И Александр Кушнер, имея в виду будущую пользу для всей отечественной поэзии, подсказал идею премии «Поэт», первым лауреатом которой он стал в мае следующего года.
С этой премией, несмотря на ее щедрое финансовое наполнение, та же беда, что и с безденежной премией Белого, и даже в усугубленном виде: круг возможных претендентов жестко определен. Это должны быть поэты пожилые, заслуженные, сделавшие уже все интересное, что могли. Одни поэты умирают молодыми, другие доживают до премии «Поэт».
Например, при всем посмертном культе Бориса Рыжего, будь он жив, не видать бы ему премии «Поэт», ведь ему было бы сейчас всего сорок. И о чем возможен тут разговор: кто доживет, а кто не доживет до своего «Поэта»?
Премия «Поэт» получила неофициальное название «Эндшпиль» – по аналогии с премией «Дебют», которая с течением времени превратилась в клуб молодых литераторов, год за годом на нее выдвигаемых. Чтобы эта спаянная компания как можно дольше не распадалась, максимальный возраст номинантов был в свое время поднят с дерзких 25 до старых союзписательских 35 лет. Конечно, премия утратила свой первоначальный смысл, зато те, кто не испытал триумфа в желторотом возрасте, получили второй шанс, уже будучи мамами и папами детей-школьников.
Вообще-то, литературных премий разного калибра у нас очень и очень много, особенно поэтических. Трудно назвать покойного классика, именем которого (разумеется, без его ведома) не была бы названа какая-нибудь премия. Тут у нас, вопреки словам Воланда, чего ни хватишься, все есть. Имени Державина? Есть. Лермонтова? Есть. Блока? Тоже есть. Ахматовой, Цветаевой? Есть и эти. Есть премии имени Волошина, Есенина и Анненского, конкурсы имени Гумилева и имени Хармса. С недавних пор есть даже премия имени Аркадия Драгомощенко.
Мало того, премии присуждают еще и толстые журналы (по сути, вместо нормальных гонораров) – и «Знамя», и «Октябрь», и «Нева», и «Звезда», а у «Нового мира» премий вообще две.
С одной стороны, это хорошо: авторы любого калибра и на любой вкус «за долгую за жизнь за трудовую» имеют возможность составить себе красивое литературное резюме. Тем самым уменьшается количество злобных, неудовлетворенных завистников и оздоровляется климат в среде творцов.
С другой же стороны, институт премии девальвируется. Лауреаты забываются на следующее утро после фуршета. В поэтическом быту мне случалось сталкиваться с милыми и симпатичными авторами, которые были увенчаны тремя-четырьмя громко звучащими премиями, но это – парадокс и абсурд! – вовсе не делало их известными даже в среде коллег по цеху.
Иными словами, многие премии замыкаются на обслуживании авторского тщеславия, но при этом не порождают никакого литературного разговора, даже на уровне «не тому дали».
Ввести в этот насыщенный премиальный бульон новую премию – дело непростое, особенно если оно не подкреплено ошеломляющей суммой приза.
Если использовать модный некогда термин Пьера Бурдье, премия должна давать автору определенный символический капитал. Но ведь и автор способен дать или не дать свой символический капитал премии. Чтобы новая премия стала авторитетной, чтобы она могла зажигать звезды, она сперва должна получить символический капитал от своих первых лауреатов.
Это хорошо понимал Виктор Топоров, когда курировал поэтическую премию имени Геннадия Григорьева. Казалось бы, логичная цель всякой петербургской премии – выдвинуть вперед любимых местных пиитов, не замечаемых надменной Москвой. Но Топоров, вполне разделяя эту цель, понимал, что торопиться тут не стоит, и добился того, чтобы первым лауреатом стал автор, к тому времени уже очень известный, но категорически недопремированный – москвич Всеволод Емелин. В результате премия избежала риска остаться событием местного масштаба и вышла на общенациональную орбиту.
С новичком этого года – премией имени обнинского поэта Валерия Прокошина – вышло иначе. Благодаря героическим усилиям Андрея Коровина у этой премии было все: и правильная программа (поощрить поэтов русской провинции), и солидный состав жюри, и поддержка Объединенного народного фронта, в том числе информационная (в сентябре-октябре на сайте ОНФ едва ли не четверть всех новых материалов была посвящена Прокошинской премии), и блестящий праздник в достойном месте.
А вот лауреаты (при всем почтении к двум милым и добродетельным женщинам – Марине Бирюковой и Ольге Шиловой) оказались и малоизвестными, и довольно блеклыми по текстам, и слабо отличимыми друг от друга: одна из них получила приз «За творческий поиск в поэзии», а другая – «За собственный голос в поэзии», но никто бы не удивился, если бы вышло наоборот.
Впрочем, здесь я рискую углубиться в дискурс «не тем дали», и если премия смогла спровоцировать меня на этот разговор, значит, у нее может быть будущее.
Куда бежать из курятника?
