каждую неделю. И как вернется от своих – прямо другой человек! Вот, мол, у Тамары туфли новые, платье не платье… Но откуда я возьму деньги на разные фильдеперсы да панбархаты? Зарплата обыкновенного совслужащего, взяток не беру. Да и с кого? С покойников?
Дунайский замолчал, печально посмотрел на следователя, словно хотел, чтобы тот посочувствовал. Но Георгий Робертович молчал.
– Видя тлетворное влияние сестриной семейки, я порвал с ними всякие отношения. А вернее, однажды скандал закатил Тамарин муженек. Я не выдержал и хлопнул дверью. Ну уж как тут утерпеть, когда тебя оскорбляет какой-то вахлак!…
Гольст видел, что Дунайский передергивает. Точнее – врет. Федор Кулагин по отзывам на заводе считался одним из лучших рабочих в цеху, одним из первых получил звание стахановца. И морально был устойчив, не пил. Зачем же Валериану Ипатьевичу было врать? Значит, была какая-то цель.
– Ладно, бог им судья,– вздохнул Дунайский.– Вернусь к Нине… Зная все ее недостатки, я продолжал любить ее. Привык, что ли. Но… Тяжело признаваться, но у следователя надо быть как на духу… От бездуховности, от ничтожества интересов – шаг до нечистоплотности. Поймите меня, Георгий Робертович, я вам первому признаюсь… Я страдал. Сначала молча. Поверьте, видеть, как жена заводит шашни с твоими же друзьями. Как это низко и пошло! Кричать об этом на всю ивановскую – бесчестить себя. Молча наблюдать? Ну, и начались у нас ссоры на этой почве. Я даже как-то не удержался и ударил ее.– Дунайский провел рукой по лбу, словно стараясь стереть эти воспоминания.– Я понимаю, что это некрасиво, недостойно интеллигентного человека. А что поделаешь? Когда тут кипит!– ударил он себя в грудь.– И я не нашел иного выхода, перестал приглашать к себе домой друзей. Но видимо, мера эта была глупой. Разве же этим переделаешь человека?
Дунайский замолчал. Воспользовавшись паузой, Гольст задал вопрос:
– Вы можете назвать, кого из друзей вы имеете в виду?
– Как ни прискорбно, да… Хрумин. Инженер Хрумин, мой старинный друг… И вот в чем анекдот: именно он и пригласил меня прочитать лекцию на заводе, где мы и познакомились с моей будущей супругой… Верно говорят, когда речь идет о женщине, о деньгах или власти, ни в ком нельзя быть уверенным…
Это была еще одна ложь: Хрумин не бывал у Дунайского четыре года.
– Еще кто? – спросил Гольст.
– Борин. Хирург. Тот вообще неравнодушен к прекрасному полу. Ни одной юбки не пропустит…
– Еще?
– Еще?… Позвонил какой-то мужчина, сказал, что Нина уехала с секретарем французского посольства,– криво усмехнулся Дунайский.
– Еще кто?
– Да имеет ли это значение? После всего я могу подозревать каждого. И потому не хочу возводить на кого-нибудь напраслину… Так вот. Я, значит, с Ниной и по-хорошему, и по-плохому – результата никакого. Да еще, главное, угрожает: если меня не устраивает, так она может и уйти, примут ее с распростертыми объятиями. А я-то, наивный глупец, думал, что она только стращает.– Дунайский передохнул. Гольст ждал.– Перехожу к тому дню, когда была перечеркнута вся наша жизнь. Моя любовь, мое терпение… Это было двенадцатое июля 1936 года. У меня было срочное вскрытие. Я позвонил Нине, что задержусь, но приехал раньше. И застаю такую картину. Посреди комнаты – собранный чемодан. На Нине – ее лучшее платье, туфли, в руках сумочка. Я опешил. Куда, спрашиваю. Заявляет: на курорт. Что, мол, я хуже других? За пять лет, говорит, не смог свозить меня на море… Знаете, когда на тебя такое сваливается, не сразу найдешься, что ответить и что сделать… Я спрашиваю: если на курорт, зачем все вещи? А она в ответ: может быть, сюда, то есть ко мне, и не вернется… Не успел я опомниться, она подхватила чемодан и к дверям. Меня – словно обухом по голове. Я остолбенел. Ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. Очнулся, когда хлопнула дверь. Я было хотел броситься за ней, потом подумал: ну, догоню, а дальше? Что скажу? Просить, умолять? Мерзко и унизительно… Я – к окну. Смотрю, она выбежала из подъезда и прямиком к такси на противоположной стороне улицы. Села в авто и уехала. Я только успел заметить, что на заднем сиденье был какой-то мужчина. В шляпе…
Валериан Ипатьевич долго и молча смотрел в окно. Там на ветках блестел снег, чуть розовеющий от раннего зимнего заката.
– Вы разглядели этого мужчину? – спросил Гольст.
