Затих, поглощенный осознанием чуда езды в машине, и молчал, поглядывая в окно, за которым мелькали глыбы замерзшей грязи, едва-едва припорошенной легким снежком. Потом смотрел на ручку дверцы, на приборы, на городских… Блестящая, такая гладкая ручка привлекла особенное внимание, и он потрогал ее.
Дав крестьянину немного пообвыкнуть, Владимир Ильич предложил, протягивая руку:
— Давайте знакомиться: Председатель Совнаркома Ульянов-Ленин. А это моя жена — Надежда Константиновна Крупская.
Старик хотел назвать себя, но и слова вымолвить не мог, — они накрепко застревали где-то в горле, — лишь торопливо пожал руку Ленину и Крупской, чувствуя, как в голове теснились, наскакивая друг на друга вспыхивавшие мысли: «Ленин! Ослышался?.. Или не ослышался?.. А может, пошутили над старым? Подумать только: Ленин!»
Владимир Ильич между тем уже спрашивал:
— А вас, простите, как зовут, товарищ?
— Меня?.. Меня Курковым… Андреем…
— А отчество?..
Старик махнул рукой: и так будет хорошо!
Ленин стал расспрашивать старика о жизни, но беседе помешали.
Из-за небольшого пригорка выскочила орава ребятишек и, увидев машину, разноголосо громко закричала:
— Едет! Едет!
— Ленин!
— Дяденька, покатай!
— Ленин!
— Дяденька, покатай!
Когда «роллс-ройс» остановился, Владимир Ильич открыл дверцу и обратился к детям:
— Здравствуйте, ребята!
В гвалте, поднявшемся у машины, с трудом можно было различить отдельные слова:
— Здравствуйте!
— Ленин! Ленин!
— Покатайте, дяденька!
— Покатаем… Садитесь! — предложил Владимир Ильич.
Ленин, Надежда Константиновна и Гиль распахнули дверцы. «Роллс-ройс», основательная, мощная машина, закачался: в три дверцы устремились крепкие, проворные ребятишки.
Присев, тяжело подпрыгивая на неровной дороге, с прихваченной морозом в самый разгар распутицы грязью, машина покатила дальше.
Со всех сторон к ней бежали ребята.
Невдалеке от длинного сараеобразного строения с большими окнами и кирпичной трубой, как у обычного дома, машина остановилась.
Навстречу Ленину поспешно вышли несколько крестьян и механик, с большими руками, вымазанными маслом. Очевидно, это был один из тех смекалистых молодых мужиков, которыми так богаты русские деревни и села…
Маленькое деревянное строение еще пахло смолой, но к этому запаху уже примешался, угрожая заглушить все остальные, сильный запах нефти. «Нефть в Кашине!»
В это время подбежали другие крестьяне.
— Здравствуйте, товарищи! — сказал Ленин, пожимая руки, которые со всех сторон тянулись к нему: жесткие и мягкие, теплые и холодные. Ленин всем называл себя: «Владимир Ильич Ульянов-Ленин». — Вот эта? — наконец смог спросить он, входя в здание электростанции. — Показывайте, показывайте…
На помосте установлена небольшая динамо-машина, как объяснили Ленину, постоянного тока. Ее приводил в движение небольшой нефтяной двигатель мощностью десять — двенадцать лошадиных сил. На стене — щит с несколькими рубильниками. Вот и вся электростанция.
После осмотра гостей пригласили в избу.
У большого — на две половины — дома со многими окнами, с карнизом и наличниками в узорчатой резьбе-народу толпилось больше всего. На площади перед ним — группы оживленных крестьян, спешивались прибывшие на лошадях, носились ребятишки.
Едва гости вошли в дом, как грянул «Интернационал». В исполнении струнного оркестра он звучал непривычно.
Опустив руки, Ленин замер. Хозяйка дома Марья Никитична Кашкина, суетившаяся у дверей, тоже замерла. Она стояла, как в церкви во время службы: не знала в своей большой, медленно тянувшейся жизни других торжеств, не знала, как иначе отметить эти волнующие минуты. С радостно-взволнованными, возбужденными лицами стояли люди, пока оркестр не кончил играть. Владимир Ильич, уже освоившийся с обстановкой, снял пальто и, пихнув шапку в рукав, повесил его на вешалку.
Гостей повели к столу. Владимир Ильич внимательно осмотрелся. В горнице было много пестрых картинок в рамках, в переднем углу — иконы. Он покосился на иконы: его вели явно в передний угол. Едва гости уселись, им подали вышитые петухами рушники — накрыть колени. После гостей стали рассаживаться крестьяне. Покашливали негромко, поглаживали бороды, усы, присматривались к Ленину и Крупской… Чувствовали себя еще несвободно. Наступила как бы реакция на шумную, суматошную, а потому и не такую стеснительную встречу на улице. Теперь нужно было угощать, разговаривать… А о чем? Как?
Меньше всех, пожалуй, выказывала стеснительность сама хозяйка Марья Никитична: ей было просто некогда, не дай бог, что-либо забыть или перепутать. Вот надо вовремя подать гостям брагу…
Увидев протянутые ему и Надежде Константиновне кружки с брагой, Ленин насторожился.
— Не хмельно ли? — обратился он к хозяйке. — В голове не зашумит? — и пояснил, что алкогольных напитков он не пьет, пусть уж на него не посетуют.
— Владимир Ильич, в брагу хмеля не клали, — ответила ему Марья Никитична. — Пейте на здоровье.
