— Только покороче, меня дела ждут.
Зубаркин огляделся, прислушался, убедился, что вблизи никого нет, и заговорил чуть погромче.
— Я по тому самому делу, товарищ прокурор.
— Я не прокурор, а следователь и прошу говорить яснее.
По лицу Зубаркина Колесников понял — пьяница пришел, чтобы сказать правду. Наверно, впервые Колесников поймал себя на том, что не хочет слышать от Зубаркина правды, что боится этой правды, хотя именно за ней приехал в Алферовку. Это странно было сознавать, но ничего изменить он уже не мог. Заставить себя радоваться неожиданному успеху было так же невозможно, как и вернуть беспристрастное, трезво-служебное отношение к этому проклятому делу.
Раздражение следователя можно было понять по-разному. Зубаркин понял по-своему: следователь сердится за ложь на первом допросе.
— Я того... Хочу, чтоб все по закону.
— Яснее! Ничего не понимаю.
— Про того, кто убил, скажу.
— Давно пора, — спокойно сказал Колесников.
Зубаркин сгорбился, вытянул шею.
— Алешка Кожарин Лавруху убил.
Колесников молчал. Тимоха говорил правду, а что делать теперь с этой правдой, никто подсказать не мог.
— С чего вдруг Кожарин? Чем ему Чубасов насолил?
— А ничем. Со злости. Взял и убил. Он кого хошь убьет.
— Как это, кого хошь? Вы уж если обвиняете человека, то выражайтесь яснее. Он что, побил кого до этого?
— Как же не побил? Ефима Паленого до полусмерти забил. Ребята тут раз гуляли, поразбрасывал кого куда. Его вся деревня боится.
— Что ж на него управы нет? Почему в милицию не жаловались?
— Пожалуйся на него, у него дружков полная деревня.
— Вы какую-то ерунду говорите. То его вся деревня боится, то вся деревня в дружках ходит.
— А потому и ходит, что боится.
— Ничего не понимаю. Вы сами видели, как Кожарин убил Чубасова?
— Сам видел, рядом сидели.
— Расскажите, как было.
— Сидели мы с Лаврухой тихо-мирно, выпивали. — Зубаркин показал рукой на доске: — Вот так я, тут Лавруха. Я ему говорю: пойдем, говорю, до дому. А он в тот день веселый был. «Пущай, говорит, смотрят, чего нам бояться, на свои пьем». Стал людей зазывать. Мириться хотел. Тут, значит, Алешка идет. Лавруха справляется: «Кто такой?» Электрик, говорю, приезжий. Лавруха ему: «Иди, кореш, выпьем». И понес ему стакан, полный стакан доверху. А тот ка-ак замахнет. Так со всего маху и двинул.
Зубаркин смотрел на Колесникова, словно удивляясь его спокойствию.
— А потом? — спросил Колесников.
— Чего «потом»?
— Куда он пошел?
— Увели его.
— Кто?
— Они.
— Кто «они»?
Зубаркин пошлепал губами, поморгал.
— Не могу сказать.
Колесников положил на колени портфель, сверху пристроил папку, достал чистый бланк протокола и автоматическое перо.
— Давайте теперь запишем по порядку.
Зубаркин протянул трясущуюся руку, как бы удерживая перо следователя.
— Только я, товарищ прокурор, интересуюсь. Положим, я рассказал всю правду, как было... Не может это так обернуться, что мне во вред пойдет?
— Не понимаю, почему это может пойти вам во вред.
— Очень даже просто. Я к закону всей душой. А есть которые против закону. Они того душегуба сухим из воды вывели.
Зубаркин замолк и тревожно уставился на следователя. Он ожидал горячей поддержки и каких-то веских успокоительных слов. Колесников поморщился.
— До чего же вы, Зубаркин, привыкли все затемнять. «Они», «которые». Решились говорить, так говорите все, что знаете.
— Я в том смысле, — заспешил Зубаркин, — чтобы не прослышал кто о нашем разговоре. Убьют они меня.
— Кто вас убьет?
— Те самые. Убьют. Как Лавруху прикончили, так и меня. Опять слова никто не скажет. Очень просто.
— Глупости вы говорите, никто вас не тронет.
— Как же не тронут, вы свое дело сделаете, уедете, а я останусь.
— Вы что ж хотите, чтобы я вас с собой забрал?
— Я насчет того, чтобы этот наш разговор в секрете остался.
— У нас, гражданин Зубаркин, будет не разговор. Разговоры мы с вами уже вели. Будет допрос. Я буду спрашивать, вы будете отвечать правду. Потом подпишитесь.
— А куда она пойдет, эта бумага?
— В дело пойдет, в суд.
— И читать ее будут?
Колесникову захотелось рассмеяться в лицо Зубаркину.
— Что вы прикидываетесь дурачком? Для чего вы собираетесь давать показания? Чтобы суд мог наказать преступника. Так?
— Это верно, только...
— Вы хотите помочь закону и правильно делаете, за это вам спасибо скажут. Что вам еще нужно?
— Мне это спасибо боком выйдет.
— Как вам не стыдно? Взрослый человек! Кто вас будет убивать? Что вы, в лесу живете?
— Кабы в лесу...
— Может быть, к вам на всю жизнь охрану приставить?
— Я так думаю, мое дело сказать, а вы берите его по закону, как положено.
— По закону положено иметь доказательства, свидетельские показания.