– Нет. Говорю же, только шляпу запомнил… И, признаюсь, я не поверил насчет курорта. Думаю, может, в гостиницу. Или на дачу… Перебесится, вернется… Как я провел ночь, не помню. Ходил из угла в угол. Утром пошел на работу. Весь день – как на иголках. Вернулся – нету. Выходит, думаю, серьезно… А когда прошло еще некоторое время, я понял окончательно, что остался один. И растерялся. Как жить дальше? Самому готовить, стирать, убирать квартиру? У себя в комнате еще ничего. А в ванной, туалете?– Дунайский вдруг как бы спохватился: – Вы, наверное, думаете: только что говорил о любви, а тут – проза. Да-да, дорогой Георгий Робертович, когда я нос к носу столкнулся с бытом, это очень огорчило меня…
Вам не приходилось вдруг стать холостяком? – неожиданно спросил судебный врач и сам ответил: – Не пожелаю, честное слово!… Но быт бытом, а чувствую – люблю. Все еще люблю. Потом…– Он немного замялся.– Да что греха таить, мы люди взрослые… Физиология. Она свое берет. По своей натуре я однолюб и вообще терпеть не могу мимолетные связи… Прошел месяц. Я помимо переживаний стал беспокоиться. Просто по-человечески. На мои письма все ее знакомые и родственники отвечали, что Нина никому не пишет и ни у кого не объявлялась… Тамара, ее сестра, по моей просьбе связалась с подругами Нины и матерью. Результат был тот же. Тогда я встревожился не на шутку. И двадцать девятого августа заявил в МУР. И все время интересовался, как идут поиски. Увы…– Он развел руками.– Дальнейшее, видимо, вам известно. Ее следов нет и по сей день…
– А раньше, до двадцать девятого августа, вы делились с кем-нибудь из своих коллег по службе?
– Я уже сказал: стыдно было признаваться. Но уж когда почувствовал, что дальше ждать нечего, подал заявление в МУР официально, двадцать девятого августа,– повторил он дату.– Даже ее фотографии представил, чтобы облегчить розыск.
– Ясно,– кивнул следователь.– Вы-то сами собирались расторгнуть с женой брак?
– Нет. Вернее, мысли, конечно, возникали иногда. После ссор. Но чтобы серьезно…
– Так с кем она, по вашему мнению, уехала?
– Я думал, с Хруминым. Но потом узнал, что Игорь Иванович был в это время на Памире, даже в какую-то беду попал в горах. Потом у меня возникла мысль: может, с Бориным?– Дунайский пожал плечами.– И того как-то встретил на улице Горького… А теперь даже не знаю, кто мог ее увезти. По-моему, насчет секретаря французского посольства – чушь! А впрочем…
– Какие вещи взяла с собой Нина?
– Я уже указывал.
– Повторите, пожалуйста, еще,– спокойно попросил Гольст.
– Да разве сейчас все вспомнишь?
– Попробуйте.
– Деньги, значит. Денег – четыре тысячи. Облигации на сумму три тысячи… Мои золотые часы,– перечислял Дунайский, загибая пальцы.– Свое зимнее пальто…
– Может, вы изложите на бумаге? – спросил следователь.
Дунайский бросил на Гольста, как ему показалось, подозрительный взгляд.
– Да я лучше так, на память…
– Пожалуйста, вот вам ручка, вот листок,– решительно сказал Георгий Робертович.
Бумагу Дунайский взял, а из кармана кителя извлек авторучку. Через некоторое время он протянул список следователю. Гольст внимательно ознакомился с ним. Были перечислены все личные вещи Амировой – зимнее и демисезонное пальто, платья, кофточки, юбки, блузки, обувь, нижнее белье. Фигурировали также скатерть, хрустальная ваза, серебряные ложки и вилки.
– В чем она увезла вещи? – спросил Гольст.
– В чемодане.
– Каком?
– В нашем. Ну, таком, фибровом…
«Ну и ну,– подумал Георгий Робертович,– какой же величины должен быть чемодан, чтобы поместить все это?»
– Большой чемодан-то? – как бы невзначай спросил Гольст.
– Да нет,– ответил Дунайский. И вдруг его глаза забегали. Кажется, он почувствовал ловушку.
– А точнее? – настаивал следователь.– Покажите: такой, такой или такой? – отмерял на столе руками Гольст.
– Какое это имеет значение? – раздраженно сказал Дунайский.– Не помню точно.
– Свой чемодан запамятовали?
Дунайский сузил глаза и с вызовом произнес:
– На каком основании вы допрашиваете меня в таком тоне? Словно подозреваете в чем-то!
– Подозреваю,– спокойно сказал Гольст и добавил:– В убийстве жены.
Дунайский вскочил, словно его подкинуло пружиной.
– Это чудовищно! Абсурд! Вздор! Да еще клевета!– гневно бросал он в лицо следователю.– Вы, значит, думаете, что она убита?! – гремел он.
– Конечно,– невозмутимо продолжал следователь.– И по-моему, убита вами!
Дунайский некоторое время с ненавистью смотрел в глаза Гольста, вцепившись в спинку стула так, что побелели костяшки, потом выдохнул:
– Так где же части ее трупа? Где?! Я вас спрашиваю, где?
И тут уже не выдержал Гольст.
– Сядьте! – повысил он голос.– Сейчас же сядьте!
Этот окрик следователь позволил себе для того, чтобы охладить Дунайского, который в порыве гнева даже не заметил, что выдал себя с головой.
– Сядьте,– в третий раз и уже спокойно повторил Георгий Робертович.– Части ее трупа вы разбросали по линии Северной железной дороги… На Яузе, в Богородском лесу, в Болшеве…
– Но почему я? Почему? И кто дал вам право утверждать это? – резко и зло бросил Дунайский.
– Вы сами.
– Когда?
– Да только что…
– Я?! – задохнулся от возмущения Дунайский.– Каким это образом?!
– Потому что вы спросили, где части трупа… Поняли? Части! – отчетливо выговаривая каждое слово, хладнокровно произнес Гольст.– А о том, что труп расчленен, мог знать только тот, кто сам… И если я до последней минуты сомневался, то теперь уверен: Нина Амирова убита вами! И никем другим!