— Принимала меня врач — армяночка, симпатичная такая. А рядом с ней верзила, в руках у него машинка. Думаю, махнет один раз своей ручищей, и прощай моя прекрасная шевелюра. «Доктор, — говорю, — неужели вы допустите такое варварство?» Она повела грозными очами и вдруг улыбнулась: «Зачем же, дорогой? Пусть остаются на здоровье при вас».
У Алехина лицо испитое. Уши лежали на подушке, словно маленькие розовые пластинки от граммофона. Брови белесые, их почти не видно.
— Живем? — спросил его Андреев.
— Домой бы.
— Ишь чего захотел!
— А чего? У меня мама и две сестры. Ухаживали бы. И бомбежек нет.
— Подлечим малость, и поедешь к своей маме, — сказала Света.
— Солдат, — усмехнулся Демиденко. — К маме захотел. Тебе сколько лет?
— Девятнадцать. Я ведь раненый.
Появилась сестра из соседнего отделения. Принесла для Андреева письмо. Сегодня доставили раненого из батальона, где служил Григорий, с ним письмо и прибыло. Оно было от Курнышева. Устроился поудобнее на койке и стал читать.
«Гвардейский привет тебе, Гриша, — писал капитан. — Из третьей роты отправляли бойца в госпиталь, я и решил черкнуть пару слов о новостях.
Из боев нас вывели, отдыхаем, стоим, недалеко от городка Радома. Ждал, что подвернется случай и смогу вырваться в Люблин, но не получилось.
На переправе наша рота здорово поредела, ты и сам видел это. В батальоне такая же картина. Позавчера прислали пополнение — необстрелянных юнцов, прямо сердце заболело. Теперь у нас так: половина старых бойцов и половина новых.
Только прибыло пополнение, а тут «юнкерсы». И давай молотить лесок, в котором мы стоим. Трое новичков убежали черт знает куда и заблудились, едва нашли. Веселая жизнь началась, и смех и горе.
Это я так, в жилетку поплакался. Конечно, понимаешь, охать да ахать не буду, и некогда. Пока передышка, я молодых день и ночь гоняю, готовлю к новым боям. А ветераны роты — золотые ребята, всех знаешь, с ними-то я ничего не боюсь, правда, бывают и накладки.
Твоим взводом временно командует Файзуллин, в помощниках Ишакин. У Файзуллина командирская косточка, я подумаю: не аттестовать ли его на младшего лейтенанта? О себе не беспокойся, вернешься — дело найдем. Хочу один секрет поведать: чую, заберут меня в батальон. Ты и примешь роту. Такой у меня прицел.
Теперь о накладке. Ишакин захандрил. Неподалеку остановились танкисты, Ишакин разыскал Михаила Качанова. Вечером как-то прибегает Файзуллин и докладывает: так и так, товарищ капитан, исчез Ишакин. Как исчез? А так — ушел утром, и нету. Я сразу сообразил, в чем дело, неприятность, нарушение воинской дисциплины. Заявились оба — Качанов и Ишакин, оба под хмельком. Стали мне в любви объясняться, я голос повысил. Но вижу — спрос с них небольшой. Вот выспится Ишакин, тогда поговорим по душам. И приказываю: Ишакину спать, Качанову идти в свой батальон. Они начали было о том, что встретились после разлуки, все-таки боевые друзья, и как было не выпить — и все в этом духе. Но я разогнал их по своим местам. Утром вызываю Ишакина и снимаю с него стружку. Он молчит. Я костерю его почем зря, он молчит. Меня злость разбирает — хотя бы, сукин сын, оправдывался, огрызался бы. Но стоит безразличный такой, вялый. Постращал ревтрибуналом и отпустил. Он спросил: «Когда?» Я не понял: что когда? В трибунал, говорит, когда? Меня взорвало. Что, кричу, в штрафную захотелось? Он тянет одно — мне все равно, товарищ капитан, один я остался, как казанская сирота. Качанов в танкистах, Андреев и Юра Лукин — в госпитале, а Файзуллин прижал — пикнуть не дает, дорвался до власти. Сейчас потихоньку отходит, извиняться приходил. Режьте, говорит, меня на пайки, ешьте с маслом, только простите, больше не буду.
Как твое ранение? Рядом стоит Воловик и шепчет, чтобы я передал от него привет. Он такой же скряга, но хорош тем, что всегда у него все есть. Выздоравливай побыстрее и возвращайся. До Берлина — рукой подать, успевай к тому времени, когда мы на него двинем. Жму руку!
ВСТРЕЧА
На очередном обходе Кореньков сказал Андрееву, что отправит его на рентген, где должны сделать снимок коленного сустава. В зависимости от показаний рентгена будет решаться судьба лейтенанта. Если коленная чашечка разбита, то думать о возвращении в строй не стоит.
Андреев чаще и чаще вставал на костыли, бродил по коридору и даже осмелился спуститься вниз, на свежий воздух. Света взяла у него из левой руки костыль, и он обнял ее за плечи. Так и пошел по лестнице — левой рукой опирался на Свету, а правой на костыль. Чувствовал рукой крепкие Светины плечи, ее горячий упругий бок — и робел. Света, пока спускались, разговаривала с ним, как с маленьким:
— Вот так. Раненую ножку повыше. Еще повыше. Хорошо. Сейчас мы встанем на эту ступеньку. Так. А здесь немного постоим. Ишь какой вы у нас понятливый. Вот и спустились.
Света оставила его одного, пообещав прийти через полчасика.
