Михаил Иванович заметил, что Ленин явно ждал, когда заведется мотор. Наконец он завелся. Ленин с облегчением отошел от окна и сел за стол на свое место.
Часть дел он посоветовал Калинину вынести на рассмотрение Совнаркома, виновников безобразий почаще арестовывать и привлекать к суду.
Нужно во что бы то ни стало на веки вечные оградить новую жизнь от посягательств теперь уже «своих» врагов и головотяпов, и Владимир Ильич говорил Калинину о необходимости возвести законность в принцип и соблюдать ее самым строжайшим и придирчивым образом. Никому не позволено безнаказанно компрометировать Советскую власть, не позволено мириться с извращениями… И тогда не будет повода говорить о ее «разнообразии»…
Потом он положил руки на стол, хлопнул ладонями, как бы кончая со всем, о чем говорили, и спросил:
— Как вы думаете, Михаил Иванович, съезд хорошо отнесется к хозяйственным вопросам? Впервые так широко ставим…
Прежде всего Ленин имел в виду план ГОЭЛРО.
Калинин постучал пальцами по столу, раздумывая.
— Люди обрадуются, что мы заговорим о хозяйстве, а не о войне… Они истосковались по труду. Нормальный человек, Владимир Ильич, по природе своей созидатель…
Подперев подбородок рукой, Ленин с интересом слушал, как неторопливо отвечал ему Михаил Иванович, по старой крестьянской привычке говоря вместо «восьмой съезд» — «осьмой».
— Должны поддержать!
— А мыслящие инако?
— Не знаю, Владимир Ильич…
Эти «мыслящие инако» были умными, образованными, а в части своей и талантливыми людьми. «Бой на съезде? Ну-ну…»
Проводив Калинина, в радостно-приподнятом настроении, Владимир Ильич прошелся по кабинету раз, другой и вдруг остановился у стола. Что это? В одной из газет, пухлым ворохом лежавших на книгах, его заинтересовало маленькое объявление. Быстро пробежал его глазами: «Доклад… Мироздание и человек». Снял трубку.
— Соедините меня, пожалуйста, — Владимир Ильич заглянул в объявление, — с Политехническим музеем… Я подожду…
Вскоре его соединили. Женщина, по всей видимости технический работник, два раза переспросила, чего хочет от нее гражданин, но конкретно ответить Ленину, о чем именно будет доклад, не смогла. Никого другого в этот момент в музее не оказалось, и Владимир Ильич, назвав себя, попросил передать кому следует просьбу: позвонить ему.
«Может, может быть, тот самый! — уверял себя Владимир Ильич. — «Вскорости на Марс!» Может быть!»
Зажглась лампочка, нужно было говорить по телефону, а Ленин думал: «Что у меня послезавтра? И что именно в час? Вдруг не выберусь?» Он полистал календарь и в досаде покачал головой: ай-ай-ай!
Звонили из дому: затащили Горького, собирается уходить, было бы хорошо, если бы Володя пришел обедать хоть немного раньше четырех.
Владимир Ильич пообещал прийти пораньше и вызвал секретаря:
— Послезавтра, — повелительно, но так, что в тоне можно было угадать и шутку, сказал он ему, — послезавтра я, по всей видимости, должен быть свободен с часу до трех. И вы должны освободить меня. Да, да! Мне может понадобиться именно это время. С часу до трех!
Ленин шутил и не шутил… Председатель Совнаркома, слава богу, сам распоряжается своим временем!
— Тогда, Владимир Ильич… Тогда перенесем встречу с корреспондентом на удобное вам время.
— А корреспонденту, вы думаете, это удобно?
— Выясню, Владимир Ильич.
— Хорошо… Я должен быть свободен. Лично в этом заинтересован, — признался Владимир Ильич и спросил: — Кто еще?
— Прием корреспондента в час, а в три делегация крестьян Можайского уезда с адресом и подарками…
— Ага! — уцепился Ленин. — С адресом и подарками! И кадило припасли? Так, так… Славословить будут? — Но сейчас же подумал, что принять все же нужно, переведя разговор на положение в деревне, на практические дела. — К трем я вернусь. Значит, корреспондент… Пожалуйста, выясните.
— Хорошо, Владимир Ильич…
Владимир Ильич ушел, а секретарь несколько мгновений еще стоял перед закрывшейся за ним дверью.
…Возвратясь в кабинет и снова погрузившись в дела, Ленин нет-нет да и думал об этой поездке в Политехнический.
И вот Ленину позвонили из музея…
Ошибка!
Ни о каком полете на Марс или на Луну речи не будет… И как это он напридумывал! Да еще уверял Горького, своих! Ну ничего… Им не в диковину его фантазии и невероятные планы, хотел же он в апреле семнадцатого года вернуться из эмиграции в Россию под видом немого шведа… Да и мало ли!..
А все-таки досадно… Неужели только послышалось?
23. НА СЪЕЗДЕ
Двадцать второго декабря съезд слушал доклад о деятельности Совета Народных Комиссаров. Доклад был рассчитан минут на пятьдесят, на час. Но говорил Владимир Ильич значительно больше.
