— Твои зацепились за тот берег, их постараются скинуть. Этого позволить нельзя. Я бросил на подмогу взвод Черепенникова.
Из темноты вынырнула фигура бойца, он не видел капитана, потому обратился к взводному:
— Старшой, немцы жмут, их много!
По акценту Григорий узнал татарина Файзуллина.
— Держаться! Пошла подмога! — вмешался капитан.
— Есть держаться! Маленько несчастье.
— Какое? — невольно сорвалось у Андреева.
— Мало-мало помирал Гордей Фомич.
— Вот незадача, — опечалился Андреев и позвал: — Ишакин!
— Слышу, старшой, — раздался из темноты хриплый голос Ишакина.
— Пойдешь с Файзуллиным и принесешь Гордеева.
Бойцы убежали к мосту.
— Жалко мужика, — подал голос Курнышев.
— Ну какой же я дурак! — простонал Григорий. — Ведь сердце чуяло: не надо отпускать старика в это пекло. Ребята молодые, верткие, ко всему привычные, им море по колено. А он же не такой, у него нет той прыти.
— Не сокрушайся так.
— Оставить бы мне его у себя связным — и не было бы беды. А я по привычке оставил Ишакина.
А между тем по мосту топали десятки ног — это спешил на помощь Лукину взвод Черепенникова. При свете ракет хорошо были видны согнутые фигуры бойцов, преодолевающих мост. В блеклом дрожащем свете они были какие-то странные, без теней, похожие сами на тени. Немцы начали минометный обстрел. Взрывы яркими всполохами кромсали темноту на том и на этом берегу. Заверещали осколки. Один, горяченький, шлепнулся возле Андреева. Григорий как-то машинально нащупал его рукой и почувствовал боль от ожога. Поддержанная этим огнем, с бугра к мосту бежала к группе немцев, которая вела бой с отделением Лукина, подмога. И Черепенников подоспел вовремя. Бой вспыхнул с новым ожесточением.
К этому времени на линию реки выдвинулся весь батальон, за Курнышевым прибежал связной от Малашенко. Капитан наскоро доложил комбату обстановку.
Немцы непрерывно жгли ракеты, а потом, видимо, сообразили, что их свет, скорее, помогает русским. И перестали. Но стрельба не утихала.
Начало светать. Сначала на востоке, над зубчатой кромкой деревьев, посветлел краешек леса, с каждой минутой расширяясь и расширяясь. Потянуло прохладой. Над рекой поплыли белесые клочья тумана, цепляясь за прибрежные кусты и камыши. И вроде бы завороженные медленным и прекрасным рождением нового дня, притихли обе стороны. Стрельба пошла на убыль, и наступила недолгая минута, когда все вдруг стихло.
Андреев, воспользовавшись этим, подозвал к себе Трусова и еще двух бойцов и сказал им:
— Вот-вот начнется артподготовка. Приказываю: тщательно осмотреть мост и из фугасов вывернуть взрыватели. Фугасы не трогать, их уберут позднее. Ты что, Трусов?
— Танк этот мост выдержит?
— Должен выдержать.
— Больно уж он хлипкий.
— Ты, Трусов, знай свое дело, остальное решат без тебя.
— Все-таки боязно.
— Приказ понятен?
— Так точно!
— Выполняйте. Старшим назначается Трусов.
Над головой прошелестел первый наш снаряд. Потом другой — и пошла писать губерния! На обрыве поднялась сплошная завеса земли. Загорелись окраинные домики. Черный густой дым потянулся к реке.
Наконец появился Ишакин. Рукавом он стирал со лба нот. Гордея Фомича он приволок на плащ-палатке. Рязанец тяжел, тащить его было непросто. Пуля угодила ему в правый глаз. Смерть наступила мгновенно. Глаз вытек. Кровь загустилась, особенно в усах. Гордей Фомич не был похож на себя. Лицо резко осунулось и посинело.
Андреев машинально стянул пилотку. Ишакин что-то хотел объяснить, но Григорий махнул рукой.
Артподготовка продолжалась. От леса к речке мчались танки с пехотой на броне. Такой поднялся гул, что в ушах зашумело, даже земля задрожала.
Неожиданно, по крайней мере для Андреева и Ишакина, слева, на той стороне, родилось и стало крепнуть, наливаясь густотой, протяжное «ура». И поскольку артиллерия умолкла, стало отчетливо слышно, как оно катилось волной к городку, и уже не было на свете такой силы, которая могла бы остановить этот грозный клич. Хотя атакующих скрывала высокая кромка берега, Григорий физически ощущал их могучий порыв, и ему самому захотелось немедленно очутиться рядом с ними. И это непреодолимое чувство появилось не только у Андреева. Весь батальон, не ожидая, когда подойдут танки с десантом, молча поднялся с земли и ринулся через мост, карабкаясь на кручу правого берега. И те немцы, которые хотели сбросить отделение Лукина и взвод Черепенникова в воду, и те, которые прибежали им на подмогу, были ошеломлены мощным порывом русских и поняли, что сейчас их единственное спасение — плен. Они дружно подняли руки и боязливо уступили дорогу рвущимся вперед бойцам подполковника Малашенко, не без основания полагая, что в таком горячем азарте их свободно могут прикончить.