Был августовский синий день. В густом, напоенном осенним ароматом воздухе летали серебристые паутинки. В кустах сирени и акации гомонили воробьи, набралась целая стая — собрание, что ли, устроили. В кроне ясеня обозначились нежно-желтые листья, и на солнце они просвечивали насквозь, даже видны были причудливые прожилки.
Сквер возле госпиталя был полон раненых. Некоторые лежали на носилках, эти, видимо, с первого этажа. Многие ходили без всякой помощи — у одних перевязаны головы, у других — руки, у третьих бинтов не видно, но они заметно горбились — раны скрыты под халатами. Были и такие, как Григорий, — на костылях.
Андреев выбрал укромное местечко возле ограды. Лег в густую прохладную траву на спину, закинув руки за голову. Над ним опрокинулось голубое небо чужой стороны. Оно и такое, как на родине, и не такое. Такое же призывное, но нет в том призыве щемящего радостного чувства.
И мысли путались.
Рядом шумел большой, малознакомый город. Где-то есть улица, по которой батальон вступал сюда несколько недель назад, встречаемый ликующими толпами; есть склады, которые хлопцы Курнышева разминировали; где-то недалеко притих зловещий Майданек, где под ногами человеческий пепел. Было это совсем недавно, но стало уже историей, еще теплой, еще живой и осязаемой, но уже историей.
Недалеко от города, на западе, медленно катит воды главная польская река Висла. Недавно там, возле двух островков, работали гвардейцы Курнышева. Там сейчас тихо, фронт ушел на запад. А Висла так же катит свои воды, горячие дни тоже стали историей, обжегшей навечно многих друзей Григория и его самого. Та река стала могилой Николаю Трусову и многим его побратимам. Где-то за Вислой есть городок Радом, здесь в неведомом лесу живут друзья Григория, а он, возможно, никогда и не увидит тех мест и своих друзей.
У Ишакина опять хандра, он ею страдает часто, но держится молодцом. Мишка Качанов стал старшиной, охмурил штабную шифровальщицу и, видимо, имел неприятности от майора Мозолькова. Все идет своим чередом.
Как и обещала, Света прибежала через полчаса. Она спешила будто на крыльях: полы халата развевались в стороны, каштановые волосы рассыпались — косынка торчала из кармана халата. Крепко сбитая, стройная и милая — Григорий точно впервые видел ее такой. И ненароком вспомнил слова Демиденко о ней.
Света опустилась на траву рядом, поджав под себя ноги.
— Уф! — вздохнула она. — Еле вырвалась.
— Достается? — участливо спросил он.
— А то! Сутками на ногах, присесть некогда. Раненые, особенно тяжелые, привередливые. То не так, это нехорошо. Ужас!
— Нашему брату угодить трудно, — согласился Григорий. — Как сюда попала?
— Курсы закончила.
— Но в Красноярске тоже, наверное, есть госпитали?
— А то! Меня поначалу-то в санитарный поезд зачислили, потом встретила доктора Коренькова.
— Раньше знала, что ли?
— И видом не видывала. В Гомель поезд наш прибыл. Там и встретила. Девчонки из госпиталя подговорили и доктора нахвалили. А госпиталю сестры требовались, я и пошла.
— Взял?
— Взял. У нас начальница поезда ведьма была, баба-яга. Придиралась — спасенья нет. К пустякам. Без косынки увидит и начнет пилить. Можно подумать, что из-за косынки поезд под откос полетит. Но вы не подумайте, я не из-за нее, мы над ней смеялись, над бабой-то ягой. А я хотела на фронт, сестрой милосердия.
— Отпустила ведьма?
— Отпустила. Слова не сказала. Она не вредная. С доктором Кореньковым хорошо работать, хоть во сто раз труднее. Ни разу не слышала, чтоб он на кого-то накричал либо грубое слово сказал. Однажды раненый капитан при нас матом выругался, доктор девчонок выслал и дал нагоняй капитану.
— Значит, работы много?
— А как же? Особенно, когда за Вислу сражение было. Андрей Тихонович сутками из операционной не выходил, и мы с ним. С ног валились. Бывало, присяду на минутку — и уже сплю. А доктор тихонечко потрясет за плечо и говорит: «Проснись, доченька, нового привезли».
— А сейчас?
— Сейчас легче.
— Десятилетку окончила?
— Ага.
— После войны в институт пойдешь, тоже доктором станешь.
— Хорошо бы!
— Приду к тебе на прием с костылями, а народу у тебя — уйма. Еще бы! Знаменитая докторша Светлана батьковна!
— Фантазер вы. Я вас сразу приметила.
— Да ну?
— Ага. Вы какой-то не такой, как все.
— Какой же?
— Не знаю. Тихий, наверно.
— Ничего себе тихий!
— А то! Хотела покормить с ложечки, все же лежачие так делают, а вы покраснели.
— Невелика доблесть — есть с ложечки.
— Встречаются нахальные. Липнут и липнут. Один со второй палаты норовит ущипнуть, с гадкими разговорами пристает.
— Всякие есть люди, Света. Да и огрубели на войне.
— Вы не такой.
— Может, пора нам?
Света неохотно встала. Ему не хотелось углублять разговор, а она что-то еще недосказала.
После обеда Андреев обычно засыпал, а тут сна не было. Разговор со Светой был вроде бы самый обыкновенный, а вот удивительно — взволновал. Не сами слова взволновали, нет, они обычные. А то, что Света говорила их с подкупающей простотой и с непривычной для него доверчивостью. Она как бы безоговорочно принимала Григория за такого близкого знакомого, перед которым не надо таиться ни в чем. Такая доверчивость встречалась ему впервые и волновала.