Зубаркин убрал голову в плечи, губа его отвисла. Он не отрываясь смотрел на бланк протокола и молчал.
— Выходит, никак нельзя, чтобы в секрете осталось?
Теперь уже Колесников перегнулся к нему и с проникновенной искренностью стал объяснять:
— Ну посудите сами. Если против преступника других улик нет. Если ваши показания единственные, как же их спрячешь? Вы будете главным свидетелем обвинения. И на очной ставке будете убийцу уличать. И на суде. А как же иначе?
Зубаркин замолчал надолго. Колесников ждал. Теперь он был уверен, что никаких показаний не получит, и раздражение против Тимохи стало остывать. Он с любопытством наблюдал, как борются в душе свидетеля разноречивые чувства.
— Давайте начнем, — деловито предложил он. — Мне сидеть некогда.
Зубаркин испуганно вскочил.
— На это я несогласный.
— Как это вы не согласны?! Вы зачем позвали меня?
— Ничего я не видал.
— Опять врете?
— Может, Алешка, а может, кто другой.
— Будете вы давать показания?
— Не видал.
— Это я уже слышал.
Оглядываясь на следователя, боясь, что тот его задержит, Зубаркин скрылся в кустах. Колесников замедленными движениями убрал в портфель папку и оставшийся чистым бланк протокола.
13
Почему Кожарин? Этот вопрос возник давно. Тогда же появилось и сомнение: не подкинута ли эта версия, чтобы еще больше запутать следствие? Ведь никаких мотивов для расправы над Чубасовым у Кожарина не было.
Перед Колесниковым лежали листы бумаги, разрисованные кружочками и стрелками. В кружочках были вписаны имена и фамилии. Пониже, в скобках, степень родства. Еще несколько дней назад Колесников верил, что это очень важно — уточнить родственные связи между покойными партизанами и нынешними жителями ближайших к Алферовке деревень.
Другая графическая схема отражала местожительство и связи партизан, оставшихся в живых. Могло ведь оказаться, что мстителем стал кто-нибудь из них. Составление этих схем заняло много времени и, как всякая работа, помогало освобождаться от чувства растерянности.
Ни в одном кружочке имя Кожарина не значилось. Совсем новый для Алферовки человек, он не был связан ни родственными, ни приятельскими узами с бывшими партизанами. У любого местного старожила было больше побудительных мотивов поднять руку на Чубасова, чем у этого молодого, недавно демобилизованного морячка.
Кожариным интересовался и Лукин. В деле среди многих других был допрос лесника Ивана Покорнова, жившего в шестнадцати километрах от Алферовки. Он показал, что в день убийства Кожарин приехал к нему на рыбалку рано утром и уехал поздно вечером. То же подтвердила и жена Покорнова. Алиби было установлено, и версия отпала.
Зубаркин не врал. Он трус, ничтожество, но клеветать на Кожарина не стал бы. Только страх перед односельчанами мешает ему выступить открыто.
Но почему Кожарин? И кто такой Кожарин? Колесников не стал скрывать своей заинтересованности этим человеком. Он расспрашивал разных людей, уточнял подробности, делал записи.
Сударев ответил решительно, глядя в упор:
— Нам Клавдию Шулякову всем колхозом на руках бы носить. Шутка ли — какого парня приворожила! Вы соображаете, что значит для колхоза такой мужик? Я б его на четыре комбайна не сменял. Алешка Кожарин — редкого мастерства человек. У него в каждой руке больше ума, чем у иного в голове. На любую работу готов. Характер? Дай бог каждому такой характер.
При этом лицо Сударева было не просто строгим. Такая настороженность звучала в его голосе, как будто встал он за родного сына, которому угрожает опасность.
Николай Гаврилович Тузов высказался более пространно:
— Алешка-то? Строгий мужик. С ним только свяжись. Как кто поперек его совести, так у него волосы дыбом, глаза — шилом, раз-раз по мордам, и весь разговор.
— Хулиган?
— Да как его назовешь?.. Хулиганом не назвать. Вот вам, к примеру, случай. Проживает на том краю Паленый Ефим, дурной такой мужичонка, на людях неприметный, а дома, как выпьет, удержу нет — бьет жену чем попадя. Баба у него тоже умом обносилась, сама в синяках, как в пятаках, а чтоб кому пожаловаться — ни боже мой. Известно, жена на мужа не доказчица. Так оно и шло, пока Алешка не приехал. Вот так же сидели у Сеньки Шуляка, вечеряли, а их изба с Ефимовой — через тын. Слышим — завела Ефимова баба свою музыку. Голосок у нее заячий, далеко слышно. Алешка как петух — шею вытянул, уши навострил. «Кто это?» — спрашивает. А за столом все привычные, смеются, конечно, растолковывают, кто в шутку, кто всерьез: «Муж жену учит». А у Алешки скулы свело. Глазищами каждого меряет и обратно спрашивает: «Как же это можно?!» Начали ему поговорки приводить: жена не горшок — не расшибешь; не суди мужа с женой, им бог судья. А Ефимова баба, как на грех, еще тоньше завела. Встал Алешка и тихо так всей честной компании выдал: «Сволочи вы!» Выбег из избы и к Ефиму. Бил он недолго, но, видать, памятно. А на прощанье упредил: «Еще раз жену ударишь — убью!» С той поры все! Ефим Алешку задами обходит, а баба его вопить бросила, про синяки забыла.