Когда я думаю о проблеме успеха и признания в современной российской поэзии, мне в первую очередь приходит в голову странный опыт, случившийся у меня несколько лет назад в Абхазии. Мы поехали туда небольшой поэтической делегацией, там были такие авторы, как Федор Сваровский, Николай Звягинцев – не новички ни в поэзии, ни в жизни, но по виду – пляжные повесы в джинсах, маечках.
И вот в одно прекрасное утро нас ввели в большой зал и посадили за длинный стол. Напротив нас уселись абхазские литераторы – немолодые мужчины в костюмах и при галстуках, излучавшие предельную солидность.
Они представляли друг друга так: «Вот это наш уважаемый поэт из села такого-то…», «А это наш уважаемый поэт из села такого-то…» Они говорили такие речи: «Абхазская литература умирает: двадцать лет назад в моем родном селе было восемнадцать писателей, а сейчас осталось всего тринадцать…»
Наглядно были явлены два полюса поэзии. На одном сохранилось еще понятие высокого общественного статуса поэта, поэзии как карьеры и успеха в этой карьере. На другом – об успехе такого рода даже не помышляют.
Наши абхазские товарищи тоже заметили этот контраст, и один из них посетовал: вот, раньше к нам Евтушенко приезжал, а теперь непонятно кто, непонятно с какими полномочиями…
Эту ссылку на Евтушенко я слышал и в других местах – в Казани, Череповце. Тоска читателя по Евтушенко, который все не приезжает и не приезжает – это не только тоска по общепонятной, социально-значимой лирике. Это и желание лицезреть харизму поэтического успеха как некую объективную гарантию качества поэтической продукции.
Последним большим поэтом, который нуждался в успехе в стиле советских эстрадников, был Денис Новиков. Его принято ассоциировать с Бродским, но вначале он побывал у Евтушенко и решил, что у него непременно должно быть все то же самое – дача, машина, заграничные турне. Понимание невозможности такого успеха медленно душило Дениса, и он в конце концов задохнулся.
Условно я бы представил «идеальный» поэтический успех так. После авторского вечера, после оваций, исцелованный поклонницами, с охапкой цветов поэт выходит на улицу, где стоит его желтая «феррари», садится в нее и укатывает домой.
Успех реальный выглядит иначе. Нет, овации, поклонницы и цветы – все это еще может быть. Например, у Дмитрия Воденникова. Вот только, выходя на улицу, поэт видит «феррари» – чужую! Принадлежащую, скажем, владельцу соседнего одежного бутика. Сам же поэт понуро уходит во мрак и сырость, никому не нужный и никем не узнаваемый.
У многих стихотворцев есть опыт в жанре «Бобик в гостях у Барбоса», то есть поэт в гостях у радиоведущего – не у специалиста в поэзии, подобного Сергею Круглову, а у бодрого молодого человека, ведущего программу типа «встречи с интересными людьми». Вчера у него был модный стилист, завтра будет ресторатор, а сегодня, ради разнообразия – поэт. Такой ведущий обязательно спросит: «А можно ли стихами зарабатывать деньги?»
Приходится заранее готовить ответ на этот вопрос: некоторые зарабатывают, например, Вера Полозкова – новое для него имя, – или Дмитрий Быков – имя ему, вероятно, уже знакомое… Ну а в остальном – зарабатывать стихами мы не можем: можно дослужиться до премии «Поэт», но это уже будут деньги на лекарства, поскольку лауреат успеет состариться. А вообще-то, мы пишем и публикуемся бесплатно.
А зачем пришел-то? – логично возникает вопрос. На каком основании нам тут тебя приходится слушать? Где твой мандат?
А пришел, видимо, потому что я интересен как человек, сочиняющий стихи, да и вообще со мной бывает забавно потрепать языком. У меня есть какие-то публикации, есть поклонники, но нет успеха в житейском понимании. Ни как у вчерашнего стилиста, ни как у завтрашнего ресторатора. Не получилось. И сейчас ни у кого уже не получается.
А поскольку нет реального успеха, то автор ищет другие знаки: вот я пишу, а я поэт или нет? Дайте хоть какое-то знамение!
Неудивительно, что в большую моду вошла теория символического капитала – как среди тех, кто читал Бурдье, так и среди тех, кто его отродясь не читывал.
Упрощенно, в применении к поэтическому сообществу, эту теорию можно изложить так: раздаются фишки, как в казино, на эти фишки мы играем. На выходе из казино нам их непонятно как оплатят, но пока мы играем на эти фишки, как на настоящие деньги: опубликовался в «Новом мире» – вот тебе три фишки, в «Дружбе народов» – две фишки, а в «Воздухе» – все пять.
Но каково реальное обеспечение фишек?
Возьмем, например, толстые журналы: они, как мы знаем, давно перестали платить нормальные гонорары. Когда-то, в 1989 году, мне случилось опубликовать три маленьких стихотворения в альманахе «Истоки», советская власть мне за это заплатила 169 рублей; для сравнения, такова на тот момент была моя зарплата молодого специалиста.
Это не бог весть что, но с этой кочки открывалась перспектива: там подборка, здесь подборка, там рецензия, здесь перевод с туркменского – и вот уже получается какая-то профессиональная деятельность, на доходы от которой можно жить.