэллса внушал ему:
«Основное наше впечатление от положения в России — это картина колоссального, непоправимого краха… Крах — это самое главное в сегодняшней России… История не знает ничего, подобного крушению, переживаемому Россией. Если этот процесс продлится еще год, крушение станет окончательным… Города опустеют и обратятся в развалины, железные дороги зарастут травой… Крушение России вряд ли ограничится ее пределами. Другие государства, к востоку и западу от России, одно за другим будут втянуты в образовавшуюся таким образом пропасть. Возможно, что эта участь постигнет всю современную цивилизацию… Так я толкую письмена на восточной стене Европы».
Ленин еще не знал, как относятся к планам электрификации нищей, разоренной страны крупные ученые, электротехники Европы и Америки.
Лишь весной 1922 года русский инженер Б. В. Лосев, вернувшись из Америки, привезет Ленину письмо профессора Карла Штейнмеца:
«Мой дорогой мистер Ленин!
Пользуюсь возвращением г-на Лосева в Россию, чтобы выразить Вам свое восхищение удивительной работой, направленной к социальному и экономическому возрождению, работой, которую Россия выполняет в таких тяжелых условиях.
Я желаю Вам полнейшего успеха и непоколебимо верю, что Вы его добьетесь. Вы безусловно должны добиться успеха, ибо нельзя допустить, чтобы великое дело, начатое Россией, не было завершено.
Я всегда буду очень рад, если в области техники, и в особенности электротехники, сумею по мере своих сил помочь России как указаниями, так и советами.
Преданный Вам Карл Штейнмец».
Ленин в проникновенном письме горячо поблагодарил Штейнмеца за поддержку. Да, это была поддержка, подтверждение правильности выбранного пути… Но это будет лишь в 1922 году, а пока — Герберт Джордж Уэллс:
«Крушение России вряд ли ограничится ее пределами…»
И еще голос самодовольного совдурака:
«Пустяками заниматься некогда…»
Тишина… Жалобно скрипел на ветру колодезный журавль…
— Поедемте, товарищ Гиль, — сказал Ленин.
17. У КРЖИЖАНОВСКОГО
В прихожей, раздеваясь, Ленин услышал знакомую музыку. Замер на минутку, вслушиваясь: «Бетховен!»
— Владимир Ильич, не хотите ли послушать?.. — предложил Кржижановский.
— Нет, нет! — поспешно ответил Ленин.
В редкие минуты отдыха Ленин радовался, если ему удавалось послушать музыку. Друзья и товарищи знали, как сильно любил он ее, какое истинное наслаждение музыка доставляла ему. Но сейчас Ленин был категоричен.
Сцепив за спиной руки, он прошелся по прихожей.
— Не выдерживаю… Человеческая слабость… — признался Ленин и вслед за этим, чтобы не умалить возможности человека: — Но ведь музыку создают тоже люди. И необыкновенные города, и необыкновенные книги… А? — и с надеждой, даже уверенностью бросил взгляд вверх — на Глеба Максимилиановича. — Тоже человеки, они… — Он помолчал. — Чумных пятен империализма скоро не останется на карте страны. Смоем. Но тяжелая борьба останется… Разор… Нищета… Высота человеческого духа, достигнутая Чайковским и Бетховеном не в социалистическую эпоху, и наше убожество! Нестерпимо! Но за год, за два дело не поправишь. Сначала надо дать всем хлеб, сапоги, букварь и электрическую лампочку, Глеб Максимилианович. Электрическую лампочку!
— Да, да…
— Видите, какой я скучный человек! Опять то же! — Владимир Ильич улыбнулся.
Он снова прошелся по прихожей. Наконец, расцепив руки, взявшись за борта пиджака, Владимир Ильич остановился перед Кржижановским.
— Тысячи, десятки тысяч деревень стынут сейчас в темноте. На ветру скрипят журавли. Тишина… Глеб Максимилианович, план электрификации нужно заканчивать! — последние слова он произнес чуть ли не по слогам. И в оправдание просьбы стал говорить о том, что вопрос об электрификации необходимо внести в повестку съезда. А между тем не все в Совнаркоме и ЦК могут проголосовать за это…