«Двадцать пять… Двадцать семь… Двадцать восемь… Вот она! И дощечка!..»
На медной, недавно натертой мелом дощечке четким шрифтом выгравировано: «Федор Васильевич Покровский».
Человек в пальто подошел к двери, оглянулся и стал развязывать шпагат на своей ноше, снимать с нее бумагу… В бумаге оказался небольшой венок из свежих еловых ветвей, обвитый кумачовой лентой.
Не зная, куда бросить шпагат и бумагу, человек в пальто аккуратно сложил их и запихнул в карман. Потом он выпрямился, став торжественно-строгим, и нажал кнопку звонка. Но звонок, видимо, не действовал. Человек в пальто снова позвонил, проверяя, и только потом постучал в высокую дверь. Ее сейчас же открыли, будто ждали посетителей. Молодая девушка с пухлыми щечками пытливо взглянула на человека в пальто и, не признав в пришельце знакомого, вопросительно подняла густые брови, покраснела.
Человек в пальто с уважением поклонился и сказал:
— Будьте добры… Примите, пожалуйста… — и протянул венок девушке.
Как только венок оказался в ее руках, посетитель отступил, снова почтительно поклонился и закрыл дверь.
— Бабушка… Бабушка… — услышал он голос девушки, уже спускаясь по лестнице.
Вскоре дверь распахнулась, на площадку вышла седая женщина в черном и позвала:
— Гражданин!.. Товарищ!..
Шаги на лестнице оборвались, потом возобновились — все слышнее, слышнее: человек в пальто поднимался. На площадке он остановился и учтиво поклонился женщине.
— Простите, — тихо спросила она, — там указано… — и замолчала, боясь произнести имя.
— Венок просил передать Владимир Ильич, — просто ответил человек в пальто.
— Ленин? — все еще неуверенно произнесла женщина.
— Да…
Через несколько часов горстка людей, укутанных кто во что, брела за большим, плохо покрашенным гробом… Родственники… Коллеги… Но коллег было всего трое. Двое из них осуждали в душе поступок Федора Васильевича — его помощь большевикам, но пришли все же отдать последний долг. Десятки не пришли… Третий был из тех, кого сагитировал тогда Глеб Максимилианович в бывшем ресторане «Славянский базар». Таких явилось бы и больше, знай они, над чем и для кого работал Федор Васильевич последнее время. А некоторым из знакомых вовсе неизвестно было о смерти Покровского: в газетах некролога не было.
Небольшая процессия медленно двигалась по Староконюшенному, выбираясь из забитого снегом переулка на бульвар. Венки… Гроб на санях…
Мороза не было, небо сумрачное, низко нависшее, и под ним печально совершал последний свой путь Федор Васильевич Покровский.
Процессия пройдет мимо памятника Гоголю… Погруженный в мрачное раздумье классик словно знал о судьбе ученого и не шелохнулся при появлении процессии… Пройдет небольшая процессия и по Арбатской площади, потом по Никитскому бульвару, по Большой Никитской к Кудринке, мимо Вдовьего дома к Пресне, а там рукой подать и до Ваганькова, где уже безнадежно затеряны десятки могил примечательных людей. Впоследствии затеряется и большой сейчас холмик над гробом Федора Васильевича, терзавшегося за судьбу родины, тянувшего полуголодную жизнь, добитого тифом…
Три венка положат на перемешанную со снегом глину древнего Ваганькова. На одном из них — лента с надписью: «Федору Васильевичу Покровскому — с признательностью. Ленин».
22. ЗИМНИЙ ДЕНЬ
После воскресенья, проведенного в Горках, Ленин чувствовал себя хорошо. Отступали усталость, головные боли, бессонница.
Поглядывая в окно, Ленин составлял план доклада на съезде. Много листков уже было исписано, но к одному из самых главных моментов он, кажется, только подходил:
«25. Электрификация: меньше политиков, больше инженеров и агрономов. («Конечно же, улучшенных изданий Кавлетова десятки и сотни… И все они хотят наблюдать и командовать»).
Коммунизм = советский строй + электрификация. («Так? Это будет понятно всем, это запомнится даже тому, кто не прочтет ни одной статьи об электрификации, ни одной брошюры о ней. Так!»)
Единый хозяйственный план. Великий план». («В этом случае не надо бояться громкого слова».)
План реален. Ленин тотчас же вспомнил о посещении Кашина и написал:
«Порыв крестьян: «свет неестественный».
Окно, за которым виднелась белая от снега крыша Арсенала, голубое, солнечное небо, манило Ленина.
«Будем строить… Все силы созиданию… А опасности?» И он записал:
«Может ли Россия возвратиться к капитализму?» («Сухаревка в душах переживет Сухаревку-рынок. Может…»)
Продолжая, он набросал: «2-ая программа партии…» — и снова вернулся к занимавшей его мысли:
«Больше инженеров и агрономов, чем политиков» («Работа, а не словесный блуд»).
Через несколько минут — опять мысль об опасности:
«Может ли вернуться капитализм? Сухаревка?»
И ответ:
Да, может, пока».
Еще один тезис:
«Электрификация как база демократии».