Ленин ходил по самому краю сцены с листочками в левой руке. За последние годы много раз выступал он перед большими аудиториями на собраниях, съездах, конгрессах. Речи и доклады вошли в привычку, стали необходимостью, и тем не менее Владимир Ильич часто волновался перед выступлениями. Каждое — особенное…
Огромные размеры зала Большого театра скрадывал сумрак, лампочки горели тусклым светом, и со сцены зал казался правильной формы большой пещерой, убранной в золото и красный бархат.
Ленин говорил, почти не заглядывая в листочки. Все, что он хотел сказать делегатам съезда, было его собственными мыслями и выводами, которые невозможно забыть или выразить не так: они выстраданы им.
Вопрос об электрификации был не первым. Чтобы добраться до него, нужно было рассказать о войне с белополяками, объяснить временные неудачи в прошлом, рассказать об успехах политики на Востоке, образовании Бухарской, Азербайджанской и Армянской Советских Республик, о торговых отношениях с другими странами, о концессиях, многом другом и только потом о хозяйственном фронте.
Приближаясь к тезису об этом новом фронте, Ленин чувствовал, будто всю жизнь он пробирался, продирался к нему через другие фронты: создание партии, подготовка революции, гражданская война. Их необходимо было пройти всем: стране, партии, ему. И, кажется, прошли…
— Я остановлюсь на последнем пункте — на вопросе об электрификации, который поставлен в порядок дня съезда, как особый вопрос, вам предстоит выслушать доклад по этому вопросу.
Ленин говорил уже давно, начал уставать, хотя по-прежнему энергично и скупо жестикулировал, стараясь каждое слово подать слушателям в своем подлинном значении, до предела обнажив смысл. Только голос его звучал глуше. Но сейчас, когда Ленин коснулся вопроса об электрификации, голос снова набрал силу:
— Я думаю, что мы здесь присутствуем при весьма крупном переломе, который во всяком случае свидетельствует о начале больших успехов Советской власти. На трибуне всероссийских съездов будут впредь появляться не только политики и администраторы, но и инженеры и агрономы. Это начало самой счастливой эпохи, когда политики будет становиться все меньше и меньше, о политике будут говорить реже, а больше будут говорить инженеры и агрономы.
Полутемный притихший зал ответил оживлением. Оттуда словно подул ветерок, донесший вдруг неясный шум… Огромный корабль страны разворачивался на новый курс: рвались, ломались привычные связи, устанавливались новые… Усилил миллионов людей направлялись на преобразование страны, и люди сейчас отвечали ему на это гулом одобрения.
Сотни раз слышал он этот гул, и не меньше — гул несогласия, яростного сопротивления, выкрики и ругань. Но, конечно, одобрение и хула не одно и то же, но и хула, как бы яростна она ни была, вызывала в нем прилив энергии, желание ответить на удар сокрушительным ударом.
Сделав паузу, Владимир Ильич прохаживался по сцене и, все еще чувствуя этот ветерок, доносивший шум одобрения, продолжал:
— Политике мы, несомненно, научились, здесь нас не собьешь, тут у нас база имеется. А с хозяйством дело обстоит плохо. Самая лучшая политика отныне — поменьше политики. Двигайте больше инженеров и агрономов, у них учитесь, их работу проверяйте, превращайте съезды и совещания не в органы митингования, а в органы проверки хозяйственных успехов, в органы, где мы могли бы настоящим образом учиться хозяйственному строительству.
Процесс этот, знал Ленин, будет проходить тоже нелегко. Здесь противниками окажутся не Деникины и Врангели, а люди, считающиеся своими: лодыри, тунеядцы всех оттенков… Годы и годы воспитательной работы…
Мельком взглянув на листок, Владимир Ильич увидел запись: «Порыв крестьян: «свет неестественный», и почувствовал, что о поездке в Кашино, о которой не раз вспоминал с особым удовольствием, он и расскажет здесь тоже с удовольствием.
Но до Кашина нужно сказать еще и о другом: о «томике», потом о Сухаревке-рынке, который легко закрыть, и о «Сухаревке», которая живет в душе и действиях каждого мелкого хозяина и является основой капитализма. Но сначала о «томике»:
— Мы имеем перед собой результаты работ Государственной комиссии по электрификации России в виде этого томика («Успели все-таки печатники!»), — Ленин поднял книгу высоко над головой и потряс ею, — который всем вам сегодня или завтра будет роздан. Я надеюсь, что вы этого томика не испугаетесь. Я думаю, что мне не трудно будет убедить вас в особенном значении этого томика. На мой взгляд, это — наша вторая программа партии.
Ленин стал разъяснять тезис. По его мысли, эта программа не будет неизменной. Каждый день в каждой мастерской, в каждой волости она будет улучшаться, разрабатываться, совершенствоваться и видоизменяться. Развив положение об экономической базе коммунизма, Владимир Ильич очень просто и спокойно произнес записанные в тезисах слова:
— Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны. Иначе страна остается мелкокрестьянской, и надо, чтобы мы это ясно сознали.
Съезд одобрил план ГОЭЛРО. И в жизни страны, и в его, Ленина, личной — взят новый рубеж, поставлен новый верстовой столб…
В перерыве между заседаниями Владимир Ильич выпил на ходу стакан чаю и вышел в фойе.