Андреев бежал, напряженный до предела, но в то же время способный с фотографической точностью фиксировать все то, что встречалось ему на пути: и высаженное кем-то звено деревянных перил; и уткнувшегося в колесоотбойный брус убитого солдата, наверное, из взвода Черепенникова; и бегущего впереди капитана с перекрещенной портупеей спиной и почему-то без фуражки; и пыхтящего рядом с ним связного Воловика; и поднимающихся там, за мостом, бойцов Черепенникова; и даже взмокшую спину Юры Лукина; и серую, не очень широкую ленту дороги, которая, извиваясь, будто корчась, лезла на бугор; и первый луч солнца, ударивший в мрачно-серую стену бугра и блеснувший в капельках росы, которая только что упала на скудную траву.
Подразделения, атаковавшие фашистов с фланга, первыми ворвались в городок. Там раздавались крики и выстрелы. И к тому времени, когда батальон Малашенко ворвался на бугор и устремился к первым домикам, снесенным артиллерийским ураганом, бой был закончен.
Командиры рот собирали своих бойцов. На маленькой пустынной улочке, заросшей гусиной лапкой и подорожником, собрал своих хлопцев и Андреев. Ребята устали, осунулись за эту ночь. У Ишакина посинели подглазицы. Лукин в суматохе боя потерял пилотку, и сейчас особенно был заметен седой клок в его чубе. Сапоги у Трусова, всегда тщательно начищенные, покрылись пылью, а на лбу появилась новая складка. Да и сам Трусов заметно потускнел. А вот Файзуллин был подтянут, словно бы он в эту ночь отдыхал, хотя ему досталось нисколько не меньше других. Боевой запал, с которым все кинулись в атаку, уже иссяк. Андреев подал команду «вольно», объявил перекур и отозвал в сторонку Лукина:
— Как с Гордеевым получилось?
— А что?
— Как что?
— Не пойму я тебя что-то, старшой.
— Ничего себе командир отделения! Разве тебе Файзуллин ничего не докладывал?
— Нет.
— Ведь Гордеев-то убит.
Лукин даже присел от неожиданности. Он увлекся тогда — сначала искал провода, идущие к фугасам, потом втянулся в перестрелку и забыл, что отвечает не только за себя, но и за отделение. Он постоянно чувствовал возле себя дыхание своих ребят, и ему в голову не приходило оглянуться назад и проверить, не отстал ли кто.
Гордея Фомича похоронили на окраине городка, на самом высоком месте. Андреев склонил голову над мертвым бойцом. Он думал о том, как все-таки глупо бывает на войне. Три года шагает он сквозь смерть, хоронит своих друзей и никак не может ответить на один вопрос: почему умирают люди? Разве эта мысль никогда не приходит в голову немецких солдат? А если приходит, то почему же они не возьмут за глотку своего фюрера и иже с ним?
Гордей Фомич во взводе был всего лишь несколько недель. Но незаметно врос в коллектив, стал необходимым всем. И нет его! Самый старший по возрасту во взводе и самый любознательный и общительный. Осталось у него пятеро детей, старший сын тоже на войне, пропал без вести…
Файзуллин прибыл во взвод в одно время с ним! И пока остался за семью печатями — ни с кем близко не сошелся, был молчалив. Теперь во взводе было два молчуна, если считать и Строкова.
А Гордей Фомич с первого же дня стал своим, и сейчас странно было привыкать, что его уже нет и никогда не будет.
Андреев говорил прощальное слово:
— Есть такие люди, которые необходимы всем. Они незаметны, постов они никаких не занимают, но без них жизнь была бы бедна. Таким и был у нас во взводе Гордей Фомич, рядовой, бывший участник гражданской войны. И мы клянемся тебе, Гордей Фомич, что отомстим врагам за твою смерть, как и за смерть всех наших товарищей, погибших в сегодняшнем бою. Мы будем без передыха гнать фашистов на запад до полного их разгрома. Да будет тебе земля пухом. Кровь за кровь! Смерть за смерть!
Андреев взял горсть земли, теплой и глинистой, и бросил в могилу, в которой запеленутое в плащ-палатку лежало тело Гордея Фомича.
Позднее Ишакин сказал Андрееву:
— Вот так когда-нибудь и меня кокнет, подлая.
— Типун тебе на язык.
— Но ты, старшой, тогда речей не произноси, не надо. Жизнь у меня все равно не удалась, а ты еще произведешь в герои. Но ей напиши, ты знаешь кому.
— Не беспокойся, героем я тебя не назову, а симпатии твоей напишу непременно. Если снять с тебя лишнюю шелуху, то мужик-то ты в общем и целом ничего.
— Все равно не любите вы Ишакина.
— Песня эта старая, ею ты меня не разжалобишь. Только что просил не производить тебя в герои, я с тобой согласился, а ты обиделся — опять про любовь запел.
— Ладно, старшой, я просто хотел душу отвести, все-таки жалко усача, хороший он дядька был. А ты уже возвел все в философию, ох, и любишь ты философствовать!
Батальон вывели за город, там снова начались леса. Дали отдохнуть. После бурной ночи спали крепко. В полдень прозвучала команда на построение. Думали, что опять придется догонять противника, но случилось иное.
На окраине городка стояла колонна «студебеккеров». Кто-то пошутил:
— Сапоги сносил до колен, а вот в такой карете ездить не приходилось.
В тон ему ответили:
— После войны вдоволь накатаешься, а если подашься в шофера — тем более.
— Долго, брат, ждать.