Снова Ленин вспомнил Кашино и снова записал понравившиеся слова Дмитрия Родионова:
«Свет неестественный»…
Сделав минутный перерыв в работе, Ленин подошел к окну. За ним была зима… Правда, не такая, какую он видел вчера в Горках, но все-таки зима. Выпавший в ночь снежок легко лежал на крыше Арсенала, на лепных украшениях и в толстых проемах его маленьких, узких окон. Приведенная в порядок Первого мая этого года площадь стала просто нарядной. Правда, тропки разбили ее на треугольники и трапеции, словно черные линии лист ватмана. И все-таки это была зима, частица той самой, которая поразила его вчера своей красотой и всепокоряющей мощью. «Прекрасная штука — жизнь!»
Он не заметил, как вошел Калинин. Услышал его голос:
— Здравствуйте, Владимир Ильич.
— Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Иванович!
С папкой в руке Калинин прошел к окну и остановился рядом с Владимиром Ильичем. Папку положил на подоконник. Поправил поясок на рубашке.
— Настоящая зима, Михаил Иванович, — сказал Ленин.
— Да, снег лег сразу. Хорошо.
— Садитесь, пожалуйста.
Калинин признательно кивнул. Никогда бы он не позволил себе сесть в присутствии стоящего Ленина, никогда бы не выказал такого неуважения… Он лишь повернулся, взглянул на ближайшее к себе черное кресло, в котором позавчера сидел Кавлетов, и нахмурился.
Ленин тоже посмотрел на черное кресло.
— Называется — советский работник! — проговорил он. По тону, каким это было сказано, Михаил Иванович понял, как глубоко задела Ленина история с Кавлетовым. Прошла суббота, прошло воскресенье, а разговор с воинствующим невеждой все еще звучал в ушах.
— Надо же умудриться, — продолжал Ленин, — не получить даже понятия, что такое труд, долг, совесть! Наследник капитализма… с партбилетом в кармане!..
Михаил Иванович легонько постучал ладонью по белому подоконнику, раздумывая.
— Я понимаю вас, Владимир Ильич… — сказал Калинин, неторопливо подбирая слова. Он хотел уточнить замечание Ленина, быть может, даже поправить его. — Но видите ли, в чем дело… Труд при царизме, конечно, наказание за неизвестные грехи. Но тем не менее совестливость была в характере многих рабочих и при царе… Больше того, году этак в девятисотом или в конце того века, точно уже не помню, возник у нас в подполье спор: обязан или не обязан рабочий-революционер делать вещи хорошо?.. Так вот, Владимир Ильич, многие заявили: мы не можем выпустить из своих рук плохую вещь — это нам претит, унижает человеческое достоинство! Это при капитализме… Человеческое достоинство!
Удивительно богат был житейский и трудовой опыт у этого партийного деятеля. Ленин внимательно смотрел на Михаила Ивановича.
— Вот видите! — Ленин сел.
— К сожалению, совестливость не выдается вместе со свободой и равноправием.
— Да, Михаил Иванович… Совершенно верно…
Уже больше года занимал Калинин пост председателя ВЦИК, высшего органа Советской власти. Среди многих Ленину особенно нравилась в Калинине одна черта, выраженная им самим в следующих словах: «Правительство так должно вести себя, чтобы его как можно меньше замечали». То есть Советская власть должна привлечь к управлению государством такую массу людей, что потеряется разница между власть имущими и рядовыми гражданами.
«Разве это не великолепная программа для председателя ВЦИК? Ни один президент буржуазного государства не может поставить перед собой такой задачи…» — с гордостью за товарища думал Ленин.
Михаил Иванович сел. Он пришел посоветоваться по поводу некоторых сложных дел. Это были те самые дела, о которых он не посчитал возможным поговорить тогда, в субботу…
Положив папку на стол, Михаил Иванович начал неторопливо излагать одно дело за другим. Среди них были и неприятные: произвол местных властей, чванство и волокита чиновников, особенно в деревне, тайные и скрытые выступления кулаков.
Примерно год назад ВЦИК отменил смертную казнь. Молодое государство, еще не сбросившее всех врагов, едва арестовав адмирала Колчака и разгромив армию Деникина, уже заявляло о своем великом гуманизме, о своем отказе от права карать за преступления лишением жизни. Это было невиданно. Но этот более чем милосердный и справедливейший акт отнюдь не означал слабости Советской власти или принятия ею позиции всепрощения. Нет! Нужно строго карать за нарушение законности!
Владимир Ильич снова подошел к окну.
— Да, Михаил Иванович, — проговорил он, — формы подрыва Советской власти очень разнообразны… — и открыл форточку.
Был уже второй час. От Троицкой башни с песней шли кремлевские курсанты:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трои…
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней!
И сама песня, и молодые голоса курсантов нравились Ленину.
Так пусть же Красная
Сжимает властно…
Песня затихла.
В наступившей тишине слышно стало, как на площади перед зданием Совнаркома кто-то из самокатчиков заводил мотор. Но горючее, видно, было плохое, и мотор, постреляв короткими очередями, затихал.