— Поразительно! — сказал Ленин. — Божественное в человеке! Именно он создал великих богов.
— Кому же еще это по силам, — бросил художник, как давно уже известное, и напомнил: — Разве будет холодно, когда открываешь такое?
— Когда открываешь такое — нет, — согласился Ленин и спросил: — А что у вас все-таки с сердцем, Петр Федорович? Видно, надо полечиться?
Художник махнул рукой:
— Вот кончим, тогда…
— «Кончим, тогда…» — повторил Ленин. — А поздно не будет, Петр Федорович?
— Думаю, что нет… Скажите, Владимир Ильич, если сие не государственная тайна, не прикончат все это? — художник кивнул куда-то — на реставраторов, на фрески.
— То есть? Охрану и восстановление памятников культуры?
— Да.
— Откуда такие мысли, Петр Федорович? Разве мы варвары? Разве коммунизм возможен без культуры прошлого?
— Вы-то, может, и понимаете кое-что в искусстве, а другие ничего не понимают, — сурово сказал художник.
Хотя Петр Федорович умалял способности Ленина, который точно и легко анализировал сложные явления художественной жизни, и не раз доказал это в своих превосходных статьях и выступлениях, тем не менее сам Ленин воспринял отношение Петра Федоровича к себе как должное, не усмотрел в нем ничего обидного. Да, он, Ленин, любит искусство, но кроме, мол, политической направленности и тенденции понимает в нем, к сожалению, не так уж много. Ничего не попишешь! Далеко не каждому это дано — глубоко разбираться в тончайших сферах деятельности талантов и гениальных людей, в плодах их мучительного и вдохновенного труда. Сложная вещь — искусство!
— Искусство — великая сила, — продолжал Петр Федорович, — но оно совершенно беззащитно. Памятники культуры уничтожали при татарах, при царях и царицах, при Александре Федоровиче Керенском, уничтожают сейчас. А оправдание всегда можно найти. Революция, лишения, голод — чем не оправдание? Великолепное оправдание!
Ленин и художник шли по настилу лесов, и лики святых, похожих на мудрых плотников, лица воинов и мучеников следили за ними.
— Мрачные у вас мысли, Петр Федорович. Советская власть сделает все, чтобы даже в современных ужасающих условиях сохранить памятники культуры. И революция, безусловно, не оправдание для варварства.
Художник остановился и как бы в раздумье повторил:
— «Советская власть сделает…» Вы большой человек, Председатель Совнаркома, но тем не менее вы еще не вся Советская власть. А она у нас большая и оч-чень, что ли, разнообразная. По себе судите, Владимир Ильич!
Художник осторожно ступил вниз, Ленин — за ним.
— Это опасно — судить по себе. Очень!
Чем дальше они удалялись от стены, от лесов, и чем ближе подходили к центру храма, тем сильнее звучали их голоса и шаги под высокими сводами.
— Почему же опасно? — понизив голос, спросил Ленин.
— Не все такие, как вы, Владимир Ильич.
Ленин опустил голову.
Какое-то странное чувство испытывал он сейчас. Как будто все сомнения, которые когда-либо у него возникали, вдруг вобрала одна эта фраза. «Вот, оказывается, в чем дело!» Нет, все это, конечно и безусловно, не так, неправда. Но и отрешиться сразу от впечатления, произведенного этой фразой, не мог. Ему не хотелось отвечать. Своды Успенского собора разнесли бы его слова по всем темным закоулкам, по всем углам, где высились каменные прямоугольные гробницы патриархов. А эти слова — раздумья и веры — были для него одного.
— До свиданья, Петр Федорович, — сказал Ленин, подавая руку. — Настоятельно рекомендую обратиться к врачу.
— Обязательно… — согласился художник и добавил между прочим: — Потом…
— Полечитесь сейчас… Не бойтесь. С этим не покончат, — Ленин взглядом указал на реставраторов, трудившихся над восстановлением неповторимых фресок.
Художник молча пожал руку Ленину и пошел к лесам. Ленин еще некоторое время слышал, как он тяжело поднимается по сходням. В этих шагах, этой одышке, скрипе досок он угадывал недосказанное художником: «Нет уж… Так оно будет вернее — спешить с работой сейчас… Так оно будет вернее…»
Странное чувство, охватившее его несколько минут назад, не проходило, быть может, потому, что виновником его был суровый, трезвый человек, энтузиаст и герой, каким представлялся Ленину художник.
То, что Советская власть все еще «оч-чень, что ли, разнообразна» («Отлично сказанулось у Петра Федоровича»), ой как хорошо он знал! Не менее хорошо он знал, что не все руководители такие, как он.
Это в центре.
На местах… Порою, накрепко задушив Советскую власть, на местах называют ею мертвую форму… Действительно, положение в стране тяжелое… Все так.
Вдруг слова Петра Федоровича сомкнулись с фразой Покровского: «Главное, что будет потом, потом!»