К Ленину и Крупской уже потянулись со стаканами и кружками. Он улыбался, кивал головой и чокался неумело. Все ждали, когда он станет пить, и Владимиру Ильичу пришлось показать пример. Ленин выпил брагу и платком вытер похожие на щеточку усы.
Поданную ему порцию студня поделил пополам.
— Теперь по стольку не едят, — и половинку отдал Надежде Константиновне. Хлеб — тоже.
Через минуту-другую исчезла настороженность, натянутость, стало просто.
— Владимир Ильич, — просительно сказала Марья Никитична, — вы уж извините за наше бедное угощение…
— Ничего себе «бедное»! — весело воскликнул Ленин. — В такие-то годы «бедное»! Хозяйство, видно, неплохое у вас… Какая главная культура в ваших деревнях?
На вопросы должен был отвечать председатель сельскохозяйственной артели Родионов, выглядевший совсем по-городскому — он был хорошо пострижен и побрит, в костюме и галстуке, но ответил Андрей Курков, который сидел рядом с Лениным.
— Главная наша культура, Владимир Ильич, ленок. Лен для нас — основное дело.
— И раньше так было?
— Издавна сеем лен, Владимир Ильич.
— А у кого землю для него покупали? У помещиков? Кулаков?
— У помещиков…
— А сколько, интересно, платили?
— Из-под клевера сто рублей за десятину, из-под овса — пятьдесят рублей…
С дальнего края стола послышался глухой голос:
— За землю спасибо… Пропали бы, Владимир Ильич! Но когда же все-таки окончательно полегчает? Разуты, стыдно сказать, раздеты! Ситцу бы, обуви!
Владимир Ильич повернулся, вскинул голову: солдатский Георгиевский крест, шрам на лбу… Наверное, воевал и в гражданскую, только за нее медалей не дают…
— Окончательно — не скоро… Пока не победим всех врангелей, пока не восстановим заводы и фабрики. Придется потерпеть.
— Это перетерпим. Перенесем… Но вот нужно ли терпеть неизвестность? Нужно ли ее терпеть? — поднявшись из-за стола, спросил представительный крестьянин. — Неизвестность для нас, мужиков, хуже нет… — продолжал он, одобренный взглядами всех, кроме, быть может, одного Родионова, председателя артели.
«О продразверстке, наверное…» — подумал Ленин и спросил, уточняя:
— А именно?
— О разверстке я говорю. Пашет крестьянин землю и не знает, что с него возьмут по осени. Много запашет — с него много и возьмут. А вот мало пахать невыгодно для страны.
Ленин слушал, уперев подбородок в ладонь, прищурив глаза. О продразверстке его спрашивали не однажды, каждый по-своему, но суть одна: мешает она крестьянину… Но что делать? Отменить разверстку — обречь города на вымирание. Немыслимо! Возможно уменьшить ее, но что это даст? В деревне станет легче — в городах голод усилится. Где же выход?
— А вы поддержали бы замену разверстки налогом? — спросил Владимир Ильич.
Ответило сразу несколько голосов:
— Смотря какой налог…
— Поддержали бы!
Кое-кто был и озадачен: а не окажется ли этот налог тем хреном, который не слаще редьки? Но, очевидно, большинство за отмену разверстки.
Не все еще было ясно и Ленину, и он ответил, что, видимо, нужно время, чтобы этот вопрос решить правильно…
Отвечая на вопросы о войне, о ситце, о соли, Ленин чувствовал, что за всеми житейскими вопросами этих людей стоят вопросы государственного, общеполитического характера и на них нужно дать ответ.
Городского вида человек давно уже, выбирая удобные моменты, подходил то к Родионову, то к представителю укома, то к хозяйке и о чем-то просил. Он явно был озабочен.
Ленин осведомился, что происходит, не нужно ли чем помочь?
— Фотографироваться приглашают… — сказал Родионов. — Темнеть начнет…
— Ну уж если надо… — Ленин поднялся.
Вечер еще не наступил, но предвечерняя тишина, какая-то усталость воздуха и света напоминали о нем.
На улице первыми окружили Ленина ребятишки. Он с улыбкой протянул им руки.
Самые проворные быстро схватили ладони Ленина, боясь, что соперники опередят.
— Ну? — спросил он. — Школа у вас есть?
— Есть! Есть! — грянули голоса.
— А книжки? Тетради?
— Есть книжки! Есть тетради!
— А тепло ли в школе? Не мерзнете ли на уроках?
— Тепло! Тепло!
— А закону божьему вас учат? — прежним тоном спросил Ленин.
— Учат! Учат! — ответили одни.
— Нет! Нет! — закричали другие. — Не учат.
— Хорошие у вас учителя?
— Хорошие!
— А может быть, хорошие потому, что не строго спрашивают с вас?
— Спрашивают строго!
— А какая вторая буква в слове «корова», — вдруг задал вопрос Владимир Ильич, — «а» или «о»?
Мнения по этому вопросу разделились: одни кричали, что «о», другие, что «а». Владимир Ильич весело смеялся.
К Ленину все время пробивался дед Андрей Курков. Наконец он очутился позади Владимира Ильича, но «встрять» в разговор случая не подвертывалось, и дед ждал. Теперь, когда Ленин рассмеялся, Андрей Курков начал:
— Владимир Ильич, у нас, мужиков, к вам дельце небольшое, — и смело оглянулся на Родионова и секретаря Волоколамского укома Круглова.