Неужели, судя по себе самому, то есть считая, что рабочие, крестьяне, подавляющее большинство руководителей — больших и малых, несмотря на их различие, будут и сейчас и в дальнейшем делать так, как делал бы он, — он ошибается? И всего лишь привиделись, померещились ему в народе силы, желание строить новую жизнь, в руководителях — необходимые качества? И нет Советской власти, нет единства, нет победы над бюрократизмом, над мелкобуржуазной стихией, над озверелым хамством! Короче говоря, не останется ли победа за этим «многообразием» потому, что оно более сильное, чем ему, судящему по себе, кажется? «Нет, конечно…»
Тем не менее через несколько минут Ленин снова повторил про себя: «Советская власть у нас большая и оч-чень, что ли, разнообразная! Оч-чень разнообразная!»
Он прошел по плацу, где занимались кремлевские курсанты, поздоровался с ними, с часовыми у Совнаркома и поднялся к себе.
20. СТРАСТИ ПО ЧЕЛОВЕКУ
Начался обычный рабочий день. Чтение газет… Потом наступит очередь просмотра бумаг… Встреч с людьми… Заседаний… Звонков…
Газеты, которые Ленин быстро читал одну за другой — «Известия», «Правда», «Экономическая жизнь», — разительно менялись день ото дня.
В «Правде» после заголовка крупными буквами сообщались главные новости.
В начале года:
«Катастрофа российской контрреволюции началась.
При занятии Красноярска нами взято шестьдесят тысяч пленных. Иркутск, Красный Седан, занят повстанческими отрядами тов. Калашникова, Колчак арестован в Иркутске собственными солдатами.
Разбитая на две части, армия Деникина катится к Черному морю и на Северный Кавказ. Новочеркасск взят, наша армия выходит к реке Сал.
Вперед до полной победы! — отвечает Советская Россия душителю Клемансо его собственными словами!»
Весной, когда грязь грозила затопить, а тиф захлестнуть город, «Правда» объявила:
«30-го марта, во вторник начинается
«БАННАЯ НЕДЕЛЯ»
Московская Чрезвычайная Санитарная Комиссия
(М. Ч. С. К.) предлагает всему населению Москвы
БЕСПЛАТНО ПОМЫТЬСЯ В БАНЕ.
Каждый получит кусок мыла.
Приняты предупредительные меры против занесения заразных болезней и насекомых».
В июле газеты призывали:
«Добить Врангеля!»
Осенью, в ноябре, обращали на себя внимание такие сообщения:
«Соляная кампания на Баскунчакском озере».
«Ремонт целлулоидных заводов».
«Борьба за восстановление хозяйства. Грозненское жидкое топливо».
Большой давал «Руслана и Людмилу», Художественный, куда иногда ходил Ленин, — «Дочь Анго», 1-я студия МХТ — «Гибель «Надежды».
Приятно было читать газеты в конце двадцатого года!
Наступал перелом. Народ завоевал себе право строить, осуществлять задуманное…
Приближался VIII Всероссийский съезд Советов.
Он должен был обсудить план электрификации России. Решал съезд, высший орган Советской власти. Съезд, несомненно, одобрит этот план, если за это время партийные органы, коммунисты сумели убедить трудящихся в необходимости этого плана, доказать преимущество электрификации. Времени было мало, пропагандировать по-настоящему еще не все коммунисты умеют… Конечно же, сделано далеко не все. В этом случае (а это, несомненно, так!) еще большая нагрузка ложится на доклад Кржижановского, выступление его, Ленина, на съезде, на «томик» «Плана ГОЭЛРО».
Несколько дней назад Глеб Максимилианович пригласил к себе начальника издательского отдела НТО[5] ВСНХ Владимира Ильича Александрова и сказал ему, что к съезду нужно издать план ГОЭЛРО.
Александров предвидел, что дело, по которому его приглашают, будет необычное, и поэтому был готов ко многому.
— План ГОЭЛРО… — согласно повторил он. — Конечно… Конечно… И каков же объем этого плана? Листов пять?
— Пятьдесят, — как нечто само собой разумеющееся сообщил Глеб Максимилианович.
— Сколько? — почему-то шепотом переспросил Александров.
— Пятьдесят листов, — четко произнес Кржижановский.
Александров, недоумевая, посмотрел на Глеба Максимилиановича, потом куда-то в сторону, потом снова на собеседника.
— Пятьдесят — за три недели?!
— Видимо, меньше — за девятнадцать дней…
Все запротестовало в Александрове: черт возьми, да знает ли Глеб Максимилианович, о чем говорит?! Легко вот так давать задания! Пятьдесят листов за девятнадцать дней в нынешних-то условиях, когда люди голодают, трамваи стоят, а в типографиях холодно, как на улице! Но в том-то и дело, что Глеб Максимилианович конечно же знал об этом великолепно…
— Выясните обстановку, — предложил Кржижановский. — Прикиньте, что нужно для выполнения задания, а потом мы зайдем к Ленину.
«К Ленину…»
И вот, помотавшись по типографиям, посовещавшись с людьми, Александров снова явился к Глебу Максимилиановичу. Нужна помощь Ленина.
Владимир Ильич принял их сразу же.
— Книгу о плане ГОЭЛРО нужно отпечатать к съезду, — напомнил он. — Вам все известно: бумаги почти нет, типографии стоят замерзшие, рабочие думают о хлебе… Три недели или того менее — срок небывалый. Наверное, рекордный. Возможно ли? Чем н